Читать книгу Дорога к счастью - - Страница 18

В четверг к вечеру объявили сход. Гулко зазвонил колокол.

– Что стряслось? – встревожился Моисей и прильнул к окошку.

Мимо хаты по дороге куда-то спешили мужики, о чем-то громко переговаривались. Он выскочил на улицу. Брат Иван – следом за ним.

На негнущихся ногах, шаркая лаптями по пыльной земле, шагал к месту схода казак Терещенко. Для такого случая он надел новый китель и форменную фуражку с желтым околышем, но на ногах были лапти, что противоречило военному уставу.

– О чем нонче гуторить будут, дядя Василий? – спросил Моисей.

– Не знаю, родненький! Не знаю, сход за просто так собирать не станут.

Братья пошли вместе со всеми в сторону церкви.

Большая площадь в центре села шумела, дымила вонючим самосадом, гомонила детскими голосами.

Долгаль, одетый по форме, в начищенных до блеска сапогах, обратился к присутствующим:

– Станичники! Я хотел сегодня поговорить о повальном пьянстве в нашем селе. Если так дела пойдут, казаки, то скоро нашему обществу нечем будет налоги и сборы платить. И без того всякие напасти валятся на нас – то засуха, то ливни проливные, а тут еще и пьянство одолело казаков. Только вчера полковой есаул высказывал недовольство по поводу недоимок в войсковую казну.

– Так правильно, чаго творят паны в шинках! Спаивают казаков, а кто страдает? Казаки и страдают, да их семьи, – дрожащим сиплым голосом сказал Василий Терещенко и громко закашлялся.

– Бога прогневили! – бросил в сердцах Федор Сковпень. – Молиться надобно, прощение вымаливать!

– На бога надеешься? – перебил его глухой бас Демьяна Руденко. – Самим надо что-то делать. Нашим панам все мало. Винокурен настроили, теперь в каждой деревне шинки открыли, народ спаивают!

Он пришел сюда прямо из кузницы. Его большие руки были измазаны сажей, седые волосы взлохматились, одну руку он держал за спиной, а другой нервно теребил большую бороду, упершись взглядом в землю перед собой.

– Совсем народ распустился – безобразие! – вновь вступил Терещенко. – Порядку настоящего нет.

– Сельчане! – выкрикнул Харитон Кириенко. Сняв с головы фуражку и одернув китель, он сделал несколько шагов вперед и повернулся лицом к народу: – На кой ляд нас приписали к этому шинку? Чтобы выпивать свою норму каждый месяц? А кто за нас работать будет? Не можем так дальше жить. Да и не хочу я свою башку дурманить этим зельем – я на сына-то управу найти не могу.

Страсти разгорались. Сход шумел.

– Так недобранные деньги кабатчики взимают с нашего общества по полной, – отчетливо и резко прозвенел голос Григория Долгаля. – Ежели так дела пойдут, мы разоримся.

Его подбородок слегка подергивался от волнения, глаза быстро и внимательно скользили по лицам односельчан.

– Совсем совесть потеряли! – рассудил Демьян Руденко. – Уходил на войну, ведро сивухи стоило три рубля, вернулся – продают уже по десять. Из чего ее делают, не понять, да только эту сивушную отраву пить невозможно.

– За наживою все гоняются, шинкари проклятые! Креста на них нет! Сволочи! – не унимался Харитон. – А крестьянского живота им не жалко.

– Да чтоб вы пропали! – сердито плюнул на землю Терещенко. – Хватит кормить дармоедов, треба бойкотировать торговцев.

Община дареевских казаков была настроена против шинков Ханенко не столько из-за денег, сколько из принципа. Трудолюбивые односельчане видели, как их земляки, будь то казак или крестьянин, один за другим спивались, пополняя ряды горьких пьяниц, которым уже ничего, кроме водки, было не надо.

Слово взял бурмистр Богдан Леонтьевич Ющенок. Для него это было первостепенным и важным делом. В его обязанности также входило приглядывать за работой винокуренного завода и шинков по всей округе. И если сегодня что-то пойдет не так, то помещик с него шкуру спустит в первую очередь. Прижавшись к нему, как бы ища защиты, стоял хозяин шинка Давид Карлович Рубинштейн.

– Уважаемые казаки, – спокойным голосом с хрипотцой заговорил он, въедаясь своими колючими глазами в толпу людей, стоящих перед ним, – я с пониманием отношусь к вашему недовольству, и мы решили пойти вам навстречу. Мы сбавили цену на вино, как вы и просите, до трех рублей за ведро.

Стоявший рядом Рубинштейн заметно нервничал, он то и дело поправлял изрядно выгоревший зеленый китель. Потом, достав из кармана брюк носовой платок, снял ермолку и протер вспотевшую лысину. Он надеялся, что поймут казаки, как и раньше, послушают бурмистра.

Но сход был непреклонен.

– Спасибо, панове, за доброту, но мы отказываемся от питья, – смело заявил голова казачьей общины.

Тогда Давид Карлович, чтобы сбить трезвеннические настроения в селе, решился на крайнюю меру: тонким дрожащим голосом он объявил о бесплатной раздаче водки сегодня и завтра всем, кто придет в шинок.

Из толпы вынырнул Еремей Круть в своих латаных штанах и драной рубахе.

– Добре! – раздался его хриплый голос. – Дюже хорошо было бы!

Но тут же Демьян Руденко сильной рукой схватил его за ворот рубахи и, не дав договорить, притянул к себе. Его глаза уничтожающе глянули на перекошенное от страха лицо любителя выпивки.

– Я тебе щас харю разобью! – злобно прошипел он.

У Крутя от неожиданности перехватило дыхание, он вжал голову в плечи и юркнул в толпу. Бабы зашушукались:

– Пропадет от пьянства, сердешный, если не остановят.

Ефим стоял рядом с женой и видел, как неудачно выступил его приятель.

Бурмистр, оценив слова Рубинштейна, покашлял в фуражку и, повернув к нему голову, сказал:

– Итак, Давид Карлович, ваше слово о бесплатной раздаче водки остается в силе?

– Да, господин бурмистр! И сегодня, и завтра.

– Ты думаешь, мы клюнем на это? – возмутился Руденко и, обращаясь к толпе, громко призвал: – Мы заявляем, что в нашем обществе никто не пьет!

– Да! Не пьем! – загудела толпа.

– Станичники, я предлагаю приставить к шинку караул от казаков для наблюдения, чтобы никто из селян не покупал вино, – предложил Харитон Кириенко.

– Казаки! – поднял руку Долгаль, в наступившей тишине раздался его громкий голос: – Люди добрые, давайте послушаем нашего батюшку – отца Дионисия.

– Дорогие братья и сестры, – батюшка стал говорить тихо, истово, чеканя каждое слово. – Православная церковь всегда была против пьянства. Наша газета «Епархиальные ведомости» постоянно на своих страницах пишет о вреде винопития, о том горе, которое приносит оно людям. Меня, как священника, беспокоит, что наши односельчане спиваются, их семьи разоряются, ведь некоторые все из дома вытащили, пропились, как говорится, до креста. Для истинно верующего не может быть никаких сомнений! А если только они закрались, лукавый сразу в душу влезет и будет смущать на каждом шагу. Я предлагаю тем, кто попал в руки сатаны, одуматься и пойти по правильному христианскому пути, а для этого нужно крепить веру в молитве. К тому же нужно организовать в нашем селе общество трезвости. И не надо тянуть с этим, а принять решение сегодня на сходе.

Отец Дионисий перекрестился и отошел в сторону.

Слово взял Долгаль:

– Казаки, у нас нет другого выхода. Надо наводить порядок в селе. Голосуем за отказ от пьянства и создание общества трезвости, а также решаем закрыть шинки в нашем селе и по сему составляем приговор. Все согласны?

– Все! Все! – загомонила толпа.

– Имейте в виду: кто нарушит этот приговор, будем судить народным судом, а там решим, штрафовать или же подвергать телесному наказанию.

К казакам подтянулись крепостные помещика Миклашевского и внимательно наблюдали за происходящим. Крестьяне Ханенко близко подходить не решались и следили издалека.

Старик Терещенко, выставив вперед свою седую бороду, широко оскалив беззубый рот, поднял вверх указательный палец и сипло закричал:

– Издревле на Руси пьянство считалось позорным делом! Так давайте жить в трезвости! А панским ласкам да обещаниям не верьте! Паны радуются, что мы спиваемся.

– Я еще что хотел сказать, – вышел немного вперед Харитон. – Коль мы создали общество трезвости, пусть отец Дионисий будет главным. Он грамотный и над всеми нами имеет власть.

– Окромя меня, – озлобленно надулся Федор. – Ты распоряжайся своею жизнью, а чужие не трогай. Понял?

– Да что ты будешь делать! – всплеснул руками Харитон. – Все у тебя не слава богу.

– Я согласен отныне заниматься этим благим делом, – заявил открыто отец Дионисий, – но вы все должны мне помогать, – он повернулся в сторону Федора и, глядя ему в глаза, спросил: – А как по твоему разумению, почему люди пьют?

Федор немного помолчал и твердо сказал:

– Это не от бога. Это от слабости людской. Дух свой унизили, чрево возвысили. Веру молитвой крепить надо.

– Верно! – согласно кивнул батюшка. – Только душа человека бессмертна, только душа. А тело – это одежда души. Все предстанем перед Господом голые.

Ничего нового для Федора отец Дионисий не сказал, но то, что батюшка думал сходно с ним, радовало и вызывало доверие.

Бурмистр и управляющий растерянно смотрели на батюшку, на происходящее вокруг и не знали, что сказать. Только одна гнетущая мысль крутилась в голове Богдана Леонтьевича: «Ханенко шкуру с меня спустит за такие дела».

Завершая сход, голова казачьей общины объявил:

– За пьянство сход казачьей общины приговаривает Кириенко Ефима и Грибова Семена к дранью плетьми. По тридцать – каждому.

Пороли казаков здесь же, на сходе. В кругу поставили лавку, чтобы лучше было видно.

Поглазеть на зрелище хотели многие. Взрослые стояли, взволнованно переговариваясь, дети жались к родителям и испуганно вздрагивали. Долгаль стоял возле лошади и наблюдал.

– Проучить их надо как следует! – настойчиво наказывал своему сыну Василий Терещенко. – Чтобы другим впредь неповадно было.

Его сын Матвей в сельской казачьей общине числился десятником. Сейчас он прохаживался вдоль лавки. Низкорослый, с узкими худыми плечами и руками чуть не до земли. В селе все знали, что самый вредный и безжалостный – десятник Матвей Терещенко. Ежели доберется до плетки, то милости не жди, как клещ вцепится, до последнего будет сечь.

– Ишь ты праведник нашелся, – огрызнулся Ефим.

Долгаль кивнул казакам:

– Начинайте.

– Ну, ты, иди сюды! – крикнул Матвей, указывая рукой на Ефима. – Я те щас покажу божью милость.

У Ефима в этот момент храбрости поубавилось, он испугался, но сделал шаг вперед, скинул холщовую рубаху и покорно лег на лавку. Коренастый десятник подошел к нему, другой казак, тоже невысокого роста, встал с другой стороны лавки – на всякий случай, чтобы не убежал. Плеть взлетела вверх. Тело Ефима дернулось от ударов. Послышались стоны. Стоящие рядом бабы перестали разговаривать, а вскоре и вовсе отвернулись.

– Крепче! Крепче бей! – крикнул Долгаль.

Меланья, расталкивая толпу, бросилась к лавке:

– Окаянные! До смерти не изуродуйте!

Ее задержал Андрей Руденко:

– Не гневайся, Меланья, ради тебя стараемся, помочь тебе хотим. И решение схода исполняем.

Меланья уткнулась в плечо Андрея и зарыдала.

– Вот бабы! – недоуменно проговорил Долгаль. – То проклинают мужика на чем свет стоит, а как до наказания дело доходит, так им жалко становится.

Кабацкие приятели от души сочувствовали Ефиму и Семену, искренне бранили десятника и советовали ему полегче стегать наказанных казаков.

Ефим, шатаясь, еле переставляя ноги, отошел в сторону, жадно глотая воздух.

Матвей, запыхавшись, перевел дух, смахнул запястьем пот со лба:

– Давай ты! – злобно крикнул он Семену Грибову.

Тот попятился назад и хотел было убежать, но Андрей Руденко схватил его за шиворот, а другой казак ухватил за руку.

– Волоките сюда! – закричал десятник.

В момент Семена притащили к лавке, Матвей снял с него рубаху и бросил Марии. А чтобы хлопот с казаком было меньше, его привязали к лавке.

– Братцы, убивают! – закричал Семен. Он кряхтел, ругался, извивался от боли под ударами плетки.

Мария сначала равнодушно смотрела на экзекуцию – мол, так и надо этому поганцу, но когда тело мужа покрылось красными рубцами и он застонал, она отвернулась и заплакала, уткнув лицо в рубашку.

Матвей, закончив порку, схватил стоявшее рядом ведро воды и окатил выпоротого. Семен очухался и вскочил на ноги.

– Ой молодец! Ой добро! Хорошо отходил нерадивых! – похвалил Долгаль десятника.

Ефиму показалось, что за эти выкрутасы товарищу по шинку досталось еще больше, чем ему. Не желая больше оставаться здесь, Меланья схватила мужа за руку и повела домой.

На Ефима было страшно смотреть: на спине и плечах сине-багровые потеки от ударов, кое-где еще сочилась кровь.

Он тряхнул головой, повел плечами, как бы проверяя, целы ли кости, а потом хриплым голосом, повернувшись к шинку, громко сказал:

– Братцы, дайте хоть стакан водочки!

– Замолчи, окаянный, и после порки ему неймется, – зашипела на него жена.

Ефим вдруг стих, изумленно глядя на Меланью. Та, утерев слезы, тянула его в сторону дома. Ребятня бегала по улице вокруг них и дразнила его:

– Пьяница – гуляющий, поротый нещадно!

Ефим только встряхнул волосами, не обращая на них внимания. Потом зло погрозил кулаком. И, глядя куда-то вдаль, тяжело вздохнул:

– Избили в кровь живого человека и думают, что правы. Радостно им от этого.