Читать книгу Прощальный свет любви - - Страница 11

Потрясенный смертью жены, дядя Миша и дал слабину, пустившись во все тяжкие. Но пил, тем не менее, с оглядкой, опасаясь попадаться на глаза дочери – училка, все-таки, строгая. Прикладывался не в самом доме, а где-нибудь в бане или сарае. «На грудь» принимал обычно один. Иногда зазывал зятя. Но Люба была начеку, и всякие попытки мужа составить отцу компанию пресекала на корню.

Дядю Мишу я в сарайчике и нашел. Здесь было его любимое место. К стене напротив входа примыкал верстак с прикрученными к нему среднего размера тисками. А поверх верстака на полках и полочках, навесных шкафчиках можно было найти различный столярный и слесарный инструмент, гвозди, шурупы, болты, гайки, резиновые прокладки в консервных банках и пластмассовых коробочках, мотки проволоки, электрического шнура, и всякую другую всячину, необходимую в хозяйстве рукастого мужика. У верстака стояли две сколоченные хозяином табуретки. Здесь дядя Миша любил проводить свободное время, что-нибудь ремонтируя или мастеря для дома. Здесь же теперь и тоску самогонкой глушил.

Увидев меня, дядя Миша обрадовался. Закрывая за мной дверь сарая, он выглянул, на улицу, словно убеждаясь, что за мной нет «хвоста», и задвинул изнутри засов. Дядя Миша извлек откуда-то из темного угла под верстаком початую бутылку, достал из шкафчика огурцы, хлеб, огрызок колбасы, два граненых с ободком стакана.

– Скрываешься? – усмехнулся я, наблюдая за его приготовлениями.

– Приходится, – развел он руками. – Любка шагу ступить не дает, пасет.

– Переживает, – сказал я. – Шутка ли! Недавно мать похоронили, а теперь и ты, неровён час, кони двинешь, если и дальше так продолжать будешь, – показал я на бутылку. – Сбавил бы обороты!

– А на хрена, Серега, мне теперь жизнь? С одним крылом трепыхаюсь. Заснуть бы – и не проснуться!

– Ну, это, дядь Миша, не тебе решать. Бог дал – бог взял. А пока не взял – живи!

– Живи… – морщась, он отхлебнул из стакана. – Нет для меня, Серега, больше жизни без Валентины, нет.

– Слушай, дядь Миша! – пришла в голову, как мне показалось, хорошая, можно даже сказать, спасительная для него мысль. – А давай мы тебе новое крыло найдем?

– Как это? – не понял он.

– Бабенку какую-нибудь одинокую подыщем.

– Зачем? – опять не врубился дядя Миша.

– Чтоб вторым крылом тебе стала. Будете вместе век свой доживать. Ты мужик еще ничего себе! Еще и молодуху можешь себе отхватить.

– Эх, Серега, – с укоризной покачал дядя Миша головой. – Крыло у человека… Да и у птицы тоже… Это тебе не запчасть к машине. В тракторе ежели полетела какая деталь, нужной такой же заменил – и все дела. А крыло… Оно вырасти из самого тебя должно, расправиться, твоей частью стать. И чтоб в полном согласии с другим твоим крылом быть. Как это… – наморщил он лоб. – Единосущным и нераздельным, вот! – торжественно поднял дядя Миша указательный палец.

Я с удивлением воззрился на старика, не ожидая от него такого не свойственного обычной его речи оборота. Заметив это, дядя Миша смущенно пояснил:

– Валины слова.

– Такими вы и были всю совместную жизнь, – сказал я. – Но сейчас-то Валентины Кондратьевны уже нет, и ее не вернешь. Вот и надо, наверное, подумать о новом «крыле».

– Нет, не могу, – помотал головой дядя Миша. – Обещание давал.

– Какое обещание, когда?

– Давно. Как только поженились…

И узнал я еще об одном важном эпизоде истории любви и верности супругов Железиных…

В одну из самых первых ночей их медового месяца, когда остывали они разгоряченные после любовного экстаза в отведенной им комнатушке-кладовке родительского дома, Валентина сказала Михаилу со смешком:

– Вот теперь вижу, как ты меня любишь – каждой жилочкой чувствую!..

– Да я тебя и без этого, знаешь, как люблю? – приобиделся Михаил. – Всегда и везде! Только сказать, объяснить не умею.

– А и не надо, Мишенька. Словами все не выскажешь, не выразишь. Слова, Мишенька, и фальшивыми могут быть – дымом в глаза. Недаром же в Библии говорится, что «слово изреченное есть ложь». Так что зачем их попусту тратить? Давай лучше пообещаем, что никогда ни на кого не променяем друг друга. Навсегда будем только ты и я, только мы с тобой – единосущные и нераздельные.

– Какие-какие? – переспросил Михаил.

– Слитные, значит, в единое целое, – пояснила Валентина.

– А, – понимающе улыбнулся Михаил, – вроде как «муж и жена – одна сатана».

– Нет! – решительно отвергла Валентина. – Негоже нам с тобой сатане уподобляться.

– Да я так… просто… поговорку вспомнил, – стушевался Михаил.

– Так как – обещаем?

– Ну, конечно же!

– Тогда скрепим наше обещание самой крепкой печатью, – сказала Валентина и потянулась к его губам…

– Вот, – посветлел дядя Миша лицом, – с тех пор и держу обещание.

– Это, конечно, замечательно, – осторожно, чтобы не обидеть старика, сказал я, – но тети Валентины Кондратьевны-то уже нет. Поэтому своим уходом из жизни она как бы освобождает тебя от данного обещания, так сказать, снимает обет верности. Ведь клятва не распространялась за пределы земной жизни. А в ее пределах ты свое обещание честно выполнил, и теперь свободен…

– Да какие там пределы! – отмахнулся дядя Миша. – Когда кого-то любишь, нет, я думаю, ни пределов, ни сроков давности. Не зря же Валя меня перед смертью просила…

Дядя Миша замолчал, отрешенно уставившись в одну точку. По щетинистым щекам его скатывались крупные горошины слез. Он не обращал на них внимания, а, может, просто не чувствовал.

– О чем просила? – вывел я его из оцепенения своим вопросом.

И услышал некоторые подробности последнего разговора супругов Железиных…

Вечером, за несколько часов до кончины Валентина Кондратьевна позвала мужа. Он поспешил к ней из кухни в ту самую спаленку, где я сейчас сидел, разглядывая фотографии в альбомах. Присев на краешек кровати, взял в руки ее высохшую пергаментную ладонь с набухшими синими жилами.

– Будем прощаться, Миша, – прошелестела она посиневшими губами.

– Что значит – прощаться? Что ты такое говоришь? – испугался он. – Никаких прощаний. Мы еще с тобой повоюем! – попытался ободрить жену, но поймав на себе ее немигающий взгляд, осекся.

Из глубины родных и всегда таких любимых карих глаз проступало сейчас что-то нездешнее, словно бы из потустороннего мира. Холодный озноб пробрал Михаила Ефимовича.

– Нет, Миша, уже не повоюем, – все тем же шелестящим голосом возразила Валентина Кондратьевна. – Пришла моя пора. Прожила, сколько отмеряно. Пора и честь знать. Главное, что хорошо прожила. С тобой вместе. Душа в душу. Как мечтала в девках полюбить раз и навсегда, так и сбылось. Славно, Мишенька, мы с тобой пожили, как ни тяжело, ни трудно бывало. Детей всех сохранили и подняли, внуки-правнуки теперь вон подрастают и радуют. Что еще для счастья надо!

– Мы и дальше продолжим… душа в душу… Вот только подлечишься…

– Нет, Мишенька, совсем немного мне осталось. Я чувствую… – она прикрыла глаза, – собираясь, видно, с силами, и продолжила: – Но ты, Мишенька, не печалься, ты продолжай меня любить, как любил всегда, как и всегда я любила тебя. Я тебя и там, – Валентина Кондратьевна устремила взгляд вверх, – буду, как и здесь, по-прежнему любить. Только… – взгляд ее стал страдальческим. – Молю тебя – не приводи в дом другую женщину. Не хочу, чтобы кто-то вставал между нами, разрушал наше существо единое. Даже когда ты останешься здесь, а я буду там. Прошу: сохрани нашу любовь и после смерти моей…

– А ты говоришь – пределы!.. – Дядя Миша плеснул в стаканы и сказал вдруг: – Вон и журавли… тоже… До конца вместе!

Журавли в нашем разговоре возникли пусть и неожиданно, но не случайно. Давненько уже, когда Валентина Кондратьевна еще была жива и здорова, решили мы однажды с дядей Мишей отправиться в середине апреля за первыми весенними грибами сморчками. Жареные в сметане они чудо как хороши! Дядя Миша вообще был неравнодушен к дикоросам. Собирал грибы, ягоды, черемшу, разные травы, березовый сок. А уж Валентина Кондратьевна умело использовала все это по назначению, делала грибное жаркое и соленья, варенья, лекарства и целебные напитки.

Идти было недалеко. Почти сразу же за нашим озером начинались мшистые осинники, где сморчки как раз и водились. Но памятуя, что ранняя пташка больше корма клюет, в путь пусть и недальний мы отправились чуть свет. Я с корзиной из ивовых прутьев, дядя Миша с заплечным коробом того же материала (обе емкости – дело его умелых рук) сошлись возле бревнышка у Железинской ограды. Рассвет еще только начинал пробиваться узкой полоской на горизонте, чуть подсвечивая осинники. Дядя Миша поправил заплечные ремни, я порылся в корзине, проверяя, не забыл ли я нож (главное орудие грибника) и фляжку с водой…

И тут полились с неба звуки, заставившие нас с дядей Мишей одновременно задрать головы. Серебристые и звонкие, они разносились по всей округе. А потом появились и сами источники этих звуков: вылетевшая откуда-то из глубины согры пара синевато-серых с большими крыльями длинноногих птиц.

– Журавли! – сказал дядя Миша. – Зарю приветствуют. Слушай, слушай, – придержал старик меня, вознамерившегося начать движение, – как они дуэтом-то!

Я прислушался.

«Кур!» – начинала одна птица. «Лы!» – подхватывала другая. И так без остановки и конца, отчего крики их сливались в сплошное, как журчание ручья, «курлы». Это было необычайно красиво, и на восходе солнца звучало как гимн наступающему дню.

Журавлиная пара между тем набрала высоту и, вытянувшись (головы, шеи, туловища, ноги) в одну линию, плавно заскользила к разгорающемуся рассветным пожаром горизонту.

– Хорошие птицы, верные, – провожая их теплым взглядом, сказал дядя Миша. – Всегда вдвоем, всегда парой.

– Да, – согласился я. – Они и пару себе выбирают один раз и до самой смерти.

– У нас тут неподалеку, в согре живет одна такая пара, – сказал дядя Миша. Гнездо у них там. Это, наверное, они и есть. Каждый год по весне прилетают.

– А почему ты думаешь, что именно они? – засомневался я.

– Да к бабке не ходи! Я их запомнил. Который год сюда прилетают, – сказал дядя Миша, пресекая дальнейшие возражения. – Они птицы верные, – повторил он. – И друг другу верные, и гнездовью своему… – И взор его затуманился.

– Ну, правильно, – безоговорочно на сей раз согласился я, – не случайно же, в большинстве стран, где журавли водятся, они символизируют счастливый, крепкий и гармоничный семейный союз.

– Ладно, Серега, пошли, – тронул меня за локоть дядя Миша. – Нас впереди хороший день ждет.

– Это почему?

– А потому, что примета есть: услышать утром журавлей – к хорошему дню.

И долго мы еще потом на нашей грибной охоте говорили об этих прекрасных и удивительных птицах, у которых есть чему поучиться человеку…

– А насчет того, что журавли до конца вместе, верно, да не совсем, – возразил я. – Вместе, пока оба живы. А если кто-то из них умирает, другой подыскивает себе новую пару.

– Да ну! – не поверил дядя Миша.

– Учеными-орнитологами доказано.

– А, все равно, – махнул он упрямо рукой, – никто мне больше не нужен!

Дядя Миша поднял стакан. Не чокаясь, молча выпили.

– Вот, значит, каков ее наказ… – вернулся я к последнему разговору супругов Железиных, о котором узнал несколько минут назад от дяди Миши. – Чтоб не только до гробовой доски, но и после… Ну, тогда тем более надо с этим, – щелкнул я себя по кадыку, – завязывать. Валентина Кондратьевна там, – поднял глаза к небу, – загул твой явно не приветствует. И даже, полагаю, осуждает тебя, журавля с горя запившего, – съехидничал я. – Погоревал, мол, и хватит, пора в руки себя брать. Нечего дурной пример молодым показывать. Внуки твои, особенно старшие, в том опасном возрасте находятся, когда всякую дурь с легкостью вируса могут подхватить. А тебя, запойного, лицезрея, глядишь, и сами твоему примеру последуют.

– Ты думаешь? – встрепенулся дядя Миша.

– А то!

Он поднялся, молча убрал с верстака недопитую бутылку, стаканы, остатки закуски, распахнул дверь сарая. Я распрощался и пошел восвояси, сожалея, что, видимо, так и не сумел повлиять на него.

И только гораздо позже понял, что был не прав и не оценил по достоинству волевые качества дяди Миши. Без слов, обещаний, медицинской и прочей помощи он смог-таки обуздать себя. Самостоятельно вышел из запойного штопора и выпивал с тех пор очень редко: так, иногда лишь в домашних застольях по какому-либо вескому поводу мог позволить себе рюмку-другую.

Но, раздружившись с алкоголем, дядя Миша физического здоровья и душевного равновесия не восстановил. На последнем отрезке жизни своей он сильно сдал. Всегда прямой и от природы статный – хоть снова портупею надевай, после смерти жены усох, скукожился, согнулся. А в глазах застыла неистребимая тоска. Он по-прежнему хлопотал по хозяйству: его можно было увидеть за каким-нибудь делом и во дворе, и на огороде, и в любимом сарайчике-мастерской… Только делал дядя Миша теперь все как бы на автомате по давно укоренившейся привычке. На самочувствие не жаловался. Наверное, и впрямь серьезных проблем со здоровьем не испытывал. Генетика у него была завидная: долгожителей в их роду хватало. Но чувствовалось, что уходит из него воля к жизни, истончается связывающая с нею нить. И только, наверное, врожденная привычка терпеть и держаться до последнего заставляла дядю Мишу существовать дальше.

Люба жаловалась при встречах, что у отца «крыша едет». Особенно когда журавлей заслышит. Тогда вдруг замрет посреди двора, устремив взор в небо, и долго будет стоять истуканом, шевеля губами, словно разговаривая с кем-то. «Папа, ты чего?» – пугалась Люба, если заставала его в таком положении. «Так, ничего… – приходил он в себя. – С мамой нашей говорил. Ждет меня, торопит». Понимая, о ком речь, Люба пугалась еще больше и подумывала, что надо бы сводить старика к психиатру.

Но я-то знал, что с «крышей» у дяди Миши все оставалось в порядке. Другое дело, что после смерти жены он, наверное, все сильней и болезненней ощущал себя покинутым журавлем, которого злая жестокая судьба насильно лишила верной пары. Возможно даже, что он и впрямь иногда известным ему одному способом переговаривался с нею, в небе парящей птицей. И рвался туда, в высь заоблачную.

Теперь вот настала и его пора…