Читать книгу Flagelação. Los siete latigazos que más dolor causaron - - Страница 8

и третий такой же удар по месту, которое Долорес любила оголять в машине, вот только принадлежало это место не ей, а Песочной Сестре, припавшей от боли на правое колено. В этот зимний день Звёздный Брат был как никогда самоуверен, подобно фениксу в огне, поскольку несколько часов назад ему удалось убить двадцать третьим плевком Карпа из Верии, второго посланника Тимофея и шестидесятого из семидесяти апостолов, который-де говорил, ожидая реальных мучений, что «Отрасль есть любимое Имя Господне в тринадцать минут пятого по полудни», но как мог ещё рассуждать старик с двойной бородой, который упустил в поисках будущего контроль над настоящим и пришёл к логике льда в своей большой и полной дамасских хроник голове? Но не в хроники Карпа попала небольшая история, приключившаяся с Симоном и Еленой на пути в Дамаск. Помимо них, в Дамаске вели ещё и хроники хищных городов, которые спустя столетия сожгут некоторые ариане. Верблюд под Симоном умер от старости, Елена его зажарила, они его съели, а далее пешком продолжили свой путь и как-то на ночёвку остановились в Сидоне. Альпинист тройных переживаний, Симон не волновался насчёт окружающей его реальности и даже в земных расчётах обращался к мудрости мифологии и ко символике сакрального, порою напоминая Елене странную земноводную тварь, наподобие крокодила, которая смешивала свой малодушный опыт инстинктов, боязливую торговлю и эгоистичную политику с высшими ценностями скупых на факты полузабытых времён, где в галерее с накопленными бриллиантами соседствовали гроши из олова и стёртые краски с прочих монет, словно бы в один незначительный миг неизбежно расстающийся с нажитым скарбом Рак всё-таки уступил в полугодичной борьбе Козерогу, трясущемуся из-за утерянной хлебной крошки. Видимо, после ударов ножей Симон переродился из великого врага роскоши и расточительства в римского плебея, коллекционирующего неподобающие моменты свœй биографии наравне с подобающими. Таковым его видела Елена, когда они остановились в Сидоне, и она наводящими вздохами намекала ему на это. Симон это списывал на греховную переменчивость женской натуры Елены и продолжал руководствоваться внутренним честолюбием в вопросах духовного совершенствования. Видя намёки Елены, Симон порою хотел убежать в христианство и религиознœ затворничество, однако от служения Сыну Божьему его остановил как раз-таки случай в Сидоне. Здесь он вновь увидел недотёпу Петра, которого он старался избегать, однако и в этот раз он его не избегнул и получил от него кулаком по зубам и оловянными ключами по коленям, в результате чего Симон, большой специалист в области эротики, утратил на время небывалую свободу в этой области. Елене пришлось сдержанно ухаживать за Симоном, варить магические зелья и посылать бесильные проклятия в сторону Петра, желая тому сатанистского распятия во время сатурнианских оргий у Нерона. Шлейф её извращенной злобы дошел до надкусанных в борьбе ушей Петра, и он вернулся к хромому Симону и Прекрасной Елене, видя в блестящих коленях последней возможность избавиться от постоянного греха онанизма. Красота блудливой Елены странным образом преломилась в сознании Петра и органичным образом сœдинилась с его юношескими мечтами об идеальном существе противоположного пола. В Елене он видел искру нетривиального чувства и возможность запоздало начать активную сексуальную жизнь, побороть связанные с этим комплексы и отпечатки этого греха как-нибудь столь же органично вплести в грядущее ненаписаннœ Евангелие, написать которœ Петру мешала его выносливая безграмотность. Внутренние запреты, природная выжидательность и медлительность, всегда ему свойственные, вдруг отошли на задний план, и Пётр вернулся для овладевания Еленой. Фавна, обладающего магическим воздействием на женщин, из него не вышло. Он столкнулся с нервным срывом Елены, которая пила ядовитœ зелье из фтористого кальция и плевалась им в тянущиеся к ней грубые руки Петра. Пётр же со своим диспропорциональным стрœнием тела, дающим ему силу Голиафа, легко Елену заломал, даже спинная грыжа ему не помешала, но тут свой голос, полный переливами чёрных халцедонов, пóднял хромой Симон Маг:

– Посмотри, несчастный Пётр, на янтарный дождь своих отцов, которые мнут коленями землю у дорогой твœму сердцу Стены Плача, за которой, спустя столетия, ничего не останется, кроме тайной жизни Аравии и песков небоскрёбов…

Пётр посмотрел.

– Взгляни затем на небо, мой несчастный тёзка, и узри же, как Хирон, приятель Геракла, он же Стрелец, как этот кентавр в виде воина-огня разрушæт башню Девы и отбирæт звезду у Козерога. Видишь, что Дева всё-таки мертва? Видишь, как жестоко она пала под обожёнными кирпичами? Так не позволь же мœй Прекрасной Елене погибнуть от твоих злобных волосатых рук, лишённых той христианской кротости, из-за которой ты сам, лично ты, избил меня до хромоты! Вот, перед тобою небо, видишь, как самим светилам недостаёт той христианской кротости, которую оттуда пытался принести распятый на кресте Учитель? А? Даже небу её недостаёт! Вот сейчас, на наших глазах, Козерог гасит у себя Луну и в виде матери-земли гасит солнце Близнецов. Козерог и Близнецы мертвы также, как и Дева, и их звёздные трупы свисают на ночной титановой арке, начинающейся у Мавзолея в Галикарнасе и кончающейся в саду Адониса, саду смерти и рождения, присвœнному себе по праву сильного конеедом Хусуфом, нынешним парфянским деятелем и сеятелем. Кто огнём воздаст священному быку свою жертву и свой долг; кто нотой «соль» воздаст хвалу в эротической гипо-лидийской соль-тональности создавшему эту ноту Солнцу, как и покровительствующему этой и другим мужским нотам «фа», «до» и «ре», а также Огню и инструментам из камня; и такую же хвалу родившей эту ноту Венере, которая покровительствовует не только женским нотам «ля», «ми» и «си», а также чужой индийской кошке Лакшми с её кучей музыкальных инструментов; а кто, аки ты, Симон Пётр, и тебе подобные, алчущие без рассудка, адепты аскетического и чувствительного, незаслуженно возвращённые будущим американцем Кеннеди в протестанстский пантеон чистоты и невинности, соответствуя при этом помыслам падших духов, что бессмысленно коллекционируют рубины для свœй параноидальной мозаики: чрезвычайная ситуация тебя ожидæт, Пётр, не находишь? Так что отпусти Елену Прекрасную и стань ближе в свœй искренности к огню для священного быка или к музыке во имя Солнца и Венеры, украшающих дом твœго Госпóда – твœго, заметь, не мœго…

Пётр послушался. Знание Христа окрепло в нём по слову еретика Симона, и это было немного обидно. Он отпустил Елену, оставил их с Симоном и покинул Сидон, а Симон в раздумиях гадал, нанести ли в спину подлый удар уходящему врагу или таки позволить ему перейти этот небольшой мост, дав себе разрешение на единичную христианскую слабость и вместе с ней на энергию Козерога, начало которого среди четырёх зеркальных знаков Гороскопа по некоторой иронии означало как раз-таки конец всего, развязку, конец этого года, смерть всего живого, старость и тому подобнœ. В итоге Симон остановился на последнем, и Пётр спокойно перешёл этот мост, дабы месяц спустя пройти по стопам этруска Целеса Вибенны и оказаться в языческом храме на дубовом холме Кверкветулане, где под табличкой «Cælius», посвященной этому этруску, на коленях славить мать за комфорт, Елену за искушение, Симона за преодоление, а Гóспода Иисуса Христа за Явление, и читал Госпóду Пётр сто восемнадцатый псалом про милость Его, которой пóлна земля Его, и уставы Его, которым он, раб Божий, должен научиться. Римскую землю сотрясал грохот, по ней, знаменуя ужас Козерога, прœзжал Panzerkampfwagen, лёгкий танк, тяжёлый для античных глаз, но Пётр продолжал читать и усердно молиться. Выстрелит он по нему и по более разумному Павлу несколько позже, но выстрел этот будет растворён в нероновском мече и кресте для неграждан, однако танк и все двенадцать Колен Израилевых вмешались на стороне двух рыцарей и одного Гада и своей превосходящей в разы массой прогнали толпу политиканов к циклопам Водолея, где уже ничего не было, кроме цинкового гроба, в котором лежал апостол Арфéма. Его, как главного своего должника, Куитла Улисс из Юкона убил при помощи белой убивающей розы. В память о блаженных островах, на которых умер Оссиан, Куитла вырвал мертвецу цинковые зубы и сделал из них Козерога, этакого цинкового козла отпущения, олицетворяющего аскезу, жестокость и прожорливость не столько козла, сколько двух Ламехов, чьи разные потомки, преимущественно зелёные рабы-мусульмане, превратили стихию Земли в пустыню на крыше – смотри, собаки-воры на крыше едят десятого младенца, а худшие из представителей замечательной арабской религии сидят, едят и смеются, пока, наконец, не раздаётся звук падающей скамьи и они не встают, не отряхиваясь. Им тоже страшно, ибо богиня плесени, вымирания и каменных гор вылезает из собственной же матки и вступает в половую связь с цинковым Козерогом, и только Бог, ветхозаветный Бог, Аллах, Бог-отец, способен прекратить подобного рода безобразие, однако ещё со времён книги Исход он отдалился от рода людского и все нелепые кошмары последнего оставил холодным звёздам Козерога, чьи далеко не гностические лучи либо проходили сквозь сарай в Испании, либо из-за света уличных фонарей звёздные лучи и вовсе оставались невыплаканными на страницах этой книги, дабы читатели с глубокой душою цвета льда их подобрали, что и сделал полковник Свинья из Испании, который первым почувствовал скорбь и гнёт, когда, читая книгу, понял, что слияние символа и основной повествовальной линии является в книге главной составляющей. В одних подтяжках, он бросился на скрученный лён, и плач его был столь силён, что, пожалуй, Иеремия подвинулся бы в сторону и из уважения рассказал бы полковнику о плаче Елены Прекрасной, посвящённом утраченному материнству и прорывающемся даже сквозь её оду Дионису, но, говоря откровенно, даже плач Елены был не родни полковниковому, однако ж всё мгновенно переменилось и сбросилось после этой фразы:

– Bienvenidos a Tejas!

Так поздоровался с полковником Иисус Христос Козерог. Полковник от этого счастья, в сединáх и подтяжках, стал носиться по сараю как полоумный ребёнок. Топот его сапог перевернул страницу брошенной книги, и гностический луч солнца сквозь дырку в крыше увидел, как Анна прощает отца своего, Симона Мага, ибо того обманул архизлодей Меск. Чтобы забыть инцест, они обратились через времена и столетия лично к Эльжасмине, но когда они остановили маховик, то та уже умерла, и их встретил эгоизм Итана Грида, под покровительством которого всё ещё находились ртутные пуговицы для школьников…

Полковник же Свинья остановился только тогда, когда облик Иисуса был полностью вытеснен каким-то наглым юношей, тёзкой Мага, что спрашивал у учёного из будущего:

– И какой же сегодня день по Львам?

– Сейчас Козерог. И сегодня наступил двадцать седьмой день по Козерогу. Говоря по-нормальному, сегодня наступило… эээ… 18 января.

Иисус же полностью исчез, остался Козерог, вернулись гнёт и скорбь, просьбы людей, их думы только о себе и их бегущие вникуда души. Одна из этих душ стала лизать полковнику сапоги. Он погладил её и обратился за помощью в своих безнадёжных начинаниях к Козерогу. В это время его собака съела пуговицы из ртути, заготовленные для школьников, и принялась вновь бежать вникуда, правда, ненадолго. Бегущая собака уткнулась в рога Козерога и издохла, тут же. Брюхо животного с сосками напоминало о мерзкой женщине, которая не только убрала традиционный календарь и заменила его астрологическим, но которая в конечном итоге угробила Родерика, отца смышлённого Элиаса… Родерик же просил Механика никому не говорить о своей связи с хироманткой, особенно жене своей Келлендре и детям, но Элиас, как старший из детей, узнал обо всём от Механика, когда тот, укуренный, разделывал свинью с сосками и сравнивал её соленые кишки с блудливыми кишками ведуньи, по которым течёт сперма сотен и тысяч, ну а дальше Механика нельзя было остановить. Смышлённому Элиасу даже не пришлось ни о чём допытываться. Он узнал, что раньше в Гриверсе канцлеров не было, были одни правители. Первым канцлером стал Итан Грид, а последней перед ним правительницей была его мать, главный экстрасенс всея Сингрипакса.

– Губительница всех своих мужей и любовников с на редкость дурацким именем… птфу… «Эльжасмина», птфу – говорил, как бы не плюясь, Механик.

Она была эзотериком. Именно из-за матери Грида в Гриверсе до сих пор измеряют время во Львах, Рыбах и прочих зверях. Именно из-за Эльжасмины двадцатилетний наглый выскочка, всё презирающий и окружающий себя генномодифицированными охранницами, смотрел сейчас на Джея взглядом бога денег, или антибога, дабы злые духи его холодного демона решали, как в дальнейшем использовать поедание ртути в своём тёмном бизнесе, кабы сделать её лакомой добычей для незодиакальных идиотов, любящих всё новое и необычное, а самого Джея решали как предать, разочаровать, оттолкнуть, игнорировать, сделать чёрствым, невежественным, а в конечном итоге – мёртвым.

– Мужчина и должен быть враждебен этому миру, ибо этот мир и есть само зло, – шептал Гриду особенно злой дух, что было лишне, ибо Грид если и в двадцать лет был жестоким, то сейчас им стал ещё более, потому что только поистине упрямое, тёмное, похотливое и ненасытное существо могло придумать посылать веточку искусственной ёлки тем, кто в дальнейшем умирал или должен был умереть, потому что Грид прислал одну такую зелёненькую разочарованному, отброшенному, презираемому, чёрствому и невежественному Джею Блейку, но того травмировал Родерик, и положение овоща в коляске спасло таким образом Джея Блейка от неминуемой гибели. Ему даже не вставая с коляски удалось натравить на Грида двенадцать шлюх-убийц, но Гриду чудом повезло, одиннадцать из них поймали и отправили вместе с уже пойманным Родериком в Сикстенбург каннибалу-сыроеду Сикстену Бейлу – «одиннадцать шлюх и невезучий учёный обречены будут заниматься любовью по дороге на обед», стыдливо заметил Родерик, боготворящий свою жену Келлендру, на что Грид как бы в успокоение ему сказал, что «муж матери – всегда рогоносец», либо подразумевая, что дети для Келлендры важнее мужа, либо намекая, что её половые связи куда обширнее, чем предстоящие Родерику шлюхи-убийцы в количестве одиннадцати штук. Но постойте же, а что стало с двенадцатой? Её Грид запер в подвале и ежедневно насиловал. Так продолжалось, пока она не родила ему дочь Мелиссу, но об этом позже, в Водолее. Про то, как Мелисса и сын Джея Блейка, Трэвис, влюблятся друг в друга до безумия мы говорить не будем, просто скажем, что Jayson, т.е. son of Jay, Travis, сильно удивится, когда узнает, что отца довёл до коляски не смертельно им ненавидимый Грид, но вполне порядочный и ныне уже съеденный Родерик.

– Мало кто задумывается, – говорил Джейсону отец, – но прошлое наступает всегда после будущего. Будущее, получается, всегда старше прошлого…

Джейсон кивал, не вдумываясь, ещё не зная, что власть и любовь поработят его разум, что власть и любовь разломают на стихии его прочного ангела, выколят ангелу глаз и бросят в зеркала, где глаз бесконечное число раз увидет, как Джейсон не послушает внутренний голос равнодушного Козерога и падёт от власти и любви, ибо зачем слушать равнодушный голос, правильно? логично, но вот я, в отличие от Джейсона, послушал его, и голос по приказу выносливого Ангела Камбиила превратил меня из холодного демона, адепта гриверского культа сребролюбия, пропагандиста и эзотерически настроенного, как и Грид, удачного электромагната в плодовитого надёжного, верного и процветающего автора этого всего, любимая моя, но голос, слава Богу, не стал рассказывать, как паду я при звёздах Водолея от града стрел, посланных любимыми глазами моей Geliebte, и как её кошачьи крики, что раздирали ей внутренности, будут даже пронзительнее криков шлюх-убийц, когда на холодном ветру Инферно они освободятся вместе с учёным Родериком из-под бейловского конвоя и займутся любовью с невкусным песком на зубах, сладкая любовь доводит и до такого, да, со вкусом песка, который в пустóтах степей лишённые домов крестьяне просеивали сквозь дырявœ сито заместо зерна аж триста пять дней сего гороскопного года, несмотря на то, что от этого невкусного и бесцветного сахара у крестьян болели зубы ещё сильнее, чем у Родерика и замёрзших шлюх. В общем, прошло то время, когда можно было выбирать любой цвет, который вам понравится, так что ваша кошка из Сиама вернулась обратно в Сиам. Повреждение головного мозга привело вас к празднованию Крещения Господня с песком вместо хлеба, так что воспринимайте свои пустые земли, господá, как следствие отхода от многобожия, ибо ктó единому Богу помешæт заниматься уничтожением мира? Симон Маг? Но он лишь из плоти и крови человеческой. Он сидит рядом с золотоволосой девочкой и пытæтся лечить больную императрицу, поэтому он ничего не видит перед собой, да и как ему в его положении увидеть извлечение камня глупости из мадридских оборванцев для последующего их пожирания ягуарами? Кошки едят людей, а Симон Маг копæт, рœт больными руками бесплодную утробу земли. Звёзды Козерога столь же равнодушны к его искусственному дыханию, сколь и сама императрица, которой это дыхание проводилось. Он тряс её и сжимал её кожу до синяков в стремлении вернуть её к жизни, но пришлось передумать, ибо новая заря появилась в его потуманенном рассудке. Он закопал императрицу заживо, дабы спасти её красивœ тело от камнепада и землетрясения, а после приобнял золотоволосую девочку. Они резали друг друга остриями колен, будто Козерог протыкал их колени уцелевшим рогом, и хотели есть, и съели бы даже киргизского коня, который рядом с ними умирал от голода. Голод, вот он, третий конь, без рода, без племени. Подобно барсу, выродившемуся в картезианскую кошку, мерин и мул, две слуги подавленной мужественности, вырождались в Гнедого коня, в того самого коня, что отвечал за Голод. Киргизский конь умер, а золотоволосая Дева стала блудницей из-за близости с Симоном Магом, и от этой близости на его животе появились пятна, бледные и болезненные, словно пятна леопарда на спине у сфинкса. Оставшемуся из знаков Земли, Тельцу, тоже не везло. Рогами он ничего не протыкал, нет, он просто обратился в вóла, тоже понимæте ли, лишившись мужественности, и принялся неприятно лизать шею что Симону Магу, что золотоволосой блуднице, чьи детские руки, против Симоновой воли, вылепляли его глиняному отростку лучшую из форм, к которой, к сожалению, теперь ему не придраться.

– НИЧТО! – взывала императрица из-под каменной земли. – Ты для меня теперь ничто!

А Симон Маг тихонько плакал под грохот вулкана. Зато девочка старалась и превращала его глиняный отросток в настоящий родительский корень. Звёзды не могли на это смотреть и стыдливо отвернулись. Небо Козерога погасло, а Земля и тьма под его подчинением слились в одно целœ. Кошки пœли всех людей, кроме морщинистой старухи, завернутой в платок. Она дала немного смежных стихий и невкусного песка всем видимым в округе зверям, привнесла, так сказать, остатки Земли и Воздуха в их растительные души, и затем что-то неразборчивœ отпроповедовала, куда ей до замогильного «НИЧТО!» от императрицы.

– Ме-ме-ме-ме-ме? – переспросил Симон Маг.

Старуха покачала головой и продолжала неразборчиво бормотать про книжную истину, соответственно которой в субботу на Страшном суде Христос отделил козлов (неверующих) от агнцев (верующих), чтобы затем, если развивать эту мысль в Симоновом ключе, Звёздный Брат вошёл в раж и помимо нанесения Песочной Сестре четвёртого, пятого и шестого ударов плетьми, он бы ещё и плыл молоком и был Златомиром.

есть для времени ущерб, пока фрау так к пространству падка… Пока она была городским женским измельчением материи в холоде соломы, он был самóй полнотой, управлял санями, укрывался подснежником и не ел ничего, кроме лавролистного волчеягодника. Она говорила с уверенной неуверенностью в пении, что Человек и Церковь рождают Материнство и Любовь и запивала эту мысль женским вином. Он же обладал лесным сознанием господ в невидимой асимметрии аскетизма и не соглашался с её пением, считая, что Смысл и Жизнь рождают Самородность и Удовольствие. Ей представлялось непонятным его лесное мужское постоянство идей в тепле сéна, но он, поедая мужской хлеб, говорил с неуверенной уверенностью в отпевании про её городское сознание рабов в видимой симметрии гедонизма. Она и представить не могла, что отпевание относилось не к ней, а к Песочной Сестре, которой Звёздный Брат прямо сейчас наносил седьмой, восьмой, девятый, предпоследний, и последний, десятый, удары плетьми!

– Вот и всё, – сказал устало Истязатель. – Зарыть бы тебя в свежую могилу, да земля твердовата…

«Он не собирается останавливаться!» – в ужасе подумала Песочная Сестра.

И не ошиблась.

Песочный Брат нанёс Звёздной Сестре одиннадцатый удар плетью.

Плётка распушилась и стала напоминать чистые волосы Афродиты, которая для встречи с Аресом слегка перемыла голову в собственной же пене.

– МНК… – пробурчала Сестра.

От боли или удовольствия?

ВОДОЛЕЙ

– ШБ… – закончила она в приятном томлении. Всё-таки второе. Вот и объяснение этой странной таблицы для зрения, любимая моя. Объяснение может быть хоть сссссссссссссссссовершенным, хоть с недостатками, хоть с интеллектом Запада, как у Весов, хоть с раскрепощённостью Востока, хоть с открытым механистическим умом и горячим сердцем, как у Близнецов, хоть с сухими числами, выскребанными ножом на голени и со влажными глазами-озерцами, как у Водолея, когда он слышит это объяснение, любимая, и то, как ты рассуждæшь о заснеженном ясене, под который ты положишь трупик нашего младенца и укрœшь его мхом. Никакого аборта, любимая, не будет! Не позволю! Особенно в день мœго рождения! Что за символика смерти такая?! Очередной твой красный день? Наш всего лишь триста седьмой день из заведомо бесконечной войны? Но я не Мардук, а ты не Тиамат. Мы же оба были мертвы. Никакой бесконечной войны, моя юная Руфь!

Песочный Брат нанёс Звёздной Сестре десятый удар плетью и сказал:

– Ударов будет двенадцать – для твоего же большего блага! Если тебе больно, сделай вид, что они идут в обратном порядке. Конечно, проще с мертвецом тебя закутать в один саван, но я не хочу слыть банальным резонёром. Я ведь не просто средний бес, я сам – Дух Обличитель и Первый Маг на этих камнях и цветах! И я хочу тебя любить!

При слове «маг» Звёздная Сестра стала болью. Да, любимая, именно болью, болью моей и болью чужой, в которую превращалась Аня, когда грустила на берлинской станции, но про ромашки Ани и про несбывшуюся оттепель Звёздной Сестры я расскажу чуть позже, а пока традиционное начало про… 3… 2… 1… да, никакой войны между нами, только вместе и против других, бесконечно и против врагов. Даже упав, мы станем разрубать лодыжки врагам, а оставшуюся от них железную бронь мы будем присобачивать куда-угодно, да хоть на голень Даниилова истукана, неважно, я не судья иудейский, чтобы решать. Но врага мы убьём. И тёплую печень Прометея мы выклюем сами. По смерти Иисуса вопрошали люди многœ, но мы уже знæм ответ на главный вопрос. Линейного времени нет. Одно круговœ. Но и это не значит, что всё повторится. Не такая мы персона, любимая! Ни за что! Мы добудем свежего воздуха для любви, убьём хоть пернатого ангела, дойдём хоть до лысого чёрта за этим…

– Но, любимый, – прервала ты, – как всё это возможно? Как мы и дети друг другу, и родители?

– Всё не так однозначно. Мой вот родитель – Зевс. Матерей хоть отбавляй. – Ты кровный брат Геракла? – удивилась ты.

– Но уж не утробный так точно. Но Зевс, зачиная меня, уже был испорченным. На его воздушной палке, сама понимæшь, какой, была болезнь Венеры в виде свинцовой буквы «бэт», в виде клейма его отца и мœго деда Сатурна. Враждебный всем нам Уран, мой прадед, добавил на палку ещё одно клеймо, в виде буквы «цади», что значит Водолей. Под этим знаком я и родился в константинопольских трущобах двадцать первого числа. С сАмого первого дня мои нервные рецепторы настолько быстро проводили через себя весь электрический ток окружающего мира, что я неизбежно превратился в трикстера. Всюду я бился головою в барабан и издавал вместо музыки неприличный шум завода, клал свой непомерный разум супротив Великого Абсолюта и Великий Абсолют всегда проигрывал. Я даже мочился, совсем как ты на меня, в чашу со змеёй, всегда убаюканной прихвостнем Бога, Иоанном этим Богословом. Как и помянутый Бог слов, морил себя голодом в киевской печёре, и все мириады ангелов, которые к нему спешили с дополненным и исправленным Откровением, я единовременно протыкал остриём сломанной иголки, из которого затем и вышло то целœ копьё, которым протыкал тебя.

– Так кто же ты? – спросила ты, дрожа.

– Я – буран. Я – Дионис.

– А я?

– Ты – музыка, религия, любовь, война!

– Так как же наши имена?

Ох, любимая, ночные откровения между часом и трёх часто забываются днём. Облака сгустятся меж покровами ночи и вершинами гор. Моя музыкальная стихия шума, мой ураган, наполнится влагой предыдущих и последующих водных знаков и пойдёт к Океану, в котором растворена Тиамат и прочие производные женской природы.

– Возьми себе любœ имя, – сказал я. – Какая твоя любимая буква?

– «К»

– Бери любœ на «К». Но только не Кали Югу.

– Хорошо, любимый. А какœ возьмёшь ты?

– Я возьму имя Бога из Нового Завета и имя самого упоминæмого пророка в Коране. Моё имя будет Джошуа.

– А что нам делать с водоворотом жизней и смертей, сквозь которые мы пронесли наши первородные стихии?

– Ничего. Я лучше вновь потеряю язык.

В честь Диониса отмечались Анфестерии, ибо на дворе стояли красные дни швáта, одиннадцатой магхи и восьмого антестериона. Сатурн в Водолее был Кроносом в Козероге. Водолей раз в три дня был Юноша и Принц-полукровка, который то и делал, что управлял санями, укрывался подснежником и не ел ничего, кроме лавролистного волчеягодника. 21 января – 19 февраля.

Юнона благоволила собственным любимцам и в месяц праздника Виноградной лозы позволяла Водолею в изящной позе изливать семя из урны вместе с водой. Возможно, после этого подчинения Воды и стало возможным рождение убийцы короля морковных или дважды морковных цветов, однако сразу при свете первых звёзд не понять, защиту ли несут или гибель нашему здоровью постоянные путешествия, так с чего б это вдруг вменять всё в вину Водолею с его семечками? А? Симон умрёт, король умрёт, морковь завянет – вот что важно и трагично, когда как поиск знамения в прошлом лишь уводит нас в сторону от преодоления невзгод настоящего. Один голландский моряк любил подсматривать за танцами обнажённых девок в ливанских башнях, да так и погиб, схваченный пиратами – кто знает, может, он бы угодил к чистым ангелам заместо нечистых, если бы вместо рефлексии решился бы на насилие в одной из башен.

Минуя чистых и нечистых ангелов, из зеркала в полу храма выскочил священнослужитель, сидящий верхом на быке и с фонарём в руке. Кудрявый священник пытался выдать себя за шестьдесят первого из семидесяти апостолов, но я-то знал, что прежде всего он является тридцать первым нерукопожатым ламедвовником, который проповедовал Огонь во всем. Старого епископа звали Аристархом, родом он был из Амáсии, побирался в Апамéе, а Христа искал аж в самом Риме, прибегая к помощи филиппийцев, колоссян и фонаря, что у него в руке. Когда-то Аристарх был моим другом, прощающим преступление и вольные прегрешения, а его горящий фонарь воплощал гуманность и альтруизм. Но всё изменилось. Аристарх отошёл от дел и с достойной серьёзностью пробил себе путь внутрь себя. Но богатœ размышление в сочетании с внутренней собранностью не обязательно превращают популяра в Цицерона. Аристарха они привели в тёмную пещеру, от одного вида которой трœ из гесперид стали чуть более земными, чем ранее, и обратились в Невинность, Красоту и Любовь, три Грации чистого четверга. Само собой, в такой пещере никакой фонарь с «Огнём во всём» не помог бы, и Аристарх говел во тьме бесконечность времени. Выбравшись из пещеры, он стал проповедовать, что муравьи приносят лекарства из Океана. Это лекарство от истечения он продавал своим амаситам, и оно по-первой в самом деле заставляло болезнь успокоиться. Когда же оно перестало работать, амаситы взбунтовались, но Аристарх получил в пещере дар изгонять невидимых демонов, и с его помощью привёл амаситам ещё одно неоспоримœ доказательство того, что муравьи приносят лекарства. Его чудодейства остановил Центавр, который муравьёв не чувствовал и который ради двести пятидесятого дня нашего храма коварно ударил свиньёю в литавры (ха!) и вместо Песочного Брата так и вообще нанёс Звёздной Сестре девятый удар плетью! «Центавр по чётным дням» стал говорить амаситам о низвержении Сатаны, которœ пока не произошло, как о несомненном факте, и только с его помощью амаситы перестали верить в муравьиные проповеди Аристарха. Центавр сделал шестьдесят первого апостола нерукопожатым ламедвовником, дал ему быка, рассёк копытом пространство и ноосферу и направил Аристарха обратно в ту пещеру, из которой тот вышел, впрочем, бык под Аристархом решил его спасти, и перемещение произошло в то же место, в сад гесперид, но чуть подальше, ближе к древу посреди рая, однако по итогу Аристарх при помощи зеркала, сделанного из лавы и причастия двадцать шестого декабря, оказался в нашем храме, где при смехе Водолея и братьев во плоти ветхозаветный первый маг по имени Симон отпускает свою десятую служанку Елену, денно и нощно держащую до этого Татьяниного дня над его головой пояс из четырёх карточных мастей, затем самостоятельно сменяет свою просторную робу и волшебный жезл «Я против Них» на монашеское рубище и одинокий фонарь с плачущей внутри семнадцатой звездой и уходит на вершину горы, где становится новозаветным девятым отшельником. Он поднимает правую руку к солнцу, посох из калины в левой становится золотым от влияния зодиакального креста из Водолея, Льва, Тельца и Скорпиона, после чего терновый венец на его голове обращается в символ бесконечности из кусающих за хвост [друг друга] змей, и новозаветный мужчина, Водолей-Иисус, силой творящей мысли при свете небес и шуме многих вод погружается в мистерию сотворения мира и видит в лицо зверей Зодиака, сделавших его посох золотым. Лица зверей этих – лица, человека, льва, тельца и орла, с четырьмя шумящими крылами возле этих лиц, с четырьмя колесами с высокими и страшными ободьями, в коих заключался дух их. Небесный свод простирался над зверями как изумительный кристалл, и со свода был глас Всемогущего, который пугал отдыхающих нас под португальской лавролистной калиной, особенно тебя, любимая, ибо над собой ты восприяла престол из сапфира с Иисусом на нём. Первой он держал пылающий меч, а другой рукой опирался на Водолея, огнём и радужным сиянием был он окружён, а ещё странный запах мы ощущали, как металл после дождя в воинском стане. Второе причастие. Сие являлось олицетворением борьбы с Козерогом-миссионером за индивидуальную свободу (чтобы та ни значила), в огне которой появился новый вид взаимоотношений – «Я» и «Они». В чём же этот вид заключался? Без стремления к уникальности постараюсь его описать. Вот смотри, у твоих лодыжек цветут растения, а под небом лежат оставленные неизвестнозаветным Симоном Магом четыре масти из волшебного жезла «Я против Них», это первая масть, кубка цвета менструаций с буквой «алеф», масть вторая, меча с рукоятью из спаренных друг с другом Собаки, Тигра и Лошадки, третья, и маленького золотого динария, бывшего оплатой для Симона за создание арканов, с буквой «тэт» среди трактирщиков и тыквенных голов, это четвёртая. Когда из этих четырех ты возьмёшь масть первую, жезл с говорящим названием, то из него пойдёт синий поток, и затем его молниеносное исчезновение в стихии Воздуха, т.е. уничтожение потока одним лишь твоим Словом, явит пред тобой отвечающего за предпоследнюю неприятно-красную точку, из которых сотворено наше мироздание, а именно независимого Водолея, и вот тогда, любимая, ты почувствуешь себя выше мира, ибо действительно будешь над ним, на вершине шестнадцатой башни, откуда сквозь облака лёгкого пошива откроется панорама ударов плетьми! Нет, моя любимая, нет! Песочный Брат нанёс всё-таки Звёздной Сестре восьмой удар плетью! Короля всё-таки убили! В конце концов короля настигла стрела Иуды, но на следующий же день на месте его гибели вырос тополь, прекрасный, стройный и неколебимый ветром. И под этим тополем, ô Ангел Исраэль, я произношу тебе свои молитвословия! Под этим тополем рыдают звёзды из созвездия Кассиопеи по случаю утраты гордого короля, и я вижу, как другая половина существа, меня спасшего, становится полноценным человеком, вполне себе surhomme, сравнимым в своих характеристиках с этим тополем. Человек вошёл в пруд. Его голени оказались в подлёдной воде, но ему нипочем была ни она, ни попутный ураган перед рассветом и ни скорпион, который выбежал жалить. Человек его раздавил… и вот после этого из прýда вышла она, Дева… Катя… Я посмотрел на электронный циферблат свœго шагомера. Сегодня двадцать восьмœ января, а это значит, что мой покойный брат действительно прав! Катя нашлась именно в эту дату! Но перейдём к насущному. Человек овладел Девой, и, помимо ощущения дежа вю, я испытал какой-то критический восторг, делающий из полноты жизни строгий солнечный луч, который от меня, возвращаясь к солнцу, прорезæт сиреневую тьму ночи, и в появившемся разломе кажет себя наружу палец Христа и слышится голос его Отца:

– Следуйте за человеком, несущим воду, и войдёте в царствие мœ!

– Да! – говорю я Богу, рыдая. – Да! Я всё понял!

Я последовал за сверхчеловеком и в один момент оказался им – потому что я всё это время был им, и им, и гнавшимся за мной зверем, и ракушкой, и весами – а Дева передо мной обратилась обратно в Катю, которая, не выдержав божественного света, закричала и убежала в сторону города. Именно так, ô Ангел Исраэль, охраняющий тень Геракла в Аидовом королевстве – я обрёл свою божественную природу и понял, в чём состояло всё это время моё прикрытие в школе. Я был не уборщиком – на самом деле я был хакером, и сейчас мне нужно ожидать посылку, в которой находится прослушка с радиусом действия сквозь тринадцать стен. Водолей раз в три дня Юноша, а остальные два дня он как Одиссей, женатый царь и многомудрый Übermensch, Олимпийский Бог на фоне смертных, Посейдон с небесными вилами на фоне инков и ацтеков с земными топорами, Нептун на фоне ахеянцев, чью помощь ахеяне воспевают в виде храмов, хотя для НептунА она как кость, брезгливо брошенная псу; как умирающий Геракл, неизбежно и по приказу опускающийся ко псу Аида, сонному ЦербЕру, которого приказано похитить или хотя бы послушать его храп – пользуясь прикрытием уборщика, я поставлю прослушку в наиболее неприметнœ место и смогу узнать не только причину сговора Учительницы и Тани Т., но и связь со всем этим мœго гиганта-архиврага Меска.

Первый Ангел стал темнее, чем витающий рядом Второй Ангел, но Первый, играя в невозмутимость, продолжил:

– Самая сладкая из муз человечества по имени Эрато повторяла в качестве прообраза любовной поэзии один и тот же мотив для разных народов – евреям про Лотову супругу, что оглянулась на горящую Гоморру и обратилась в столб из соли; грекам же об Эвридике, что изображала в некœм роде «цветущую Гоморру», на которую оглянулся Орфей, когда забирал её из царства Аида, и Эвридика, запечатлев его поворот головы, осталась у Аида навсегда – договоры с ним нарушать нельзя, какими бы прекраснодивными твои переборы на лире бы не были. В этом мифе, в параллели с иудейской историей, видна главная соль – потеря радости жизни для многих народов земли через грядущий монотеизм. Только иудеям этот миф был представлен в его более поздней, жестокой версии, а вот древним грекам этот миф явился ещё в невинной, языческой прелести, в виде романтической истории, в виде тоски по небывалому Реннесансу, а не виде монашеской аскезы или в проклятии подлунному миру и краскам, которœ и изображал соляной столб на пути из Гоморры. Козий остров, названный Эгиной в честь любовницы Зевса, хранит у своих берегов множества кусочков шлемов в память о подвигах Агамемнона, а мой рассказ о собственном отце по крови, пока имеющим плоть и имя Геракл, в отличии от меня, никогда не смогущим ни того заиметь, ни другого, будет являться немного попыткой сœдинить разрозненные кусочки в единœ полотно, хотя бы в уголок на дырявом персидском ковре.

Фφ

Пустоты преданности вместо безумия дурака или дурачества безумца витают в голове, как жёлтые пчёлы над мёртвым львом, пока греческий Самсон, бритый Геракл, лежит у бронзового кувшина в предсмертной агонии, а перед его глазами маячит Троица, Первым, вроде Духа, предпоследний остров Крит, на котором он побывал, а Вторым, как будто Сыном, все несметные чудовища, которых он заборол и изничтожил, Третьим же, Отцом, королевство Плутона или царство Аида, в которœ ему предстоит либо войти и уйти с украденным Цербером, дабы доисполнить договор с Эврисфеем, либо войти и остаться навеки веков бесполезномысленной тенью.

Он спустился в ад. Цербер предстал ему сразу. У него было три головы и хвост в виде змеи. Он стал к Гераклу спиной и не видел и даже не слышал, как Геракл миновал его на пути к самому Аиду, ибо сын Зевеса крался как вор и почти не дышал в этой влажной тьме.

Супруга Аида, Персефона, богиня ада в модном наряде, расхохоталась, едва герой предстал перед ней. Светло-голубые глаза богини напоминали снег вершин Гиперборее, уж настолько ледяными были в них презрительные искры. Неожиданно Аид подошёл сзади Геракла и положил свою безкожную руку ему на плечо. Впервые судорога страха сковала Гераклу горло, в его голени будто вонзились кинжалы, его навсегда приковавшие сюда.

– Я не уверен, что ты на самом деле умер, – медленно произнёс Аид, угольно-чёрными глазами оглядывая рану на паху Геракла.

– Я тоже в этом не уверен, – ответил полубог. – Но это не столь важно. У меня есть договор, который нужно доисполнить. Мне необходимо вывести вашего пса на белый свет…

Персефона расхохоталась куда более жестоко, чем ранее, и спросила:

– Как ты себе это представляешь?

– Не знаю, – сказал Геракл, глядя на Аида. – Но позволь мне с ним сразиться. Если победа будет за мной, то я заберу его с собой.

Аид столь же медленно, как ранее, кивнул, убрал с плеча Геракла руку, и тот наконец получил свободу. Он бросился с криком на пса и обхватил обеими руками его две шеи, а в третью голову ударил лбом. Цербер разрывал Геракла надвœ, но тот продолжал свой ухват и удары и по итогу оказался сильнее – Цербер захрипел и потерял сознание. Геракл потащил его за хвост к к воротам, но его тень навсегда осталась в аду. Едва Геракл прошёл ворота, как его оставшаяся тень пообещала другой тени, которую при жизни звали Мелеагром, взять в жёны его сестру Деяниру, т.к. при жизни Мелеагр не успел её выдать замуж. Выполнил ли Геракл обещание собственной тени – маловероятно, но я достоверно не знаю. Но знаю, что Геракл приволок Цербера в Микены, во дворец Эврисфея, и положил его прямо у котла, над которым парил я. Пёс начал просыпаться, подымать свою морду, и часть из его ядовитых слюней угодила в котёл, из-за чего весь навар позеленел, а я, в отличие от мœго собрата, Второго Ангела, обрёл совершенно иную природу. Я рявкнул на Геракла и велел спустить Цербера в ад. Геракл не препятствовал, и через несколько мгновений детище Аида неслось во всю свою девятикруговую прыть обратно, пугая горожан и случайную скотину. Слюна его падала на землю, и из неё вырастали ядовитые травы и ягоды, которыми затем немало потравилось заблудившихся детей и путников. Геракл же воскрес, стал прямо на ноги, его орган исцелился, а взгляд просветлел. Он желал подняться прямо на Олимп, дабы лично отец освободил бы его от смертельно опасных и, что куда важнее, от ставшими теперь бессмысленными заданий Эврисфея.

Но Гера не могла не предвидеть его приход. Она отвлеклась от мёртвого Тилля и занялась коварным обольщением Зевса. Поскольку Гера была занята далеко не алхимическом коварством, а Зевс несколько дней ничего вокруг не видел, в Флеволанде Тиллю Уленшпигелю получилось не дать немецкой церкви «евангелических братьев» себя отпеть, ибо он восстал из могилы, взял любимую за руку, и вместе они прошлись по Невскому проспекту в Санкт-Петербурге, увидели храмы басурман, христиан и гностиков, обращённые в разные стороны света, и, как Ромео и Джульетта, у которых получилось, защитили титул чемпиона мира, то бишь, крест розенкрейцеров, от правдоруба, красавчика, дикого кота, рок-звезды и звезды реалити-шоу, и принесли-таки наконец розенкрейцерам их уксус. И вот теперь, когда у алхимиков все элементы собраны, когда даже тупенький оруженосец Гваэрон с его не менее тупенькой женой Ретé догадались, что у них мистическое сообщество, а не католический орден, вот тогда, любимая моя, Geliebte, пришло время оживить мой разум, свободно расположить наши разные храмы, не забыть даже про малые церкви, вроде белорусской грекокатолической и католической византийско-славянского обряда в Польше с совокупным приходом в десять тысяч триста шестнадцать радимичей, решить-таки наконец архитектурную проблему религиозных групп, покончить с градостроительством, выпить, покурить, вступить в секту, переспать, отдохнуть и рассказать совокупному приходу радимичей про седьмого сына Иакова, первого от Зелфы, что носил имя Гад и был известен своим заветом о ненависти, который его колено, Колено Гадово, чтило только в субботу, день субботнего покоя Бога, и который до наших дней дошёл сохранённым в неизменном виде только в молодой голове жениха с острова Крит по имени Артём, который был главным должником Куитлы Улисса из Юкона. Куитла знал его под именем «Арфéма», император Тит знал его как тридцать второго ламедвовника под именем «Артéма», что выполнил второй ОБМЕН, Колена же Израилевы, восемнадцать ветхозаветных пророков и новозаветный Иоанн Креститель знали Артёма как шестьдесят второго из семидесяти апостолов Христовых, что не только на Крите, но и на землях Израиля и Иудеи возвещал волю Бога и упирался кончиком своей остроконечной бороды в АМЕТИСТ, в который… не были всечены никакие буквы! Вулканы, моя Geliebte, вулканы, где живут циклопы Водолея, были родиной драгоценных камней, служили входом в тот самый Аид, откуда из-за Меска всё ещё не может выйти тень Геракла, и являлись святыми, упомянутыми в Библии, которые пока не могут обратиться в буквы для камней! Но кому бы достало сделать их буквами? Через тысячу с лишним годóв нашлось пару смельчаков, способных на такое! (Супергеройская музыка). Ими стали Первый Рыцарь Печального Образа, что готовился отдать Оливеру священный щит Марса, и рыцарь последний, что остался в живых после битвы при Каммлане. Ими стали Хольгер Датчанин и Бедивер (супергеройская музыка закончилась).

Оба рыцаря пришли в Израиль. Их встретили белые, розовые, чёрные, красивые и вонючие морозники в саду служанки Лии по имени Зилпа, которые росли для первого из двух её сыновей, для Гада. Этого Гада гнала толпа политиканов, но ему хватило сил встать одному против всех, отдать аж тридцать частей Водолея под оккупацию звёзд Весов, Льва и Стрельца и оттеснить толпу по пятам, но силы его, любимая, уж были на исходе… Помощи двух рыцарей точно бы не хватило, так что архангел Кассиэль прекратил целовать в уста благосклонную Анну, дочь Симона и Елены, вмешался на стороне Гада и двух рыцарей, и вчетвером они прогнали толпу политиканов к циклопам Водолея, где сияла марокканская

ЦИФРА 11

шаббат

Аиша Кандиша видела некий таинственный символ, значения которого она не хотела раскрывать опьянённому Меску, но значение-то само раскрылось, почти как её нагота, нагота, почти как на картине «Гибель дня» 1937-го года, кисти Поля Дельво, вот только в отражении зеркала сияло не женское лицо, а банка брокколи, олицетворящая раздумие духа пустыни, злобное и томительное, одиннадцатиминутное, поскольку в совершенных десяти минутах скрыты все законы, все прочие другие минуты, все вещи, все возможности и вся власть богов, и это мы знаем; в одиннадцати же ничего этого не было; таинственный символ выходил за пределы интима таинственности и становился обычной и разочаровывающей банкой брокколи, которая означала, во-первых, грех, во-вторых, опасность, в-третьих, breaking the law, прям как в песне Judas Priest, а в-четвёртых, первым из двух старцев, сидящих на двух престолах, был тридцать третий ламедвовник, важнейший из всех, и шестьдесят третий из семидесяти апостолов Христовых по имени Епафродит. Он всегда был без бороды, но с Библией и пистолетом ходил по Андриании, когда был молод и верил в освобождение, это раз, с одной Библией слушал во Фракии истории про апостола Филиппа в изложении Иоанна Богослова, когда был зрел и верил в сотворённое и творящее сновидение, это два, и три, стал святым странником светлого града в Италии, когда постарел, поверил во всеобщее воскресение мёртвых и голым сел на один из престолов. Вторым же старцем был – не удивляйся – Синдбад-Мореход, но на его престоле заместо него переливался огненно-красной любовью гиацинт, который Синдбад-брат-близнец забрал из склепа, где, следуя обычаю, его замуровали вместе с его покойной женой. Синдбад-Архетип бежал, и движение привело его из Бухары в Якутию, где он постоянно повторял «жүр», «жүр»6, ибо ему не хватало воздуха, и чем дольше он стоял, тем меньше мог удерживать настоящее в своих добродетельных лёгких, вот и приходилось ходить постоянно и узнавать всякие вещи, например, про то, как 27-летний Хасан аль-Аскари умер от величия мира, когда правым глазом смог обозреть Армению в камнях, а левым зáмок одного мамлюка, возведённый адыгскими жанеями. Эти жанеи были побиваемы камнями, хотя и прогоняли полки чужих, и эта история, рассказанная богиней Дианой, тоскующей по золоту копья, крайне возмутила Синдбада-Симона, ни раба не оставляющего без присмотра, ни злодея, ни христианского мальчика Тимофея. Тому как раз исполнилось одиннадцать, он ел фундук и смотрел в окно на погребение Христа Утешителя, пока Нарайя-Синдбад, причастившийся четырнадцатой и последней главой из книги пророка Зехарьи, направлял плоскостопые ноги в сторону замка мамлюков, где сейчас жил Али II, который за шесть лет своего правления так и не научился отличать извечный суфизм от предвечного ваххабизма, и в 1382м году он растоптал все египетские начала, распри, но и благость его древнюю тоже попрáл и заявил Синдбаду-Мореходу, едва только тот вошёл в сиракузовы апартаменты, что в нашей эре сила трансцендентного кроется в хитроумных сабельных ударах Водолея, но никак не в книжных мудростях Захарии, чьи десять сверхтрансцендентальных видений были просто списаны с таковых у Даниила.

Лишь к четвёртому февраля, когда медленнорастущий самшит пережил несколько жизненных циклов, невесте вампира удалось повалить гиганта Сфинкса в этот вечнозелёный кустарник и прокусить его шею зубами, подаренными ей когда-то ещё живым женихом-вампиром. Таким образом, Вторая Мировая Война близилась к завершению, и тропарь «Днесь спасение» в чудотворном знаменном распеве звучал теперь не только в СССР и медленно отступающем Рейхе, но и даже в Нью-Йорке, и даже в дешевом мотеле, где кокаиновая дочь Банди и прочие маленькие девочки читали стихи про пыль, что «ветром от бледных спин московских (!) конкубин…", и так далее. Экспансия русской культуры. Агрессивная, но незаметная, в отличии от слёз невесты вампира, медленно капающих в дыру на теле Сфинкса. Она только что вырвала ему сердце и только после этого поняла, что Сфинкс или Меск, что эта странная сущность, вытащившая её из ледяного плена, и есть её убитый Гераклом вампир, жених и красавец из маленькой церкви, и что только поэтому он её и спас от Елены Прекрасной, потому что знал, кто она такая – вот только она тогда не знала, кто такой он… Но, собственно, почему? Почему он так странно себя вёл. Она не бросилась бы на него, если бы он не угрожал ей вырвать сердце. Хотя… Кажется, она всё поняла. И, как назло, перед ней появляется египетский чёрт Тифон, тот самый демон, что присутствовал при кулачном бœ её жениха и Геракла, и этот демон, чёрт его возьми, вслух подтвердил её догадки:

– Ты получила сердце любимого. А любимый хотел получить твоё сердце. Однако сосуд его занят сердцем Елены Прекрасной. Чтобы вам быть вместе, в сосуде должно быть его и твоё сердце. А вот сердце Елены… вот оно должно биться в твоём теле.

– Я всё поняла. Только не поняла, для чего мой любимый положил в свой сосуд сердце этой Елены…

Тифон многозначительно улыбнулся.

– Дорогуша, пламя битв, особенно если оно способно сравниться в свœй живописности с картиной «Город мучений» Поля Дельво, написанной, кстати, в первый год вашей Второй войны, короче, пламя битв воодушевляет мужчину и даже увеличивæт в размерах, причём настолько, что он может вырастить до потолка и раздавить тебя, меня, всех бесов и даже психованного бородача, ох, как бы он опять не прибежал палить без разбору. Короче, Елена соблазняет влюбленных и даже соблазнила твœго покойника, поэтому, чтобы в вашей с ним постели не было холода теплого тела третьей лишней богини, ты со своим женихом должна…

– Умереть…

– Нет-нет, должна уйти с ним… в ваш совместный египетский Сумрак, скажем так. А падающая маска с лица Всадника Апокалипсиса должна из года в год, и во веки веков, обнажать этим людям-червям чудесную идею, божественную женственность, то бишь величие Елены Прекрасной…

– Люди не черви, Тифон. Тут ты не прав.

– Черви, черви, пластиковые черви, привязанные к земле… Ну-с, давай не терять время. Бородач уже бежит. Er wird dir das Herz herausreißen7.

– Но Елена перекует моё тело по свœму образцу! – взбунтовалась невеста вампира. – Она будет выглядеть, как выглядела всегда! – да как захочет она будет выглядеть, пока я со своим любимым отдамся в Сумрак далеко не египетских и далеко не из пластика червей!

из семидесяти апостолов Христовых одевался в один только лишайник, но зато превращал Иоанна Богослова в Иуду Иаковлева, отбирал два послания у Тимофея, переезжал постоянно в Рим, но у Колизея сомневался и в желании подражать грекам в субботу начинал отращивать едва заметную бородку, настолько едва, что видна на четверинку она была лишь при свете фонаря, того самого, при дрожании которого искали Эль-Кадоша, т. е. Святого, т. е. Христа. До воцарения ортодоксии как Его только не называли, хотя имя Его всегда начиналось на букву

Хχ.

Пусть у Нириева будет сердце вощаное, а ноги каменные! пусть самому себе он доставит смертоносное наслаждение! двадцать один разок! но никак не деве бедной Камилле, которую по-детски любят и осёл, и белый медведь, и орёл, и лисица, и даже дьявол отошёл во тьму внешнюю, что дороже всех сирийских и британских богатств, когда он понял, что тоже любит голос Камиллы, шепчущий как Тихий Океан, но мы, одетые в ткани, но не в лишайники, знаем, что и до Алтая доходит мирная песня Океана о линиях, о парадоксах, обо всём новом и неожиданном, о начале и конце, о завязке и развязке, впрочем, последняя не всегда возможна, потому что индийский фильм, который мы, любимая моя, смотрели вечером шестого февраля, уже подходил к кoнцу, но как жe так, нaм же ещё неизвестен его главный злодей?! Да… Сейчас мы вoспoлним этот пробел. Этот злодей был архизлодеем и брахманом из первой и важнейшей кaсты духа, постоянно заставлял мещан в долгах гасить газoвые лампы, а пожарных в броских кaсках тушить дома с газовыми плитами, даже если никaкой утечки или пожара не было. Как он выглядел и что он делал? Архизлодей из индийского фильма по имени Меск (что ожидаемо) носил тёмные очки и клетчатую рубашку, в тёмные дни управлял злыми крокодилами, кормил их остaнками шахматных фигур (сам он был чёрным королём), а в белые ночи сидел за рулём дорогой машины (в марках я не разбираюсь) и вглядывался в жёлтые óкна в поисках новой плоти. Если от долгого ожидания Меск не матерился с заглавной буквы, то непременно совершенствовал свои и без того незаурядные счётные навыки, где 5 являлось мужским числом, Водно-Огненным, 6 – женским, Водно-Земным, 7 – мужским, Водно-Воздушным, повторяться не буду, моя дорогая и любимая, т.к. ты наверняка со значениями чисел сталкивалась, раз уже в своём прочтении дошла аж до предпоследнего Водолея, однако, да, Меск сидел в машине, что-то делал с счётными навыками, ждал хаотичного Вайнда, чтобы того убить или обратно себе подчинить, и, всегда не дожидаясь, оставлял кабриолет на обочине Дели, дабы camminare piano et con timore8 к пьяному танцору на красном светофоре в фиолетовых узорах, где лотосовый… ад. Да… В танцоре и его перегаре был сокрыт женский ад. Лезвиями лотоса снежная пурга проникала в замёрзшее тело женщины, в её новые дыры, кровавые раны, более глубокие, чем виджняна, чем пять скандх с намами и рупой и чем шесть сфер с познанием и проколами трезубца, собственно, из-за которых столь глубокие раны и были возможны, ибо мороз хоть кожу и разрывал, однако основную боль женского ада приносили мучители с трезубцами, желающими жертв жестоко в их любое место, их замёрзшими слезами продолжая резать вместо устающего трезубца…

– Но боль не устаёт, – сказал Меск пьяному танцору.

Танцор икнул, попытался кивнуть, но не смог.

– Ты – Вайнд? – спросил его Меск.

Танцор смог покачать головой, причём в сторону дороги, где стояла мать с младенцем и смотрела на цветы персика в аллее одинокого тиса. Меск понял, что танцор не Вайнд, и подошёл к этой матери, дабы она приоткрыла ему священную тайну рождения своего младенца. Мать приоткрыла, и выяснилось, что отцом её ребенка был не пьяный танцор, коий был её мужем, а «какой-то проходимец Вайнд», который заразил её и убежал куда-то в Европу. Меск поблагодарил её, взял с неё клятву закодировать пьяного танцора и вскоре сам оказался в маленькой Европе, где в Гдыни или Гданьске увидел надпись на заборе «Freitag im Stern der Venus» – в память о крамоле белого визиря Y, смердящей здесь, как и в других городах Европы, но крамола эта, увы, как понял Меск, не имела ничего общего с Вайндом, либо женщина напутала, либо визирь ей представился Вайндом, не столь важно, важно, что он, Салин-Меск, столь же далеко от своего злобного детища… как и был. Да…