Читать книгу О бабушках и дедушках. Истории и рассказы (сборник) - Коллектив авторов - Страница 2

Мама погасила в комнате свет и вышла. Натягиваю одеяло до подбородка. Здесь, под теплым крылом пухового уюта, я мечтаю. Я – маленькая девочка, ученица 3 «Б» класса. Я мечтаю о самом сокровенном. Я представляю, как утром открою глаза и увижу окно в бабушкином доме. Я так крепко зажмуриваюсь и так искренне прошу сотворить чудо, что в глазах начинают мелькать черно-белые полосы, а веки от напряжения размыкаются.

И вот происходит чудо. В пятницу вечером мы садимся в поезд. Обычный советский вагон сообщения Бийск – Алма-Ата. До Барнаула состав ползет голодной гусеницей, останавливается у каждого жирного кустика и проглатывает пассажиров мелких поселений. Вагон полупустой. Попутчики знакомятся, бабушки угощают домашними пряниками из целлофановых мешочков, соседи на боковых местах азартно режутся в карты. Мы с родителями играем в «отгадай предмет».

Колеса ритмично отбивают главный хит моего детства: «Я еду в гости к бабадеш». Бабадеш значит бабушка и дедушка. Когда мне было два годика, я любила бегать и упрощать слова. Я подбегала к бабушке и говорила «баба», а потом разворачивалась и неслась к дедушке с воплем «деш!». Так и прижилось – Бабадеш.

Начинает смеркаться, поезд прибывает в город Барнаул. Толпы людей носятся по вагону, новые попутчики рассовывают необъятные поклажи. Народу много. Кто-то шутит о «селедках в банке, которым живется свободней». Не верю. Разве может быть что-то прекрасней спертого вагонного воздуха и похрапывания утомленных пассажиров? Совсем скоро будет станция «Т», где нас встречают бабушка и дед.

Они приехали на красно-оранжевом москвиче 412-й модели. Снаружи минус тридцать, поэтому они сидят в машине и обсуждают завтрашний день. К ним едет сын с семьей. Это большое событие.

Показалась телевышка поселка.

– Одевайся, – командует отец. Я быстро натягиваю одежду. Мама бережно расправляет бахрому красного шарфа. Мы идем через спящий вагон к выходу. Зевающая проводница выходит с нами в тамбур.

– Х-шшш, – скрипят тормоза, и нас отбрасывает в сторону. Резким рывком тетя-проводник открывает дверь и поднимает порог. Грохот такой, что невольно затыкаю уши.

– Спасибо, – говорит отец и спрыгивает на землю. Я приземляюсь к нему на руки. Сумка. Мама. Отец ловко пристраивает сумку на плече и уводит нас от поезда. В стороне вокзала мелькают две фигуры.

– Бабушка! – кричу я и бегу навстречу.

– Внученька, – слышу ее голос, и внутри зажигаются звезды.

Утром я медленно открываю один глаз. Кружево, кружево, полоска тюля. Размыкаю веки: окно! Самое родное, самое любимое. С меня ростом, широкое прямоугольное окно с белыми рамами. Рядом второе. Повторяю процедуру еще раз. Все по-настоящему! Пора появиться к завтраку.

С кухни слышатся громкие голоса. В дверную щель рвется блинный дух. Бабушка печет блины. Не-е-т. Торопиться ни к чему. Нужно строго соблюсти ритуал и одеться в местную одежду. Открываю трюмо, перебираю вещички, оставленные поколениями. Старые штаны брата Федьки-медведьки, роскошная вязаная кофта из Германии тети Тамары, мои желтые колготки с голубой заплатой на коленке (видимо, бабушка заштопала!), кепка сестры Машки-чебурашки и короткие шорты для футбола. Темно-синие, с белыми лампасами! Они самые живучие. Семеро внуков, тысячи футбольных матчей, а все как новенькие!

Синие шорты и красная кофта на больших пуговицах идеально сочетаются с подкрашенными красным фломастером губами и ногтями. Косу заплела по-модному – набок. Гордо, с третьеклашечным выражением лица и уверенностью первой красавицы на деревне, выхожу в кухню. Хотела еще портфель привезти, да мама не разрешила!

– Внученька, проснулась, – суетится бабушка и целует в макушку. – Бабадеш, моя ненаглядная! – Бабушка берет мое лицо в ладошки. Они теплые и родные. – Как сейчас помню: топ-топ крохотные ножки! «Баба! Деш!» Да так звонко!.. Ой, – спохватывается бабуля, – садись скорей, возьми горяченьких. Пока не остыли.

Нарядная и разукрашенная сажусь к столу. Мамины глаза хихикают, папины ищут аккуратную шутку. Меня спасает дед:

– Надюш, как дела в школе? Рассказывай, – дед поворачивается к печке и делает самокрутку. Желтые руки трясутся, голова немного подергивается. Черная от копоти фуфайка расстегнута спереди. Дед похож на сказочного трубочиста с седой челкой и недельной щетиной.

– Все хорошо, деш. В школу хожу, – скрученный треугольником блин опускается в растопленное масло. Золотое, с молочными прожилками, оно скатывается с румяного теста и капает на стол. Воздушная мякоть, чуть сладковатый вкус и хрустящие краешки блинчиков подтверждают исполнение желаний.

– Летом к нам приедешь?

– Да я бы и сейчас осталась. Только родители не пускают, – смело заявляю деду. Папа грозит кулаком, мама качает головой.

– Дед, ну что ты опять начинаешь. Дай поесть ребенку, – на тарелку опускаются пять горячих красавцев, сводя с ума трех городских жителей. Пару минут все молчат. Только слышно шипение теста и стук сковородок.

Бабушка печет блины сразу на трех чугунных сковородках. Ее ловкости позавидовал бы маститый жонглер. Большая кадушка с тестом стоит возле газовой плиты «трехглазки». Большой половник поднимается вверх, и на раскаленную поверхность льется молочно-белая смесь.

Бабушка похожа на добрую Бабу-Ягу. Белый платок завязан узлом назад и сидит на макушке. Цветастый передничек повязан поверх серого сарафана.

Взрослые начинают говорить о дневных делах, когда вместе с облаком холода входит тетушка. Уже с порога слышится ее задорный смех:

– Приехали! Точно приехали! Здрасьте вам! Явились – не запылились?

Все встают, обнимаются, смахивают слезы и снова рассаживаются в крохотной кухне.

– Вер, блинцов? – Бабушке непременно нужно накормить всяк входящего в дом.

– Мам, ну что ты?! Только из-за стола! Гостей корми, смотри, какие худосочные, – тетушка снова разражается смехом. Двойной подбородок хохочет вместе с ней.

– Да, гости такие, не едят ничего.

Родители неуклюже выходят из-за стола. Начинаются взрослые разговоры. Многое непонятно. Я одеваюсь и спешу на улицу. Вслед слышу дедушкин голос:

– Надя, собаку не отвязывай!

Пропускаю фразу мимо ушей. Я же всего на денек! Ненадолго можно, – разрешаю сама себе.

Во дворе царит сырой, тяжелый воздух. Земляной пол, деревянный потолок и глиняные с соломой стены царствуют под навесом. Выхожу в передний двор. Дозор выскакивает из будки и прыгает от радости, встречая гостью. Пес мне до колена, рыжие пятна весело искрятся на зимнем солнце. Снимаю цепь с крючка и бегу вместе с ним в огород.

Как же здесь все преобразилось! Последний раз мы приезжали в сентябре – картошку копать. Тогда съехалась вся родня. Даже дядя Коля из-под Москвы прилетал! На поле громоздились стога картофельной ботвы: семья большая – картошку на всех растили. Сразу и тыкву собрали. Тыковки в этот год уродились плотные, ярко-оранжевые, величиной с меня. На тыквах сидели, как на стульях, во время перекуров. За работой съели мешок арбузов под постоянный гогот и песни.

Сейчас поле ровное и пустое. Оно не помнит летнего зноя и осенней слякоти. Оно теперь замужем за снегом.

– Столько снега? И все мне? – говорю сама себе. С трудом держась на ногах, направляю собаку. Пес рад прогулке. Сугробы скрывают его с головой. С разбегу влетаем в снежное царство.

– Приве-ет! – слышу знакомый голос. Это Юрка с соседней улицы. Шапка-ушанка медвежьего цвета, фуфайка и ватные дворовые штаны. Видимо, управлялся. У них много скотины, даже лошадь есть. Бабушка говорит: «зажиточные». Юра перемахивает через хлипкий, заваленный набок забор и продвигается ко мне. Наши участки подпирают друг друга спинками. Юрке двенадцать лет. Он старше меня на три года. Очень взрослый. Его все знают. Он деревенский.

– Ты что, приехала? Когда?

Завязывается беседа, но ненадолго. Столько хлопот на снежном фронте!

– Давай будем играть во взятие Бастилии?

– Давай! – поддерживаю идею. Бастилия – очень красивое слово. Это явно где-то в Португалии. Рядом с Уэльсом. Тоже загадочно звучит.

– Только чур, крепость сначала вместе строим?!

Согласно киваю. Начинается возня. Дозор крутится рядом, катается в снегу. Его привязали тут же к общему штакетнику. Рукавицы промокли: снег жжется и царапает запястья. Шарф похож на гроздь белого винограда: комочки снега и льда цепко держатся за пушистую пряжу.

Все огороды превратились в одну белоснежную постель, накрылись одеялом из лебединого пуха. Ни души. Ни звука. Где-то в начале улицы мелькает черное пятно. Кошка! Дозор бросается со всех ног, вырвав гнилую палку из хлипкого забора. Цепь тащится за ним.

– Дозор! – кричу я. Мне страшно. Я боюсь потерять пса.

– Дозор! – басит Юрка и бросается следом.

Дозор не слышит. Он мчится со всех ног. Только уши мелькают над сугробами. Внезапно пес подпрыгивает, взвизгивает и заваливается в снег. Я никогда не слышала такого звука. Ему больно! Я не могу пошевелиться. Страх сковал меня изнутри, теряю ощущение реальности. Как во сне, сражаясь с непослушным телом, заставляю себя пошевелиться. Бросаюсь следом. Снег не пускает, тянет за ноги, набивается в валенки. Плачу. Что же там случилось?

Доползаю до собаки. Юрка расчистил снег возле пса, сидит над собакой, осматривает переднюю лапу.

– Капкан, – небесно-голубые глаза тревожно смотрят на меня.

Дозор огрызается на незнакомца, скулит. Не подпускает Юрку к себе.

– Надя, давай так: вот тебе шарф, – каким-то не своим, взрослым, голосом говорит друг. Он снимает с себя шарф и дает мне, – держи крепко пасть Дозора, навались сверху, чтобы он не мог вырваться, – я разожму капкан.

– Как держать-то? – сквозь слезы бормочу я.

Капкан ржавый. С зубами как у пилы. Стальные челюсти цепко ухватили переднюю лапу собаки, рана кровоточит. Под лапкой наметилась кровяная лунка. Закутываю Дозору морду, всем телом наваливаюсь сверху. Юрка разжимает капкан. Пальцы побелели от холода. «Давай, Юрочка! Давай!» – шепчу про себя. Раз, еще раз. Дозор бьется, как перепуганная пташка. Наконец заветный щелчок. Выдыхаю.

– Молодец, Дозор. Хороший пес! Сейчас, сейчас, – ласково разговаривает с собакой Юра.

– Бери спереди, а я сзади. Отнесем к твоему деду, – распоряжается Юра.

Вытираю слезы снежной рукавицей, под глазами щиплет от мороза, ноет стертая детская кожица. Аккуратно ступая, несем Дозора во двор.

– Ребята, обедать! – зовет бабушка. Но видит нас с Юрой и охает: – Де-е-ед! Скорей сюда.

Дед бурчит и вываливается во двор. Юрка рассказывает, как все было, я реву и хлюпаю носом.

– А ну хватит реветь! Жить будет! Давай его сюда, в сени. Бабка, неси бинт.

Бабушка суетливо бежит в дом. Дед осматривает лапу, обрабатывает жидкостью из бутылочки и накладывает бинт. Дозор жалобно скулит, но не противится рукам деда.

– Повезло тебе, псина! – дед встает с колен. – Видимо, капкан совсем древний и механизм никуда не годный. Даже перелома нет.

Юрка топчется. Ему неудобно. Не принято вот так у чужих людей во дворе отираться.

– Иди, Юра, домой, а то мамка потеряет! Передавай отцу привет! – дедушка жмет руку Юрика. Мальчишка убегает, гордость и отвага блестят в его глазах.

– Пусть в сенях пару часов полежит, оклемается, – говорит дед. Бабушка бросает Дозору половицу, псу ставят миску с едой и водой, переносят к печной стенке. Дозор поскуливает, жмется к стенке, воротится от еды.

Я захожу в дом. Дед следом. Ухмылка играет на его лице. Отец и мать серьезные.

– Раздевайся, вещи на печку, – командует дед.

– И обедать, обедать давайте, – суетится бабушка.

Стол ломится от простой и сытной еды. Горячая картошка, выжарки сала, квашеная капуста, соленые арбузы и помидоры, домашний хлеб. Пока все усаживаются, бабушка с мамой подают щи. Кислый пар щекочет ноздри. Просыпается и ворчит зверский аппетит. Свежий лук кладут каждому в тарелку. Наступает время блаженства первой ложки. Бабушка все еще суетится, дед кряхтит и посмеивается, глядя на нас.

– Что, Надя, нет у вас в городе таких щей?

– Нет, дедушка.

После обеда все отдыхают. Я лежу рядом с бабушкой и думаю о Дозоре. Бабушка поет песню. Незаметно проваливаюсь в сон.

Просыпаюсь в темноте. Вскакиваю, одеваюсь как на пожар и бегу на кухню. Бабушка с мамой лепят вареники с мясом и квашеной капустой. В печке трещат и ссорятся дрова.

– Внученька, как спалось? Молочко с пышками будешь?

Усаживаюсь на скамейку и подпираю лицо кулачками.

– Нет, не буду. А где дед с папой?

– Во двор пошли. Дорогу чистят.

Одеваюсь. На печке все уже высохло, и даже валенки. Теплые, мягкие, лучшие друзья. Заглядываю в сенки. Пес поднимает голову, из радостной пасти свешивается язык.

– Прости меня, Дозорушка, – шепчу я и бегу на улицу. Через минуту работаю во дворе маленькой снеговой лопатой. Дед сам ее смастерил. Кидать снег – настоящий деревенский труд. Носы красные от мороза, шапки съехали набекрень, жар пышет изнутри.

Пустынная зимняя улица. Никого не видно. Только посмеиваются желтые огоньки избушек. Дед выносит ведро с золой и горячими угольками, высыпает на дорогу. Черное пятно буравит белотканую ленту улицы. Подхожу и трогаю угольки валенком: миллиарды красных искринок разбегаются в стороны. Увлекаюсь занятием и оказываюсь в середине костровища. Ножкам тепло… Валенки начинают дымиться. Отскакиваю в сторону. Отец смеется до слез, маме ничего не сказали.

Мысли возвращаются к Дозору.

– Дедушка, а он бегать сможет?

– Еще как! Даже прыгать сможет!

– Дедушка, а можно Дозор в сенях поживет, пока не поправится?!

– Нельзя. Он живет на улице.

– Ну, дедушка, – слезы начинают скатываться бусинами. – Хотя бы во дворе?

– Нет! И больше никаких разговоров.

– Тогда я вместе с ним на улицу жить пойду! – выставляю ногу вперед и смело смотрю деду в глаза.

Смешинки-бесенята пляшут в добрых глазах старика.

– Ишь ты, какая! Как деда слушаться – не дозовешься, а как усы в сметане испачкала, так смелая стала!

Дед прав. Опускаю виновато голову.

– В свинарнике пусть пока поживет, – смягчается дед.

– Спасибо, дедушка, – так хочется его поцеловать от радости. Да не любит он телячьих нежностей.

Наступает банное время. Мужчины первые, женщины – следом. В баню уходят налегке, прихватив с собой полотенце. Когда бежишь в баню, мороз жалит колени. В бане пахнет веником и мокрыми стенами. Я ложусь на полок, уткнувшись лицом в березовый букет. Листья пахнут летом. Вспоминается роща, бабушкина звонкая песня, ворох веток. Дед хитро посматривает по сторонам и вяжет ладные венички. Луг жужжит и хлопочет.

Горячий пар громко ругнулся. «Ш-ш-ш» – белый столб поднимается к потолку. Паримся с бабушкой три раза. После третьего – контрольная помывка. Волосы несколько раз промываем водой, тщательно смывая яичную пену.

После бани – застолье. К ужину пришли родственники. Двоюродные, троюродные, кумовья, соседи – все свои, все родные. Дом наполнен суетой, шумом, смехом. Граненые стопки стоят на столе, рядом тарелки с горками вареников. Посреди стола крутая домашняя сметана и топленое масло. Лица красные, на лбу то и дело выступает пот. Беседа журчит словно речка, изредка взрывается волна смеха, колокольчиком звенит застольная песня.

Незаметно выскальзываю во двор, пробираюсь в свинарник. По пути хватаю старую фуфайку. Дозор рад встрече, скачет на трех лапах и виляет хвостом. Подкладываю фуфайку к холодной стене. В окошке мелькает тень. Шарахаюсь от неожиданности. Юра улыбается и трясет пакетом с косточками. Заходит внутрь. Дозор принимается за угощение.

– Жалко Дозора, правда?

– Очень жалко, – отвечаю сквозь ком в горле. – А мы завтра еще и уезжаем.

– Когда теперь приедешь?

– Не знаю. Летом, наверное.

– Обязательно приезжай. Мне отец обещал веранду сделать, будем теперь возле моего дома по вечерам собираться.

– Хорошо. Приеду.

Юрка уходит. А я возвращаюсь в теплый дом.

Взрослые расходятся за полночь. Засыпая, я слышу, как отец заводит будильник. Рано утром мы уезжаем.

Просыпаюсь от суеты и яркого света. Родители собирают сумки, бабушка носит из погреба свертки и банки. Смотрю на окно с занавесками: пытаюсь запомнить узор, положение колец на гардине, размер подоконника. Мне непременно нужно запечатлеть каждую деталь, чтобы я могла вернуться обратно.

Поезд зловеще гудит, подходя к станции. Мы быстро грузимся, закидываем сумки с деревенскими дарами, машем бабушке и деду на прощанье. Вагон еще спит. Папа пристраивает нас в последнем купе. Путь назад кажется бесконечным.

Вечером я закрываю глаза и представляю окно в бабушкином доме. Воспоминания свежи, грудь распирает радость. Шепчу сквозь сон: «Бабадеш, я бы и сейчас осталась. Только родители не пускают».