Читать книгу Судьбы 100-летия (сборник) - Коллектив авторов - Страница 5

Не дорого ль стоит неправда?

Тут можно солгать без ума.

По правую руку Непрядва.

По левую руку Мамай.

Прожгло одиночеством скользким…

Не снять эти швы никогда.

Не тут собирается войско.

Не там напирает орда.

Кем этот вулкан расковырян?

Кто лишний утащит кусок?

Ты дышишь – огромен, всемирен…

Ты умер – до ямки усох.

Ну, что же, кровавая жатва…

По косточке правду ломай!

По правую руку Непрядва.

По левую руку Мамай.

Да где тут возможно такое?

Смешно притворяться своим.

Кто дрогнул, тот слился с толпою,

но, вряд ли остался живым…

А думать сегодня несложно.

Нетрудно ходить по верхам.

Сумеешь? Живи осторожно.

Всемирье своё выдыхай.

Меняет пространство кисель на слезу

по клетке меня отторгая.

Наверное зная, что перенесу,

что воля не светит другая.

И в том копошении, словно в бреду,

срастаются новые темы,

поверив, что в память уже не придут

те, что выбирают сутемень.

Я, может быть, знаю, откуда расту

и распространяюсь утешно.

По воле всевышней не зная простуд,

не ломана, гнусь, как орешник.

В ветрах первородных размах мой тягуч

и ствол без расколов и трещин.

И пусть в облаках, в электричестве туч,

секира перунова блещет.

Мне лишь бы услышать корявой спиной,

во вретище прячась простое,

как ласково молится дождь ледяной

за нас, умирающих стоя.

Война и мир прочитаны давно.

В бессмертном списке столько персонажей…

Лежит на камне вящее зерно

и я уже не беспокоюсь даже.

Смирилась с тем, что никому не впрок

и в плесени пушистой глохнет завязь.

Что там, где важен каждый лепесток,

я, может быть, себя не досчитаюсь.

Что я за облака не потянусь

и под землёй путей своих не вижу.

На кровь живую налетает гнус,

всегда желая сильных обездвижить

И потому, что высших степеней

не знаю я, привыкнув жаться с краю,

молюсь равно на крест и орепей

и третьего себе не выбираю.

Говорила мне мать: не купайся в Почай – реке!

Разве всех перетопчешь змеёнышей? Да ни в жисть!

Раз уж так сложилось…живи себе налегке.

Да своей неприютной родине пригодись.

Ты держись… Хоть таких отчаянных пруд пруди,

пока загнутый нос не распрямишь на сапоге.

Как почуется горе близкое, то иди,

поныряй и поплавай в чёрной Почай – реке.

Если б знала я средство от гадов тебя сберечь,

я брала бы тебя за пятку, кунала в кадь…

Но у нас меж юродивых много ль теперь предтеч?

Даже если и водятся – речь их не разобрать.

…И с тех пор пролетели годы ордой шальной.

И змеёныши лупятся в зарослях лозняка.

Прямоезжей дорогой не ходится мне давно,

всё куда-то Савраска несёт меня в облака…

Не в родню я удался. Морщины на белом лбу…

значит, что-то могу, наверное понимать?

Но покуда последнего змея не пришибу,

я не вспомню о чём меня упреждала мать.

Были или не были, думали и делали,

а теперь, мне кажется, поросло быльём

рощами и пущами, чёрное и белое,

белое и чёрное бытие моё.

Не бери на понт меня клятой чужестранщиной.

Здесь моё Отечество, у Москвы – реки.

Если я совру тебя – назови обманщицей.

Еду я без голоса. Еду напрямки.

Все мы люди лютые, странные февральские,

но одно мне ведомо: тронешь – обожгу.

С бедами-невзгодами с детства побратались мы.

В боге сомневаемся. Слушаем пургу.

За моё сомнение, Бог меня не жалует.

Всякому сомнению выверен черёд.

Но зато презренную, вредную и шалую

чаще чад умасленных на руки берёт.

И шепчу, шепчу ему в космы убелённые

жалостно, отчаянно, радостно, смешно:

«Учишь ты ходить своё дитятко молёное

зная, что без мудрости верует оно»

И не надо большего. И не надо лишнего.

Грелись все мы, разные, у одной груди,

для того чтоб шёпоты слышать от Всевышнего:

«Хватит ползать, дитятко… Ножками иди…»