Читать книгу Дитя севера - - Страница 15

Надо признаться, память у меня плохая.

Однако недавно закралось у меня сомнение в этом постоянном моём убеждении.

И засомневалась я после того, как услышала по телевизору слова Л. Н. Толстого о том, что он до 5—6 лет совсем не помнит природы и объясняет это тем, что, по-видимому, что он тогда и сам был природа.

А у меня, наоборот, самое первое воспоминание связано с природой.

Я не могу сказать, сколько мне было лет – 2—3, но это точно самое первое. Было это в Харовске. Мы с ребятишками пошли в какой-то ближайший лесок, и я, увидев прехорошенький холмик, со словами «Какая хорошенькая горочка!» быстренько взобралась на неё. Это был муравейник! Ужасные маленькие насекомые немедленно облепили и искусали меня. Я, конечно, в рёв, вытряхиваю их из-под платьица. Наконец, успокоившись немножко, искусанная и обиженная, остановилась около плетня из двух или трёх серых жердин, оперлась о нижнюю из них и УВИДЕЛА.

За забором – картофельное поле, за ним – кусты малины, а ещё дальше – заходящее, такое румяное, умиротворённое, спокойное, ласковое и утешающее СОЛНЦЕ.

Эта картина до сих пор стоит перед глазами, я её вижу.

Потом, спустя много лет, я придумала теорию, что душа наша просыпается из небытия после какого-то сильного впечатления, эмоционального удара, и то, что тогда первым отпечаталось в нашем сознании, во многом определит нашу личность и дальнейшую жизнь.

И вот я стала вспоминать, и оказалось, что самые счастливые воспоминания у меня о природе. Оказалось, что вообще моя жизнь – это длинная череда пейзажей, которые я отлично помню, вижу их в своём воображении. Я не помню событий, разговоров, но помню именно растения, деревья, горы или поля, моря или озёра. И я помню, что часто я «разговаривала» то с целым миром где-нибудь на Чучур-Муране, то с морем в Пицунде, то с любимой аллейкой на даче. Глаза мои «любят» всё, что растёт. И помнят.

Уши – больше заняты «пониманием», но они сразу отправляют понятое в подсознание и не озабочены запоминанием. Глаза мои «читают» лица, я много могу сказать о человеке даже не поговорив с ним, я надолго запоминаю лица и узнаю их по прошествии многих лет. А на слух я воспринимаю ум или глупость, искренность или фальшь – да очень многое!

Скорее всего, это у всех так.

Я обрадовалась тому, что я, оказывается, очень много помню – картин природы, и они всегда со мной. Я и себя легко представляю деревом – сосной. Люблю вообразить историю жизни какого-нибудь дерева – с кем и чем встречались его корни, почему у него на стволе трещина, какие птицы на него садились, как оно зимой мёрзнет и терпеливо ждёт весну, и как весело ему весной тянуться к солнцу и небу.

И кажется мне, что мы с ним одно и то же, ну просто ничем не отличаемся!

Из небытия я выбралась прямо на эту кусачую горочку.

И мне досталось от муравьёв, и было страшно и обидно, и я плакала, а потом увидела сквозь мягкую дымку тёплое утешающее солнце.

Я была один на один с ним, все дети ушли дальше в лес, а я стояла возле забора и что-то чувствовала, наверно, нельзя сказать, что я что-то думала.

Подобную дымку и одиночество я чувствую всегда, оно не тяготит меня, наоборот, – включённость в какую-либо компанию лишает меня себя.

Странно, что в раннем детстве не помню Мамы.

Со мной всегда была сестрёнка Риточка, я ей была отдана под опеку.

Она была старше меня на четыре года, и ей хотелось играть со сверстницами, а я вечно тянулась за ней, обижаясь, что меня не принимают играть.

Плохо то, что я потом жаловалась как-то Маме, поэтому Риточка звала меня ябедой. Вообще я была плаксой. Бывало сижу где-нибудь и плачу. Мама спрашивает, Что ты плачешь, Томочка, а я отвечаю – Хочется!

Часто оказывалось, что я плачу, оказывается, оттого, что хотелось есть, а как поем, так и успокоюсь.

Хотя из еды я помню только чёрный хлеб и варёную «в мундирах» картошку с солью. Я любила болеть, – тогда Мама покупала белый батон!

Жили мы в первом этаже двухэтажного традиционного вологодского дома.

Помню только маленький двор, кудрявую травку, гуляющих цыплят с курицей. Кстати, вспомнилось, что меня научили есть какую-то травку, – такие трёхлопастные листочки, а, вспомнила, – кислицу!

(В интернете прочитала большую статью о ней.)

Зимой мы с Риточкой рисовали и раскрашивали кукол. Потом мы вырезали их и одевали их в тоже нарисованные и вырезанные платья.

Мама сочиняла мне куколку из обычной деревянной прищепки для белья, какая-то у неё была головка из тряпочек, ручки, ножки. И для неё неумелыми нашими руками шились какие-то одёжки.

Но однажды нашим соседским девочкам прислали фарфоровых кукол из Германии, долго нам их не показывали, а потом разрешили посмотреть, но не трогать – это были такие хорошо кормлёные белые румяные красивые куклы, вызвавшие только удивление. А потом прошёл слух, что этих кукол украли, а может быть, их продали или обменяли на продукты. Война ведь.

Мама куда-то уехала надолго, и мы оставались под присмотром соседки и скучали. Я открывала дверцу печки и кричала туда: Мама! – думая, что через дымовую трубу мой крик долетит до неё.

Милая Риточка,

милая, милая, милая Риточка.

Риточка на четыре года старше меня, а это значит, что когда Мама была занята или уходила, я оставалась под её опекой.

Благодаря её присутствию, я никогда не чувствовала себя одинокой и беззащитной, я всегда знала, что Риточка старшая, она всегда рядом, со мной ничего не случится, она

надёжна.

Вот это, наверное, самое главное ощущение, пришедшее из детства и сохранившееся до сих пор.

Размытые временем картинки из раннего детства – в Харовске ещё – мы летом играем в куклы, на втором этаже живут какие-то девочки, у которых совершенно необыкновенные фарфоровые куклы, и нас пригласили их посмотреть. А я ведь, как младшая, всегда чувствовала и понимала всё, как старшая – и вот – у нас не было обыкновенной детской зависти, Риточка сумела сохранить достоинство уже в том возрасте. И это не от воспитания, потому что то, что я помню, было без участия Мамы, она не знала и не присутствовала при этом, значит, Риточка САМА имела понятие о чести.

То, что я всегда была под сенью именно Риточкиного присмотра, избавило меня от окружающего влияния, часто ведь и дурного. Мне с детства не нужно было подружек, у меня была Риточка. И вот мы с ней рисовали на бумаге красивых девочек в трусиках и маечках, а потом вырезали их и одевали в тоже нарисованные и вырезанные платья.

И у нас была целая коллекция таких куколок. У них от частых переодеваний отрывались головки, и было жалко особенно красивых.

Потом, помню, мы переезжаем, это уже вернулся Папа, и едем мы на платформе в товарном вагоне. Лежим на перине в уголке вагона под одеялом, и нам тепло, и мы вдвоём, а над нами вместо крыши – доски, и в щели видны звёзды, а голоса Мамы и Папы где-то вдалеке, и поэтому это ощущение, что мы именно вдвоём куда-то мчимся в ночи,

а под нами уютно тарахтят колёса.

Я не помню ни одного случая, чтобы она меня обижала, а я, по-видимому, была плаксой, и «хлюздой», и ябедой. Вообще – слабачка! Риточка же никогда не жаловалась Маме на меня.

Потом, немножко помню, как мы жили в «сорокаквартирном» доме. Там летом устраивался дворовый пионерский лагерь, Риточка уже была пионеркой и где-то там по пионерским делам бегала, устраивались концерты, а я выступала с какой-то девочкой с басней по ролям «Мартышка и очки».

Я, наверное, была большой ябедой и не умела хранить тайны, поэтому Риточка мне ничего никогда не рассказывала, а мне было обидно, что она живёт своей жизнью, а я не в курсе.

Тогда у нас появился Серёженька, я помню, как мы с Папой пошли в роддом и Мама показала нам в окошко маленький свёрточек.

Так я оказалась между ответственной Риточкой и маленьким, долгожданным и горячо любимым Серёженькой и была в общем-то беспроблемным ребёнком, за исключением частых ангин. Я как-то и не помню себя и событий вокруг меня. Такое впечатление, что я вела растительный образ жизни, безмысле-созерцательный.

Риточка в Якутске на даче дружила с мальчишками, они играли в казаки-разбойники, строили какие-то шалаши в зарослях кустов, у них были тайны.

Потом Риточка превратилась в девушку и почему-то была не очень высокого роста, так что в школе её с подружкой Лидой звали «молекулами».

Мы учились в одной школе – и тут у меня тоже была протоптана дорожка – учителя знали Риточку и её авторитет распространялся и на меня.

А я (всё-таки противная девчонка) иногда подкрадывалась к Риточкиному классу и в приоткрытую дверь подглядывала, как там у них идёт урок, что там делает Риточка, как её Арсенка Бутаев дёргает за косу.

Когда мы были маленькими, Мама шила нам одинаковые платьица, а потом я всегда донашивала Риточкины платья.

Риточка в юности была очаровательна – длинноногая, стройная, с весёлыми, озорными, но чуть-чуть с грустинкой глазами – именно такими, которые и нравятся мужчинам.

Что-то было в ней французистое, интригующее, игристое, притягивающее.

Но ничто никуда не уходит, она и сейчас такая!

И в то же время огромная душевность, теплота, доброта, понимание, терпение и всё та же надёжность и ответственность.

Что бы ни случилось, знаешь точно, что Риточка сожмёт зубы, соберётся, и исправит ситуацию. Если Риточка рядом, то всё будет хорошо!

И всё это без надрыва, без упрёков – просто берёт на себя и делает.

Я часто впадала в уныние, в неуверенность, а она говорила мне: – Никто не должен видеть, что тебе плохо, держи хвост пистолетом!

Таких людей ведь мало, и их сразу замечают и любят.

Так случилось, что разлетелись мы в противоположные стороны и виделись нечасто и понемногу на каникулах и в отпусках.

Помню, как я приехала к ней после деревеньки, а она лежит беременная и одна.

Как она хотела ребёнка, как терпелива и осторожна была, как я вроде бы и хотела помочь ей, но вместо этого донимала её своими проблемами.

И тогда, когда я могла бы реально помочь ей, я вдруг помчалась за своей судьбой, решив вдруг, что надо мне наконец идти замуж за моего настырного жениха.

Ого-го, сколько Риточке пришлось пережить с ребёнком Владиком – и просто житейско-бытейских неурядиц, и внутренних личных переживаний. Но Риточка никогда не перекладывает свои проблемы на других, сама – сконцентрируется, сожмётся и справится.

Э-эх! Тут не моё перо нужно, тут Толстого мало!

Счастливы те, с кем Риточка!

Я очень сожалею, что мало помню и мало могу написать, – но самое главное я написала – как я люблю Риточку, как она заботлива и надёжна и вообще – какой это прелестный и нежный характер.

Я уверена точно, что много людей, любящих Риточку, и пусть они попросят её написать о себе, может быть, даже просто хотя бы добавить сюда, в этот текст, свои воспоминания, потому что у неё их гораздо больше, чем у меня.

И ещё – надо всем, любящим Риточку, объединиться в клуб – «Клуб любящих Риточку».

Раз в год надо собираться на конференции и выступать с докладами о воздействии солнечных золотых Риточкиных лучей на жизненные невзгоды. Ура!