Читать книгу Пепел крестьянской Души - - Страница 4

В царскую армию Губина-младшего призвали в конце ноября пятнадцатого года. Кроме него из села и волости в полку оказалось ещё десять человек новобранцев, в том числе и двоюродный брат из деревни Большое Пинигино – Чикирев Пётр. Но особенно он был рад, что в одном с ним взводе оказался друг детства – Аверин Степан. Этот кряжистый, неимоверной силы парень был на год старше Василия, отличался от друга немногословностью, рассудительностью и житейской мудростью. Они вместе закончили два класса церковно-приходской школы, вместе проводили свободное время, бок о бок стояли во время кулачных боёв, а их родители с давних пор дружили между собой. По силе Степан превосходил Василия, но в ловкости и хитрости уступал. Поэтому они как бы дополняли друг друга. Попав на службу в Петропавловский гарнизон, парни Боль-шесорокийской волости старались держаться вместе и при любой попытке со стороны других военнослужащих обидеть кого-то из них, они незамедлительно заступались друг за друга и давали достойный отпор. Премудрости военного дела Василию давались легче, чем Степану и всем остальным землякам. Будучи смышленым и ловким от природы, он быстро научился хорошо владеть холодным оружием, метко стрелять из винтовки и пулемёта и преодолевать при полной выкладке большие расстояния. Ну а лихим наездником парень был с детства. Эти качества молодого бойца заметили старшие офицеры, в результате чего на исходе первого года службы Василию было присвоено воинское звание фельдфебеля и он был назначен помощником командира разведывательного взвода. Особой радости в связи с этим парень не испытывал, но гордость за себя, конечно, в нём присутствовала. А чуть попозже и Степан стал фельдфебелем. Так что, и в армии друзья не отставали друг от друга ни в чём.

В декабре шестнадцатого года по гарнизону пошли слухи о том, что скоро их полк могут отправить на фронт. Но Василий не очень переживал по этому поводу. «Если будет суждено попасть на войну и встретиться с германцами в бою, то свой род я не посрамлю. Буду драться так, как русские в Отечественную войну с французами бились. Немец, конечно, покрепче будет нутром, но и его грудь русский штык проколет. Ну, а если паду наземь убитым, то не обидно будет. За землю нашу русскую и жизнь можно отдать», – делился мыслями он со своими земляками. «Тебе чо? У тебя ни жены и ни детей нет. А вот чо будет делать моя жена с двумя пацанами-погодками, если меня убьют? Придётся идти с протянутой рукой по миру и клянчить на пропитание? Никакого резона у меня нет, чтобы быть убитым», – не согласился с Василием Иван Чернов, призвавшийся на службу из деревни Осиновки. Он был из семьи переселенцев, которые по столыпинской реформе в 1910 году прибыли в Большесорокин-скую волость из Тульской губернии и осели. Внешний вид Ивана соответствовал фамилии. Высокий, худощавый и очень смуглый на лицо. По возрасту он даже Степана на год был старше. «А кто тебя заставлял до службы жениться? Неужто припёрло? Очень сильно захотелось бабьей ласки?» – подковырнул Чикирев Пётр. «Так получилось. С детства с женой друг друга любили, а её отцу другой парень надобен был. Моя-то семья самая бедная в деревне. И вот мы, чтобы нас не разлучили, согрешили. Мне тогда только семнадцать годков исполнилось, а Наталье шестнадцать. Когда отец её узнал об этом, уже поздно было. На пятом месяце беременности Наталья оказалась. Он пошумел, пошумел, да и смирился. Но от братьев её мне хорошо перепало. Их у неё трое. Раз подкараулили меня у своей калитки, да и отходили колами до полусмерти. Наталья кинулась было помогать мне от них отбиваться, но старший брат Николай схватил её в охапку и унёс в дом. А потом и они успокоились, даже хату нам срубить помогли. Теперь вот помогают ей племяшей своих растить», – открылся землякам Чернов. «Да, Иван, у тебя есть причина от смерти прятаться. А я вот гол как сокол и одинок как перст. Глянулась мне одна девушка, очень глянулась, но только она другого избрала себе в мужья. Конечно, он-то из богатой семьи, а мы с матерью из нужды не вылезаем. Безнадёга полная. Иногда так на душе дурно становится – хоть в петлю лезь. Так что, если на фронт попадём и там меня убьют, то кроме матери и сестры плакать обо мне не кому будет», – обречённо произнёс Пироженко Фёдор, тоже из переселенцев. «Ты, Федька, брось панихиду петь. Уж и не такой ты пропащий человек. Вот закончишь службу, вернёшься домой и всё у тебя наладится. Парень ты крепкий, сметливый и на морду не урод. Будешь хорошо трудиться, будет достаток, а будет достаток – найдёшь себе невесту по сердцу и душе», – успокоил его Аверин. «А ты, Степан, что думаешь о возможной отправке нас на германский фронт?» – спросил Чикирев. «Зачем мне об этом думать? Есть командиры, которые обязаны это делать. И если вдруг они завтра посадят нас в теплушки и повезут на запад, то сбегать не буду. Хотя и умирать в такие годы не хочется», – спокойным голосом ответил Аверин. «Петруха, а у тебя самого какие мысли на этот счёт? Неужели сильно испужался немцев? Всех пытаешь, а сам о своём молчишь, как рыба», – улыбнулся Губин. «Ты не боишься германцев, а я думаешь слабее тебя характером буду? Нет, братушка, мы с тобой породы и крови одной, поэтому и чувства к врагу России мы испытываем одинаковые», – вывернулся Чикирев – самый весёлый и разбитной парень из сорокинских земляков.

Но все разговоры о скорой отправке на фронт оказались напрасными. В гарнизоне всё чаще и чаще стали появляться какие-то гражданские лица, с лихорадочно горящим взглядом на избитом оспой лице и выкрикивали революционные лозунги, за которые ещё совсем недавно можно было попасть под военный трибунал и быть осуждённым на каторгу. И не только крамольные слова произносили эти люди, но и распространяли среди военнослужащих огромное количество листовок с призывами о прекращении войны и свержении царской власти. Офицеры гарнизона и городская жандармерия пытались задерживать этих людей и передавать в руки гражданских властей, но не проходило и недели как эти же самые горлопаны вновь появлялись в расположении гарнизона. Слушая людей с горящими глазами и читая листовки с крамольными призывами, Василий с удивлением спрашивал командира взвода, Носкова: «Господин штабс-капитан, почему эти люди безнаказанно хозяйничают в гарнизоне? Это же закрытая для гражданских лиц территория? Тем более, что они призывают к свержению царя, нашего Верховного главнокомандующего!?». Тот, почему-то отводил глаза и неопределённо отвечал: «Об этом необходимо спросить у тех военных чинов, которые в Петрограде и Москве в штабах сидят. А мы люди маленькие. Будет команда этих провокаторов в гарнизонную тюрьму посадить, мы её в два счёта выполним». Но шло время, а команд таких от высоких начальников не поступало. Более того, в Петропавловском гарнизоне был создан солдатский комитет, который стал открыто вмешиваться во внутреннюю жизнь военных. Особенно он активизировал свою деятельность после февральской буржуазной революции. И хотя Временное правительство на словах ратовало за продолжение Первой мировой войны до победного конца, разброд и шатание парализовали деятельность военной машины. Даже офицеры были подвержены смятению и полному непониманию возникшей ситуации. Слова присяги о верности царю и отечеству, которые они произносили при вступлении на воинскую службу, потеряли свой смысл, а взамен им никто ничего не предложил. В гарнизоне стало процветать пьянство, разврат, неповиновение и откровенное хулиганство. Солдаты, подстрекаемые членами комитета и почуявшие слабину, вели себя вызывающе и нередко избивали своих командиров за то, что те требовали выполнения воинского устава. Многие из них, наслушавшись сладких речей бойких и наглых революционеров, вступали в их общество и рьяно защищали крамольные идеи. И чем дольше продолжалась политическая неразбериха, тем глубже в солдатскую жизнь проникали бредни социалистов. Даже из числа земляков Василия появились сторонники этих глашатаев. Первым к ним примкнул Иван Чернов, а следом за ним в этой же компании оказался и Федор Пироженко. Василий к такому решению своих сослуживцев отнёсся с пониманием, но сам о вступлении в эту политическую организацию даже думать не хотел. И когда Чернов Иван спросил его, почему он не хочет быть в одном ряду с теми, кто защищает права простого человека, ответил: «Мои права защищать не надо. Я потомственный хлебороб и буду им до конца своей жизни. А земли в Сибири глазом не окинуть и трудиться на ней нам пока никто не запрещал». Не понимал Василий сладкие речи краснобаев-революционеров. Приученный с раннего детства к тяжёлому труду и не понаслышке знающий цену, какой достаётся материальное благополучие крестьянину, он не верил в то, что это благополучие можно получить, отняв его у кого-то. Наедине с собой парень рассуждал: «Ну, хорошо, заберут бедные у богатых их драгоценности, дома, коней, упряжь, одежду и прочее барахло, пропьют-проедят, а дальше что? Кто для них материальные блага создавать будет? Бывшие богатые? Так их мало, да и делать они ничего не умеют, кроме как властвовать, на баллах мазурку танцевать и в кабаках кутить. Так что хочешь-не хочешь, а закончится барахло, отнятое у богатых, и вновь придётся впрягаться в лямки мужицкие. Но после хорошей жизни и дармовых щей ой как тяжело делать это будет». В общем, не дотягивало политическое сознание Василия до уровня взглядов на жизнь тех, кто агитировал за всеобщее равенство, братство и свободу. Сторонился общения с революционерами и его друг Степан Аверин. Тот вообще не любил людей крикливых, злых, завистливых и падких на чужое добро. Немногословный, он слушал их с серьёзным выражением лица и только в конце речи выдавливал из себя единственное слово, характеризующее очередного оратора: «Балаболка». Это слово не нравилось Фёдору Пироженко, и при первой же возможности, он постарался ущипнуть земляка: «Ты, Степан, говоришь так потому, что собственник и почти офицер. Вы с Губиным одного поля ягода. Дай вам волю и возможность, так вы, хоть сейчас готовы стать эксплуататорами бедного крестьянства». На мгновение в глазах Степана вспыхнули искорки гнева, но, погасив их, он спокойно ответил: «Мы с батей и братьями сами способны прокормить себя и свои семьи. А вот над такими, как ты, я бы покомандовал немного. Научил бы вас работать так, что вы навсегда забыли бы заглядывать в чужой огород, на чужое добро».

Вялотекущая жизнь в воинском гарнизоне, заполненная хаосом и командной неразберихой, продолжалась несколько месяцев. За это время не только у солдат, но и у офицеров пропало рвение нести ратную службу. Многие из них стали подавать рапорты на имя больших начальников с просьбой освободить их от должностей и разрешить отбыть из гарнизона по месту проживания семей и родственников. Но большие начальники возвращали им рапорта с отказом, мотивируя тем, что рассматривать и решать такие вопросы им временно запрещено. Тяготило бесполезное время препровождения в гарнизоне и военнослужащих срочной службы. «На германский фронт нас не отправляют, учений с нами не проводят, даже караульная служба стала необязательной. Распустили бы по домам и не тратили бы на нас понапрасну вещевое довольствие и продукты», – высказывали мысли вслух многие солдаты. Но время шло, а такого решения никто не принимал. Не теряли время зря только те, кто усердно старались развалить армию, сменить власть и объявить себя спасителями России, чтобы потом её грабить и унижать. Не было у этих людей других целей, как вознестись над безграмотными, богопослушными и доверчивыми гражданами страны. Для достижения поставленных целей эти люди шли на всё: на предательство, на подкуп, на обман, на пустые обещания и на многое другое. Они призывали солдат-землепашцев покидать окопы войны и возвращаться домой, чтобы уничтожить своих эксплуататоров-помещиков и забрать у них землю и добро, которое те нажили в годы самодержавия за счёт их труда. А рабочему люду эти демоны революции обещали передать в собственность заводы и фабрики, на которых те работали. В общем, каждый человек, который считал себя ущемлённым и обездоленным при царском режиме, в их обещаниях находил то, что для него являлось самым главным и желанным. Поддавшись иллюзии всеобщего равенства и братства, многие из них пополнили ряды профессиональных революционеров, создавая тем самым силу, которая в дальнейшем будет направлена умелыми и ловкими дельцами против своего народа.

Критическая масса политического паралича стала разваливаться сразу же как только до Петропавловского гарнизона дошло сообщение о произошедшем в Петрограде октябрьском перевороте. Буквально через десять дней после этого события, под давлением народной массы и возглавивших её революционеров с горящими глазами, было принято решение о ликвидации воинского формирования и о демобилизации военнослужащих срочной службы. Одновременно, предлагалось, всем, кто разделял взгляды новых хозяев страны, на добровольной основе вступить в ряды красных отрядов, чтобы ускорить торжество пролетарской революции на всей территории России. И таких добровольцев набралось немало. Из большесорокинских парней к красным примкнули пятеро, а остальные, получив демобилизационные листки, стали добираться до дома. У Губина, его товарищей, а также других жителей Ишимского уезда, дорога на малую родину пролегала через город Омск. Плотно набившись в деревянный вагон товарного поезда, бывшие солдаты, а теперь – свободные граждане, расстояние до Омска преодолевали более трёх суток. Не меньше времени потратили они и на триста вёрст от Омска до Ишима. И если учесть, что в Омске демобилизованные более суток не могли сесть ни на один из поездов, идущих на Запад, то общее время путешествия на железнодорожном транспорте заняло неделю. Но даже транспортные трудности и лютый декабрьский мороз не смогли погасить в сердцах бывших солдат радость ожидания с родными и близкими. Оказавшись, наконец, на станции Ишим, бывшие однополчане тепло распрощались и стали группами разбредаться по разным направлениям большого уезда. Переночевав в городе у дальнего родственника Степана Аверина, земляки ранним утром вышли на большак и выдвинулись строго на север. Изначально понимая, что с попутным транспортом им вряд ли повезёт, они, не оглядываясь, устремились вперёд. В начале пути снег на дороге был плотно наезжен санными полозьями, но чем дальше они удалялись от города, тем слабее и рыхлее становилась колея. Однако молодые крепкие ноги, натренированные на общевойсковых учениях и в повседневных занятиях, не зная устали, несли своих хозяев вперёд, на свою малую родину. К полудню они добрались до села Прокутское, что в двадцати пяти верстах от Ишима, и перекусив в придорожной чайной, двинулись дальше. Но какими бы молодыми и сильными ни были бывшие служаки, через восемнадцать вёрст, в деревне Рядовичи, они вынуждены были напроситься к местному жителю на ночёвку. Вначале тот воспринял их просьбу с прохладцей, но, узнав среди отставных служивых Петра Чикирева, пригласил в избу, напоил чаем и расстелил им прямо на полу овчинные тулупы.

Наутро, поблагодарив хозяина за гостеприимство, группа армейских товарищей раскололась пополам. Трое – Чикирев Пётр, Стрельцов Афанасий и Знаменщиков Григорий свернули с главной дороги на восток, в сторону деревни Большое Пинигино, а Василий, Степан и Суздальцев Егор продолжили свой путь прямо. И несмотря на свирепый сорокаградусный мороз и занесённый позёмкой санный путь, ноги, словно подчиняясь настроению души, без устали расталкивали снежные перемёты и несли своих хозяев к родному очагу.

В село Большое Сорокине демобилизованные вошли ещё до обеда. От радости встречи с ним в груди у молодцев учащённо забились сердца, а в глазах вспыхнул огонёк счастья. «Ну, вот, парни, мы и дома!» – воскликнул Суздальцев Егор и по-мальчишески громко повторил: «Дома!». «Это мы со Степаном дома, а тебе до своей деревни ещё две версты сугробы мерить», – хотел Василий остудить пыл душевного восторга друга. «Да для меня сейчас это просто лёгкая прогулка по морозцу. Не успеете ещё всех своих родных и близких обнять и расцеловать, как и я на крыльцо родительского дома поднимусь», – ответил Егор и крепко пожав товарищам руки, почти бегом помчался в сторону деревни Малое Сорокино.

Первым, кто встретил Василия на подходе к дому, был Букет. И, несмотря на то, что когда молодой хозяин уходил в армию, он был ещё щенком, пёс узнал его почти сразу. Рыкнув грозно пару раз для порядка, он вдруг завилял хвостом, упал животом на снег и лая и повизгивая от радости, стал ползти в сторону Василия. «Вот шельмец! Неужели и вправду узнал меня!? Мы же с тобой расстались, когда ты ещё совсем глупенький был!» – растроганным голосом произнёс отставной военный и ласково погладил четвероногого друга по голове. Пёс с благодарностью лизнул языком его руку, вскочил на лапы, и круто развернувшись, побежал к тесовой калитке.

Появление Василия в родительском доме произвело нешуточный переполох. Конечно, его возвращения со службы с нетерпением ждали, но даже и не представляли себе, что оно будет таким неожиданным. После отречения царя от власти и свершившейся в Петрограде революции по селу бродили разные слухи по поводу роспуска российской армии, но мало кто верил в то, что это может произойти на самом деле. Всё-таки, как-никак, а война с германцами продолжалась, и у России были договорные обязательства перед союзниками, которые она должна была выполнять. Да и слухи-то эти доходил и до сибирской глубинки спустя много времени после свершившихся событий. Поэтому когда Василий перешагнул порог из сеней в избу, то младшие сёстры-близняшки, которые первыми увидели его, застыли на месте и не сразу сообразили, что им делать и как вести себя дальше. Но после минутного замешательства, они враз соскочили с лавки, стоящей на кухне у окна напротив печного творила, и с ликующими возгласами бросились обнимать и целовать брата. Услышав радостный крик дочерей, из горницы вышла Евдокия Матвеевна и посмотрев в сторону, откуда раздавался визг двойняшек, всплеснула руками и стала медленно оседать. Заметив это, Василий бросился к матери на помощь и подхватив под руки, посадил её на лавку, с которой только что вспорхнули сёстры. «Что с тобой, мама? Ты хвораешь?» – испуганно спросил Василий и опустился перед ней на колени. Евдокия Матвеевна молча погладила сына по голове, затем машинально провела ладонью по лицу, словно хотела удостовериться, что это он, а не кто другой, и тихо-тихо заплакала. «Мама, ты почему плачешь? Я же вернулся здоровым и невредимым, а значит радоваться надо», – с нежностью в голосе произнёс Василий. Не отвечая, Евдокия Матвеевна взяла руками его голову и прижала к груди. Сын безропотно повиновался воле матери и в одно мгновение перед его глазами стали появляться картинки из недавнего, но уже далёкого детства. Василий остро чувствовал, насколько он дорог матери, и знал, что её сердце не выдержит и разорвётся на мелкие кусочки, если с ним что-то случится. Молчаливую сцену встречи сына прервал голос Ивана Васильевича: «Вы почё все на парня навалились?! Он ведь только что с дороги. Устал, поди. А ну, девки, оболокайтесь и марш воду из колодца в баню таскать. Василия пропарить хорошенько надо!» – скомандовал он и обратился к сыну: «Отрывайся от мамки-то. С отцом пора поздороваться». Василий осторожно ладонью вытер крупинки слёз на щеках матери, по-сыновни нежно поцеловал её и поднялся на ноги. «Ты посмотри, Евдокия, как он возмужал! Гренадёр, да и только! И до чина начальника армейского дослужился! Молодец! В нашу породу пошёл, в губинскую!» – восклицал, рассматривая сына, Иван Васильевич. «Может в губинскую, а, может, в чикирёвскую», – невольно вырвалось у Василия. «В губинскую! В чикирёвскую если только ростом удался, а характер-то в тебе наш, губинский!» – примирительно, но твёрдо произнёс отец и обнял сына за плечи. Евдокия Матвеевна грустно улыбнулась, поднялась с лавки, и, как бы между прочим, произнесла: «Вот и солнышко вернулось на землю. А то без него очень холодно в доме было». Василий с удивлением посмотрел на мать, затем в закрытое наполовину шторкой окно и хотел было что-то сказать, но отец опередил его: «Это она о тебе говорит. Ждала очень сильно». В порыве нежности и благодарности за материнскую любовь, Василий вновь подошёл к Евдокии Матвеевне, обнял и тихо произнёс: «Закончилась моя служба, мама. Теперь буду рядом с тобой и тятей. Тяжело, наверное, вам без меня с хозяйством управляться?». «Ничего, сынок. Потихоньку, с божьей помощью, справляемся. Да и девки становятся проворными и мастеровитыми. Но на них-то – какая надёжа? Ещё три-четыре года и замуж повыскакивают. На мужниных родителей будут работать», – вновь ответил за жену Иван Васильевич. «Да, чо это я так раскисла? Прямо никак не могу прийти в себя. Переволновалась я, Васенька, сильно. Уж больно неожиданно ты появился в доме. Я и не чаяла тебя так скоро увидеть. Мне бы радоваться, петь и плясать от счастья, а я тоску на всех нагоняю. Ты уж не обижайся на меня, сынонька. Я сейчас охлыну от наваждения и обедом вас кормить буду», – встрепенулась Евдокия Матвеевна и грустно улыбнулась. Почувствовав, что мать потихонечку успокаивается, Василий повернулся к отцу и спросил: «Большое хозяйство нынче в зиму пустил?». «А что я тебе буду рассказывать, переоболокайся в тёплое и пойдём на двор сходим. Всё сам своими глазами увидишь», – предложил Иван Васильевич сыну. «Да куда ты его тащишь, старый? Пусть хоть отогреется с дороги. Успеет ещё насмотреться на твоё богатство», – запротестовала мать, из чего Василий сделал вывод, что душевное равновесие в ней окончательно восстановилось. «Не переживай за меня, мама. Я хорошо себя чувствую. Пока мы с тятей ходим по двору, ты обед на стол поставишь», – высказался он. «Ну, ладно. Идите. Но недолго. Я же знаю, как отец перед тобой хочет похвалиться. Все уши прожужжал: «Вот сын придёт с армии, мы с ним табун коней заведём», – отступилась Евдокия Матвеевна. Василий быстро сбросил с себя всё армейское, с трудом натянул утеплённые штаны, в которые два года назад свободно влазил, достал с печки нужного размера пимы, накинул на круглые мускулистые плечи полушубок из овчинных шкур, подпоясался кушаком, выпрямился, и едва не касаясь потолочной матки головой, весело доложил: «Отставной фельдфебель Губин к продолжению несения крестьянских обязанностей готов». Иван Васильевич посмотрел на сына и с восхищением произнёс: «Силён, варнак!». «Баской и добрый», – добавила Евдокия Матвеевна.

Осмотр домашнего хозяйства занял у отца с сыном почти час. И если сами постройки заметного изменения за последние годы не претерпели, то в их помещениях в дополнение к тем, что были, появились новые обитатели. «Ноне, мы в зиму с матерью оставили пять дойных коров, две нетели, бычка и пятнадцать овец. Пришлось пристраивать к пригону ещё одно помещение, чтобы уместить всех. Две пары коней держим и жеребёнка. Без коней не справиться в поле. Ещё пару хотел завести, да побоялся, что не осилю. Но теперь-то обязательно заведу. Двоим сподручней будет за ними ухаживать. Да и земельки на пару десятин побольше распашем. Семенного зерна должно хватить и на них. Нынешнее лето хорошее было. И хлеба удались и сена заготовили одёнков сто, а то и больше», – знакомил сына с состоянием дел Иван Васильевич. «А Воронко тоже в упряжке ходит?» – поинтересовался Василий, вспомнив, длинноногого, весёлого, чёрного окраса с белой звездой на лбу жеребёнка. «Нет, его я пока на тяжёлых работах не использую. Да и вряд ли буду. Уж больно он породистый и норовистый. Наверное, жеребцом на племя оставлю», – ответил отец и направился к конюшне. Несмотря на то, что за два года из длинноногого жеребёнка Воронко превратился в красавца-жеребчика, Василий узнал его сразу. Он был на пол-аршина в холке выше и почти на аршин длиннее, чем остальные лошади, стоящие за пряслом пригона, а в его огромных, влажных глазах навыпучку не было той усталости и безразличия, какими отличались его собратья. Почувствовав рядом с хозяином незнакомого человека, Воронко оторвался от корыта с овсом, высоко задрал голову и с озорством заржал. «Так вот ты каким стал красавцем!» – не удержался от восторга Василий и добавил: «Пора и тебя к делу пристраивать». «Не объезженный он ещё пока. Ты-то не разучился на вершне сидеть? А то мне тяжело с ним сладить, норову-то в нём, хоть отбавляй», – с гордостью за жеребчика сказал Иван Васильевич. «Вроде не успел разучиться. В армии тоже много приходилось с конями возиться», – успокоил Василий. «Ну, вот и ладно. Недельку отдохнёшь, с родными и друзьями-товарищами повидаешься, а там потихонечку за дела наши браться начнёшь», – выдал устрановку сыну на ближайшее время Иван Васильевич и на том осмотр хозяйства закончил. Когда они вернулись в избу, то их уже ждали. Стол был по-праздничному накрыт, а вокруг него суетились успокоившаяся Евдокия Матвеевн, и весёлые сёстры-близняшки, которые с детства обожали старшего брата, и очень сильно соскучились по нему. «Ну, что, Василий Иванович, с возвращением тебя домой!» – торжественно произнёс Иван Васильевич и поднял вверх гранёный стакан, наполненный водкой. Затем выпил залпом содержимое до дна, крякнул, задержал дыхание и через минуту произнёс: «Хороша, зараза! На ярмарке ноне купил, когда зерно продавал. Специально для твоего возвращения приобретал и берёг», – сообщил с гордостью отец и стал закусывать.

Баня истопилась и настоялась, когда на улице уже стемнело. Как и было издавна заведено в деревенских семьях – в первый пар пошли мужики. Пробыв в бане более часа и от души напарившись берёзовыми вениками, в дом отец и сын вернулись в хорошем расположении духа и с раскрасневшимися лицами. А на следующий день Василий, как и предсказывал отец, отправился навещать своих друзей и родных.

Праздная жизнь закончилась сразу как только в родном доме в воскресенье прошла застолица, на которую были приглашены близкие родственники и друзья. Из Большого Пинигино приехали старшая сестра Лиза с мужем Николаем и родной брат Евдокии Матвеевны Семён Матвеевич Чикирев со своей женой Василисой Яковлевной. Гуляли долго, до полуночи, но пьяных и буйных не было. Зато песен старинных, которые за душу хватали, и частушек звонких под гармошку, на которой играл сам Василий, прозвучало много.

Ну, а уже на следующее утро наступили привычные для крестьянина рабочие будни. Руки Василия быстро вспомнили то, что они делали два года назад и с прежней ловкостью вступили в работу. Ежедневный уход за скотом, колка дров, расчистка двора и дорожек от снега и ремонт инвентаря, который потребуется сразу, как только солнце прогреет землю, стали неотъемлемой частью его жизни. Молодого, ретивого Воронко Василий объезжал достаточно долго. Сначала приучил его ходить в седле, затем под седоком, и только в конце стал запрягать в сани. А так как обычные оглобли для породистого Воронко были коротки, то специально под него молодой хозяин изготовил новые. И когда, наконец, жеребчик смирился со своей участью, он стал покладистым и верным, но только в отношениях с Василием. А с остальными по-прежнему держал дистанцию отчуждённости. Незаметно парень привязался к Воронко и каждый день баловал его парным хлебом, который выпекала мать в русской печке. Месяца три прошло после того, как Василий вернулся домой, а он уже почти забыл о времени, проведённом в Петропавловском военном гарнизоне. Весь без остатка ушёл в работу парень. Правда, иногда, когда встречался с Авериным Степаном, братом Петром или с другими сослуживцами, то яркие эпизоды проведённых дней в армии становились основной темой их разговора.

Не обходили они стороной и тему смены власти всех уровней, от губернской до волостной. Началась она вскоре после того, как в Петербурге произошёл октябрьский переворот, и стремительно набирала силу. В начале 1918 года в Большом Сорокине был образован сельский совет и создана партийная ячейка большевиков. Председателем сельского совета избрали уважаемого в среде жителей Суздальцева Ивана Даниловича, а секретарём партийной ячейки стал коммунист-большевик Сидоров Владимир Сергеевич, присланный из Тюмени. На первых порах новая власть не мешала жить и работать населению села, и те её поддерживали как могли. А некоторые жители, в основном представители бедных семей, даже вступали в партию большевиков и проявляли завидную активность. «Вот если бы они так шустро летом на своём поле робили, тогда бы не сверкали голыми задами на морозе», – шутили мужики и нарочито подобострастно кланялись новому начальству. Те понимали, что односельчане над ними насмехаются, но вида не подавали и ждали момент, когда власти у них станет больше. Василия и Степана Сидоров тоже приглашал в сельский совет и настоятельно предлагал вступить в партийные ряды. «Мужики вы грамотные, молодые, положительные и в народе уважаемые, кому, как ни вам, стать во главе революционных преобразований в родном селе», – издалека начинал он свой разговор. «Я не прошу вас сразу отвечать. Подумайте хорошенько, обмозгуйте, и приходите с готовым решением. Рад буду, если оно будет положительным», – заканчивал словами вежливого наставления секретарь партячейки. «Ты уж не обижайся на меня, Владимир Сергеевич, но от такого предложения я и в армии отказался и сейчас отрицательно отвечу. Некогда мне партийными делами заниматься. В моей семье всего два мужика – я да тятя, который стареть начал. Не оглянешься, сёстры замуж выйдут и наш дом покинут. Кто тогда с хозяйством управляться будет? А оно у нас немаленькое», – категорически отверг предложение Василий. «Ну, а ты, что скажешь Степан? В твоей-то семье, кроме тебя, ещё четверо братьев. Ты парень думающий, рассудительный, да и в армии видно на хорошем счету был, раз до фельдфебеля дослужился. Ох как нужны сейчас партии такие люди, чтобы советскую власть на сибирской земле побыстрее укрепить. Поможешь партии в трудную минуту, а она тебя сделает большим человеком. На то и революция свершилась, чтобы того, кто был никем, сделать всем», – умасливал друга Василия секретарь партийной ячейки. «Почему это я являюсь никем? Я был и есть сын крестьянский. Потомственный хлебопашец. Деды и прадеды мои сибирскую землю обрабатывали, скот выращивали и достаток в семьях поднимали. И не только свои семьи хлебушком и другими продуктами обеспечивали, но государству положенную долю исправно отдавали. Теперь настала пора мне создавать свою семью и заботиться о ней», – неожиданно произнёс многословную речь Степан. Сидоров даже опешил от такого ответа. Немного оправившись, он сказал: «Так ведь партия коммунистов не против семьи и крестьянского труда. Трудись на здоровье и детей заводи сколько сможешь прокормить. Большевики как раз и хотят, чтобы в России были крепкие и многодетные семьи. И если ты вступишь в ряды нашей партии, то это не значит, что должен будешь забросить все крестьянские заботы и заниматься только агитацией за советскую власть. Твоё вступление в партию послужит наглядным примером для других достойных молодых людей села. Может даже и твой друг, Василий Иванович, решится на этот шаг. И чем таких людей в партии будет больше, тем станет крепче новая власть. Вы же не старики ещё и должны понимать, что коммунисты всероссийскую революцию свершали в интересах простого народа из рабочих и крестьян, которые и должны теперь управлять всей страной». Но как бы он ни уговаривал товарищей, какие бы мудрые или лестные слова ни говорил, от своего первоначального решения они не отказались. Эти здоровые рассудительные парни думали не о мировой пролетарской революции, а о предстоящем летнем сезоне, от которого зависела судьба крестьянского благополучия. И несмотря на то, что в уездном городе Ишиме и губернском – Тюмени – происходили бурные политические события, их глубинку они не затрагивали. Постепенно жители волостного села и окружающих его деревень стали входить в спокойное житейское русло. Но ближе к лету заметно увеличилось количество мужиков, возвращающихся с германского фронта домой. Почти половина из тех, кто призывался на фронт, осталась на полях сражений, а третью часть от живых составляли калеки. Кому-то оборвало руку или ногу, кто-то оказался во время газовой атаки немцев в окопе и отравился, а некоторые попали в плен к ним и были отпущены согласно позорному для России Брест-Литовскому договору, который третьего марта подписало большевистское правительство. Стоны горя и слезы радости слышались почти из каждого сельского двора. Но какое бы горе ни терзало и не разрывало на кусочки крестьянские души, с приходом весны и время сева, боль в них на время притуплялась. Народная поговорка «Один весенний день весь год кормит» для хлебопашцев не пустые слова, а призыв к действию. Поэтому, как только стаял снег, и можно было смело начинать распахивать землю, село, словно разворошённый улей, начало гудеть, звенеть и разъезжаться по своим наделам. Для деревенских людей это время спокон веков считалось праздником труда, который они с нетерпением ждали всю холодную и скучную зиму. А перед выездом на поля, каждая семья успевала заготовить необходимое количество березовых дров и по-хозяйски уложить поленья в длинные и ровные поленницы.

Той весной Губины с заготовкой дров справились успешно, увеличив их количество почти в два раза по сравнению с предыдущим годом. А когда пришла пора полевых работ, то все, кроме Евдокии Матвеевны, выехали в сторону деревни Знаменщики, где за их семьёй уже десятки лет был закреплён участок пахотной земли и луговых покосов. Работа предстояла тяжёлая, но чтобы не упустить из почвы влагу, сделать её необходимо было в самые кратчайшие сроки. Поэтому члены семьи появились дома только по завершении посевной. И то – лишь сёстры-близняшки, а отец с сыном продолжили работы по подготовке дополнительных площадей к осеннему посеву ржи. На время, которое семья вынуждена была проводить в полевых условиях, на краю опушки, рядом с берёзовым колком мужики обустроили стан. Из веток соорудили большой шалаш, покрыв его прошлогодним сеном, скидали в него почти одёнок душистого визиля, и поверх сенной подстилки положили с десяток овчинных шкур. Так что особого неудобства даже сёстры Василия не испытывали. Сам он спал в фургоне, положив один тулуп под себя, а вторым прикрывался во время утренних заморозков. И если весенняя ночь выдавалась звёздной, то молодой мужчина часами наблюдал за мерцающими светилами и мечтал о будущей жизни. «Вот уродится нынче хороший урожай, соберём его во время, тогда можно будет подумать и о своей семье. Всё-таки двадцать один год стукнул, пора и жену присматривать. Правда, у отца с матерью уже есть на примете такая девушка. Они давно мечтают породниться с Авериными. Но моё сердце почему-то не лежит к Варваре. И хоть девка красивая, невеста завидная, и Стёпка мой друг, а тяжело мне будет смириться с выбором родителей. Может, не торопиться пока с женитьбой? Вдруг встречу ту, которая в душу западёт и голову мне вскружит?» – рассуждал парень и незаметно забывался во сне.

Посевные работы Губины окончательно закончили в конце мая, а уже в конце июня приступили к сенокосу. Так, что у Василия не было время прохлаждаться, а необходимо было все силы направлять на то, чтобы достойно подготовиться к приходу очередной зимы.