Читать книгу О бабушках и дедушках. Истории и рассказы (сборник) - Коллектив авторов - Страница 16

Поезд перестукивал, пересчитывал давно знакомые ему стыки рельсов. Проводница недовольно глянула на меня из-под атласных шнурочков-бровей, когда я, с пузатой дорожной сумкой на плече, появилась в поле ее зрения, в проеме служебного купе.

– Выхожу, – напомнила я.

Она кивнула, протянула мне сложенный гармошкой, надорванный билет. Мы стояли в тамбуре, еще проносились мимо расчерченные на квадраты желтые и зеленые поля, узкие ленты посадок деревьев. В таких посадках в детстве мы собирали на компот и варенье кислую дичку-алычу.

– Нехорошее какое-то название: Затишье, – не обращаясь ко мне, в стекло вагона сказала она.

Моя станция.

– Почему?

– Затишье бывает перед бурей.

Здесь была буря, когда с неба сыпались черные плоды снарядов. Они вспахивали землю, сея вокруг ядовитые осколки-семена. Жители прятались в погребах. В мирных хранилищах солений, варений и домашнего вина они дрожали от страха, вжимаясь в земляной пол всем телом, закрывая руками голову: «Не меня! Пронеси. Убереги!»

Поезд стоит одну минуту. Раньше стоял три. За три минуты бабушки и подростки успевали продать ведро яблок, слив, абрикосов или поднос пирожков. За минуту мало что можно успеть. На перроне унылая фигурка с красным пластиковым ведерком, наверное, полным «белого налива». Сезон. Издалека не разберешь: бабушка ли, дедушка. Крючок на низкой скамеечке.

Идти мне далеко. На окраину поселка. Мимо пустующего в этот час рынка. Но в моей памяти этот рынок полон. В пять часов утра, по деревенскому времени, утро не раннее, вполне рабочее. Мясники рубят кровавую добычу, торговки перекладывают белые лусты нежного, почти воздушного сала. Терпкий запах петрушки, перья лука. Связки редиски. Насыпи овощей. Бидоны молока, сметаны. Молочницы в косынках. И я возле бабушкиных ног в толстых чулках, замотанная в две кофты по самый нос, потому что от утренней росы влага и зябь, грызу острую хрустящую редиску.

Хлебный магазин. Голубой домик. Небесная краска. Облупилась. Окна забиты досками, грубыми крестами. Я бежала сюда с сеткой-авоськой, в руке слипались пятаки. И волновалась, смогу ли я выбрать хлеб. Какой предпочесть? Какой будет рада видеть бабушка? На какой мне хватит денег? А там только один вид хлеба на полках – белый ноздреватый кирпичик с коркой в подпалинах.

Та самая улица. Шелковицы распустили косы. Земля усыпана черными кляксами. Когда набиваешь рот сочными ягодами, губы и руки как в чернилах.

Самые красивые ворота на улице. Наши. Дедушкина гордость. Он заказал эти завитушки, этих жар-птиц, которые вызывали смех, недоумение, а потом и зависть всей улицы.

Дедушку за глаза называли «чудиком», «профессором», а при встречах чуть ли не кланялись – герой войны, грудь в медалях, орденах. Он прихрамывал после ранения, иногда, если шел по делам, брал трость. Полированное черное дерево вызывало почему-то фантазии об индейцах, курительных трубках, Береге Слоновой Кости – все, что может привидеться в заурядной лаковой полировке малолетней девочке, начитавшейся Майн Рида и Фенимора Купера.

Дедушка был странным. Он читал книги. Вся деревня на него удивлялась. В деревне, конечно, были школа и библиотека, но чтение оставалось детской забавой, бездельем, которое нужно перерасти, чтобы по-взрослому батрачить в поле. Это в дедушку Николая половина детей в нашем роду мечтатели.

Осколок снаряда, засевший в легком, не позволял ему поднимать тяжести. По высочайшему партийному распоряжению, его назначили в поселок Затишье директором сельпо. А бабушка была в магазине продавцом, потом товароведом. Молодая, чернобровая, с косой до пояса, она сильными руками ворочала мешки с зерном, дотошно пересчитывала кастрюли и всякую кухонную утварь на продажу. Крепкая, сбитая, вросшая в землю толстыми ногами, с широким крестцом и необъятной, мясистой попой, спелая деревенская девка на выданье.

Засов заржавел, но подергав и раскачав, я сдвинула-таки его с места, с недовольным скрипом калитка открылась. Жар-птицы отсалютовали хвостами, блеснув на солнце кое-где сохранившейся эмалевой краской. Двор, залитый самодельным цементным раствором. Арки винограда. Деревья под самую крышу. И стойкие, все выносящие розовые кусты. До сих пор с цветами. И я, как в детстве, первым делом сунула нос в ближайший растрепанный бутон, чтобы вдохнуть аромат, почувствовать, что я дома.

Там, дальше, за летней кухней, сараями и погребом, еще яблоневый сад, скотный двор, огромный виноградник и огород. Целая плантация или, как одно время мы говорили, насмотревшись бразильских сериалов, – «фазенда».

Ключ повернулся в навесном замке, и дом встретил меня могильным холодом комнат. Застекленная веранда – здесь, по дедушкиному плану, должен был располагаться зимний сад. Круглая проходная столовая, из которой, как лучи, расходятся двери в спальни, в гостиную. Сколько себя помню, гигантские по площади комнаты стояли полупустыми, едва меблированными. Нам, детям, это нравилось. Ничто не мешало носиться, играть в догонялки, строить башни и города на полу.

* * *

Мало мужчин возвращалось с войны. И среди этой малости – калеки, одноруки, одноноги, контуженые, которые кричали по ночам страшными голосами, спятившие. Они возвращались домой, где их ждали, а порой уже и не ждали. На скорую руку играли деревенские свадьбы. Коля Чурилов считался видным женихом. Всего-то хромота! Осколок там где-то засел, так ведь его и не видно. Девушки, вдовицы находили сотни причин, чтобы по несколько раз на дню наведаться в магазин.

Продавщица Наденька уставала отвечать на дурацкие, одни и те же скучные вопросы по скудному ассортименту. Ей-то было понятно, чего здесь все девчонки отираются. А вот Николаю, похоже, нет. Со всеми он был вежлив, любезен, старался помочь, если просили. Без мужских рук в деревне никак.

Одна молодка за приворотным зельем к бабке пошла. Испекла пирог из горсти кукурузной муки и прошлогодних, с гнильцой, яблок, которые в мирные времена только свиньям давали. И тут же в магазин со своим подношением:

– Микола Костянтинович, скуштуйте.

Попробовал. Вкусно.

Пирог съел. А приворота не случилось. Но Любка, худая жердь, не теряла надежды. На танцы его звала, на вечерки.

Не выдержала Надежда. Зачерпнула в сортире ведро вонючей жижи, дождалась вечера, когда разряженная Любка на танцы пойдет. Из-за куста на нее дерьмо и вылила. С тех пор Любка в магазине не появлялась.

Деревня не была для дедушки родной, он был городским детдомовским мальчишкой. В том же детдоме у него росли сестры-двойняшки и брат, с ними он потерял связь. Детей увозили от войны, кого-то забрали в семью. Всю жизнь он вел далекую переписку, разыскивая брата и сестер. И только-только забрезжил призрачный американский след пропавшего брата, как дедушки не стало.

Перебирая фотографии, я всегда удивлялась, как же дедушка не похож на всю нашу карликовую, приземистую породу. Мы, потомственные крестьяне, ненамного смогли подняться над землей, оторваться от нее. Настоящие хоббиты с грубыми ступнями и грязными ногтями. Он же высокий, хрупкий, светловолосый эльф, с ясными зелеными глазами. Ему всегда очень шли костюмы. И он, даже когда все мужчины еще донашивали военные гимнастерки, уже заказал себе у городского портного пару костюмов, и носил на работу.

– А как же у вас с дедушкой все началось? – спрашивала я у бабушки.

– Ось так i почалося, як у всiх починається – подмигивала она.

Для ребенка их роман был скрыт за завесой тумана, но, став старше, я поняла – Надежда воспользовалась самым простым способом, а потом поставила перед фактом – ребенка жду. Боевая была девчонка.

– Адже він єдиний у селi був не косоручка, – втолковывала она мне причину ее пагубной страсти. – Гарний хлопець. А я… що й казати, молода була… – возводила глаза к фотографии на стене. Сейчас смотрю на то самое место – прямоугольник побелки на тон светлее, чем вокруг. С той фотографии смотрела Белоснежка, с томным взглядом, с чернявой косой в руку толщиной.

– Бабушка, кто это? – спрашивала я.

Она смеялась. Хмыкала:

– Не здогадуєшся?

Смеялась. Не верила. Сложно было узнать. Разглядеть за набежавшими морщинами, за прозаической уютной бабушкой прежнюю красавицу.

– Тiльки прiзвище його не подобалось. Чур меня, Чурилова, – и хохотала.

* * *

Иду открывать погреб. Бренчу ключами. Не могу подобрать нужный. С горбатой спины погреба мы скатывались на старых бабушкиных счетах, железяки погнули. Бабушка гонялась за нами с хворостиной. Счеты были памятью о ее трудовом прошлом товароведа. Со временем костяшки-бусины осыпались. Я нанизала их на нитку и носила как ожерелье.

В погребе тихо и жутко. Начинаю мерзнуть в тонкой футболке. Пахнет гнилью. Ступени в скользкой плесени. Вторая дверь поддается с трудом, рассохлась, скрипит. Дергаю, заело. Сильнее, за кольцо. Железное кольцо вылетает из двери, и я лечу копчиком прямо на холодные ступени. Оставить дурное? Но один из покупателей наверняка полезет в погреб. Хочет стать виноделом.

Покупателей двое. Одному приглянулся большой дом и участок. У него девять детей. Трое своих, шестеро приемных. Большое хозяйство: корова, гуси, свиньи, кролики, куры. А у нас даже все загоны и клетки целы, подлатать хлев – и отлично выйдет. Но ему виноградник наш не угодил. Столько земли – и под пустую забаву. Будет корчевать.

Второй, наоборот, рад винишку. Сельский туризм его привлекает. Мечтает иностранцев на повозке с сеном катать, деревенские свадьбы показывать, вином домашним угощать. Беда в том, что городской он. Квартирный. На земле не жил.

Виноградник сажал дедушка. Бабушка скептически цокала языком:

– Не дочекаємося. Помремо, поки виросте.

Но дедушка повторял мудреные латинские слова: «In vino veritas, in aqua sanitas» (истина – в вине, здоровье – в воде). И укрывал, и подрезал, и поливал.

В погребе так и стоит старая винная бочка. Была еще одна, ее смогли продать, а эта прохудилась. Бабушка одна двести литров вина ставила. Помню, как мы с ней, едва сползались сумерки, мыли бочки. Из краников на землю текла кровавая вода с острым винным запахом. Я морщила нос. Конец восьмидесятых, сухой «горбачевский» закон.

– Немає у мене нiчого! – кричала бабушка, вставая на защиту собственности пухлой грудью. – Не роблю бiльше. Сiк дiтям тисну.

А ночью через забор передавали стеклянные банки и потные купюры. Даже милиционеры приходили тишком. Осторожные, сумеречные просители:

– Тiтко Надія, налийте баночку, ну будь ласочка.

Под виноградными лозами играли в прятки, читали книжки. Одесский черный, алиберне, грозди рыхлые, ягоды в восковом налете. Лист виноградный перевернешь – он пушится, как котенок. Вино выходило рубиновое, насыщенное, с вишневым привкусом.

– Щоб вiн сказився, той виноград, – говорила бабушка. – Вбиває вiн мене.

Но я никогда не видела ее на винограднике.

– Довго спиш, – ухмылялась она.

В погребе категорически запрещалось прятаться. В него даже спускаться без спросу не разрешалось. И в этот раз я тоже, прежде чем войти, пыталась побороть внутреннего зайца-труса, ведь не разрешала мне бабушка! Зато если дадут тебе задание – картошки принести или банку солений, то бежишь, раздуваешься от гордости, никому ни за что свое право не продашь. Однажды бабушка велела мне нацедить литровую кружку вина. У нее болели ноги, колени крутило к дождю, и ежевечерние ванночки-запарки крапивы не помогали.

Чудесный запах погреба, где стоит вино. Девчонкой мне было не понять. Я втягивала солнечно-пыльный воздух снаружи и ныряла вниз по ступенькам, чтобы не вздохнуть, чтобы успеть. Но запас в легких заканчивался. И я, судорожно всхлипнув, втягивала густой терпкий аромат, который кружил голову и заставлял глаза слипаться.

Вино ударило в донышко кружки рубиновой струей. У кромки образовалась кружевная пенка. И она была такой праздничной, так переливалась розовым и белым, что я, забыв все на свете, сделала глоток. Вино зашипело на языке. Бархатный вкус наполнил рот, в нем была и вишня, и мармелад, и капля древесной смолы. Глоток обжег горло и провалился в живот горячим углем.

Я прислушивалась к своим ощущениям, знала, сделала нечто очень нехорошее. Дети, тем более девочки, не пьют вино, им не положено. Это напиток взрослых мужчин. И мне казалось, что я взрослею прямо здесь, в погребе, расту, вот-вот до потолка достану.

– Ти чого там? Заснула чи що? – крикнула бабушка в отверстую темную пасть. Мне она виделась персонажем театра теней на ослепительной простыне света.

– Иду! – и я понесла драгоценную кружку наверх, держа ее, как кубок, обеими руками.

Опыт тайного винопития не пробудил тяги к спиртному. Это было как посвящение, прикосновение к сакральному, к миру взрослых.

Запах вина въелся в стены. Но стал затхлым, мертвым. Отжил свое, распался на фрагменты.

В последние годы бабушка ставила все меньше и меньше вина. Бабушка, почему так мало? Неурожай? Отмахивалась. Геть, зіллечко! Неврожай! Уходит вино, уходит в землю. Силы уже не те, а оно, как кровь. С годами кровь выдыхается, вино уходит.

* * *

Дедушка пропадал в санаториях, на курортном лечении. Крым, Ялта. Санаторные групповые снимки. Ботанический сад, морской прибой, белые корпуса за спинами отдыхающих. Пил кислородные коктейли, дышал соленым воздухом. Поправлял здоровье, поддерживал легкие. И как-то вернулся из поездки с мечтой – купить домик на берегу моря. Маленькую беленую хатку, чтобы слушать прибой и читать книги.

Бабушка вслух не возражала, но про себя считала планы глупостью, пустой фантазией. А насущное оно – вот. Одно уже бегает в коротких штанишках, другое агукает в пеленках. Два сына, крепких фигурами, как два ранних огурца. Низкорослые, кряжистые. Вот только у младшего глаза мягкие, волосы светлые – в отца.

Временная хатка-мазанка стала тесна. Пора было дом строить, наследство сыновьям оставлять. Родовое гнездо, куда они приведут невест, где они заведут детей. Строили своими руками. Деду пришлось таскать на хребте мешки, мешать раствор. Долго строили. Осколок в легком сдвинулся с насиженного места. Закупорка легочной артерии. Он умер мгновенно, упав лицом в раствор, который размешивал. В цинковом корыте остался посмертный слепок его лица. Бабушка достраивала дом одна, одна растила сыновей в холодных, пустых комнатах.

Старший сын еще помнил, что пока отец был жив, мама была другой. Мягче, покладистей. А когда его не стало, обернулась мегерой, вечно раздраженной, злой. Сыновей муштровала, била отцовским военным ремнем, на горох голыми коленками ставила, боялась, что растут безотцовщиной да так и вырастут нелюдями, с плохой компанией свяжутся. Выросли людьми. Завели семьи, детей. Раз в год приезжали к матери. Внуков ей привозили, «на молоко».

Дом так и остался полупустым. В огромных парадных комнатах, спроектированных дедом, стояли одинокие кровати и шкафы. Зимний сад на террасе так и не состоялся. Бабушка в самом доме и не жила, перебралась в пристройку во дворе, возле летней кухни. Мол, дом не протопить зимой, а здесь одной печки хватает.

– Бабушка, почему? – спрашивала я ее, обводя взглядом пустые стены дома. Вид у него всегда был нежилой.

Она молчала. Отнекивалась:

– Чому та чому? Все тобi розкажи.

Но однажды я поняла. Муж был для нее всем. Огромной, немыслимой удачей. Она была лучше всех, раз получила его. Самой умной, самой красивой. С ним все и ушло. Как вино в землю.

* * *

Завтра придут покупатели. Надо открыть окна в доме, проветрить, смыть слой пыли с пола, кое-где смахнуть паутину. Разобрать старый скрипучий шкаф и не забыть, что одна дверца у него отваливается, может больно ушибить, если не поберечься. В шкафу запах нафталина плотно переплелся с отрезами ткани на платье, на пальтишко. Наверняка они отсырели, заплесневели. Ни у кого не поднялась рука их выбросить.

Брякаю мокрую тряпку на пол, а сама вспоминаю, как у стен стояли тазы с вареньем, накрытые марлей. Клубничный дух разносился по дому, пенка собиралась у эмалированного края, ее разрешалось собрать деревянной ложкой. Пенка застывала на ложке, как пузырчатая карамель, сладкая, тягучая. Или ломтики айвы в прозрачном сиропе, крохотные полумесяцы, упавшие из райских садов прямо в рот, – самое любимое лакомство.

Хорошо ведь, если в доме будет жить большая семья. Комнаты меблируют, они вспомнят детский гомон. Снова будут игры на крашеном полу, взойдут к потолку башни и города, игрушечные машины побегут по доскам-автострадам.

Пытаюсь открыть окно, шпингалеты залиты краской, не поддаются. Скребу ножом, подцепляю снизу, раз, – тонкое стекло опасно дребезжит. Пергаментный запах роз, старых опавших листьев врывается в комнаты.

А может быть, дома тоже имеют свой век, и тянется он, как и век людской, в один конец. Что, если этот дом уже взрослый и не хочет возвращаться в детство? Что, если ему пора зажить иной жизнью? Гостиница, постояльцы, разгульные встречи за большим столом, вино в стеклянном графине с пробкой-лебедушкой, каждый день новые лица…

И пока свежий ветер гуляет по комнатам, иду на виноградник. Волнуюсь, что там и как. Есть человек, который за ним смотрит. Но ведь за деньги – для него добро не свое, не нажитое.

Лозы поднялись от земли, оплели проволочные струны, натянутые между бетонных столбов. Вдаль вытянулись парадные зеленые коридоры.

Все имеет свою цену, и все должно приносить пользу. Это я усвоила с детства. Дедушкин виноградник – с виду роскошь, а кормил семью в тяжелые времена. И разве он не заслужил право жить, право на то, чтобы его касались только любящие, заботливые руки?

И если вино уходит в землю, то возвращается из той же влажной преисподней ввысь по корням. Распрямляя пушистые листья, наполняя грозди терпким соком, оно набирает сладость и стойкость, чтобы вновь пениться алой рекой, говорить на своем языке, веселить грустных и оживлять павших.