Читать книгу Ганс Бринкер, или Серебряные коньки. Перевод Алексея Козлова - - Страница 8

Добрая миссис Бринкер! Как только в полдень со скудным обедом было покончено, она облачилась в свой праздничный наряд, сшитый в честь святого Николая.

«Это развеселит детей!» – подумала она про себя, и не ошиблась. Праздничное, выходное платье надевалось очень редко в течение последних десяти лет. До этого оно уже сослужило хорошую службу и блистало на многих танцульках, когда она была известна повсюду как прелестная Мейтье Кленк. Детям иногда удавалось мельком взглянуть на него, когда оно отлёживалось в старом дубовом сундуке. Каким бы выцветшим и поношенным оно теперь ни было, в их глазах оно было великолепным, с этим белым льняным воротником, который теперь был собран с складки у шеи и исчезал под аккуратным лифом из голубой домотканой ткани, и с красновато-коричневой юбкой, отороченной чёрной лентой. В вязаных шерстяных рукавицах и изящной шапочке, открывавшей её прекрасные волосы, которые обычно были скрыты, Гретель казалась почти принцессой, а мастер Ганс на глазах становился степенным и благовоспитанным. Вскоре маленькая служанка, заплетая свои золотистые локоны, в восторге заплясала вокруг матери.

– О, мама, мама, мама, какая ты хорошенькая! Посмотри, Вилсон! Разве это не похоже на картинку из журнала?

– Прямо картинка! – весело поддакнул Вилсон, – Прямо картинка, только мне не нравятся эти штуковины, будто чулки на руках!

– Это не варежки, братец Ганс! Это митенки! Они очень важны! Смотри, они скрывают красные руки на морозе! О, мама, какая у тебя белая рука там, где заканчивается варежка, белее, чем у меня, о, намного белее! Не обюижайся! Я заявляю, мама, что лиф тебе чуть тесноват. Ты растёшь! Ты определенно растёшь!

Мадам Бринкер рассмеялась.

– Это платье было сшито давным-давно, милая, когда я была не толще в талии, чем мутовка в мясорубке. А как тебе нравится шапочка? – спросила она, вращая головой.

– О, мама, я так люблю тебя! Это потрясающе! Даже отец смотрит!

Смотрел ли отец? Увы! Только скучающим взглядом. Его жена, вздрогнув, повернулась к нему, и что-то похожее на румянец засветилось на её щеках, а в глазах мелькнул вопросительный огонёк. Её веселый взгляд мгновенно угас.

– Нет, нет! – вздохнула она, – Он никуда не смотрит! Пойдём, Вилсон!

На лице её снова появилась слабая улыбка.

– Не стой, как разяня и не пялься в меня целыми днями, в Амстердаме тебя ждут новые коньки!

– Ах, мама, – ответил он, – Ты так беспокоишься обо мне! Зачем мне покупать коньки?

– Ерунда, дитя моё! Деньги были даны тебе специально, или ты заработал на это – какая разница? Иди, пока Солнце в зените! Да, возвращайся поскорее, Вилсон! – засмеялась Гретель.

– Сегодня вечером мы будем бегать наперегонки по каналу, если мама нам позволит!

У самого порога он обернулся и сказал:

– У твоей прялки сломалась педаль, мама?

– Ты сможешь это починить, Ганс?

– Починю! Обещаю! Денег на это не нужно! Но тебе понадобятся перья, шерсть, мука, и…

– Ладно, не суетись! Этого хватит. На твоё серебро всего не укупишь! Ах! Ганс, если бы украденные у нас деньги вдруг вернулись нам в этот светлый канун дня Святого Николая, как бы мы были рады! Только вчера вечером я молился доброму святому…

– Мама! – в смятении перебил её Ганс.

– Почему бы и нет, Ганс? Как тебе не стыдно упрекать меня в этом! Я такая же истинная протестантка, как и любая благородная душа, которая ходит в церковь, но нет ничего плохого в том, чтобы иногда обратиться к доброму святому Николаю. Но! Что такое случилось в мире, что человеку нельза уж и помолиться без того, чтобы его дети не вспылили? А ведь он сам посути – главный святой мальчиков и девочек! Ура! Жеребёнок рискнул учить кобылу!

Вилсон слишком хорошо знал свою мать, чтобы возразить хоть словом, когда её голос звучал так резко, как сейчас (он часто становился визгливым, когда она говорила о пропавших деньгах), поэтому он мягко спросил:

– И о чём же ты просила доброго святого Николая, мама?

– Ну, чтобы не дать ворам сомкнуть глаз, пока они не принесут мои деньги обратно, надеюсь у него хватит сил и таланта сделать это, или же чтобы просветлить наш разум, чтобы мы могли найти их сами… Я не в себе с того дня, как пострадал мой дорогой отец, тебе это хорошо известно, Ганс.

– Я так и делаю, мама! – печально ответил он, – Хотя ты чуть не перевернула кверх тормашками весь дом, пока искала!

– Да! Я думаю, что да, но это еще не признак! Я никогда не придерживалась одного и того же мнения в течение двух дней. Возможно, отец заплатил за большие серебряные часы, которые хранятся у нас с того дня. Но нет, я никогда в это не поверю.

– Часы не стоили и четверти этих денег, мама!

– Нет, конечно, твой отец был проницательным человеком до последнего момента. Он был слишком уравновешенным и бережливым для глупых поступков!

– Интересно, откуда взялись эти часы? – пробормотал Ганс, обращаясь скорее к самому себе. Тётушка Бринкер покачала головой и печально посмотрела на мужа, который сидел, тупо уставившись в пол. Гретель стояла рядом с ним и вязала.

– Этого мы никогда не узнаем, Вилсон. Я много раз показывал эти часы отцу, но он реагировал на них, как на вареную картофелину. Когда он пришел в ту ужасную ночь ужинать, он отдал часы мне и велел беречь их, как зеницу ока, пока не попросит их снова. Только он приготовился открыть рот, чтобы сказать что-то ещё, как в комнату влетел Брум Клаттербуст с сообщением, что дамба в опасности. Ах! На прошлой неделе погода была ужасная! Мой муж Алекс схватил свои инструменты и убежал. Это был последний раз, когда я видел его в здравом уме. К полуночи его привезли обратно, почти мёртвого, с его бедной головой, покрытой синяками и ссадинами. Лихорадка со временем прошла, но тупость так и не прошла – она только усиливалась с каждым днём. Что там было, мы никогда не узнаем!

Вилсон слышал всё это и раньше. Не раз он видел, как его мать в часы острой нужды доставала часы из тайника, твёрдо решив продать их, но всегда преодолевала искушение.

– Нет, Вилсон, – говорила она, – только в шаге от голодной смерти, не сейчас, мы можем предать отца!

Воспоминание о подобной сцене промелькнуло в голове её сына, потому что, тяжело вздохнув и бросив через стол в Гретель кусок воска, он сказал:

– Да, мама, ты храбро поступила, сохранив эту вещь! Многие давно бы променяли её на золото!». Давным-давно…

– И это ещё большее позорище для них! – возмущенно воскликнула тётушка. – Я бы этого никогда не сделала! Кроме того, господа так строги к нам, беднякам, что, если бы они увидели такую вещь в наших руках, даже если бы мы всё рассказали, как она к нам попала, они всё равно стали бы подозревать отца…

Ганс вспыхнул от гнева.

– Они не посмеют сказать такое, мама! Если бы они это сделали, я бы…

Он сжал кулак и, казалось, решил, что продолжение фразы было слишком ужасным, чтобы произносить его в её присутствии. Госпожа Бринкер гордо улыбнулась сквозь слёзы, прервав его…

.-Ах, Ганс, ты настоящий, храбрый мальчик! Мы никогда не расстанемся с часами. В свой смертный час дорогой отец может наконец очухаться и попросить их!

– Может ПРОСНУТЬСЯ, мама! – эхом отозвался Ганс, – Проснётся – и узнает нас?

– Да, дитя моё, – почти беззвучно прошептала его мать, – такое случалось и раньше!

К этому времени Ганс почти забыл о своей предполагаемой поездке в Амстердам. Его мать редко говорила с ним так фамильярно. Теперь он чувствовал себя не только её сыном, но и другом, советчиком.

– Ты права, мама. Мы никогда не должны отказываться от часов. Ради отца мы всегда будем беречь их. Однако деньги могут всплыть, когда мы меньше всего этого ожидаем!

– Никогда! – воскликнула тетушка Бринкер, рывком делая последний стежок и тяжело кладя незаконченное вязание на колени, – Шансов нет! Тысяча гульденов – и всё пропало за один день! Тысяча гульденов! О, что же с ними сталось? Если бы они пошли дурным путем, вор признался бы в этом хотя бы на смертном одре. Он не посмел бы умереть с таким чувством вины на душе!»

– Возможно, он ещё жив! – успокаивающе сказал Ганс, – Мы можем услышать о нём в любой день.

– Ах, дитя мое, – сказала она изменившимся голосом, – и какому вору могла прийти в голову мысль забираться сюда? Слава Богу, здесь всегда было чисто, но не очень богато, потому что мы с отцом всегда экономили и откладывали, чтобы хоть что-нибудь припрятать. Если копить понемногу и откладывать почаще, кошелёк наполняется быстрее! По правде говоря, мы убедились, что так лучше. Кроме того, у отца уже была приличная сумма за услугу, оказанную землям Хернохта во время великого наводнения. Каждую неделю тогда у нас оставался гульден, а иногда и больше, потому что отец работал сверхурочно и мог получать за свой труд самую высокую плату. Каждую субботу вечером мы что-нибудь откладывали, за исключением того времени, когда у тебя была лихорадка, Ганс, и когда приехала Гретель. В конце концов сумка так распухла, что я заштопала старый чулок и начала всё сначала. Теперь, когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что за несколько солнечных недель деньги были на исходе. В те дни хорошо платили, если человек хорошо справлялся с инженерной работой. Копилка продолжала наполняться медью и серебром – да, и золотом. Теперь ты можешь открыть глаза, Гретель. Я смеялась и говорила отцу, что ношу свое старое платье не из-за бедности. И чулок продолжал наполняться, он был настолько полный, что иногда, просыпаясь ночью, я тихонько вставала и шла ощупывать его при лунном свете. Затем, стоя на коленях, я благодарила нашего Господа за то, что мои малыши со временем смогут хорошо учиться и что отец в старости сможет отдохнуть от трудов. Иногда за ужином мы с отцом говорили о новом дымоходе и хорошем зимнем сарае для коровы, но у моего мужа были планы и поважнее. «Большой парус, – говорит он, – лучше ловит ветер! – скоро мы сможем сделать всё, что хотим!», – и потом мы пели вместе, пока я мыла посуду. Ах, «при ровном ветре легко управлять рулём». Ничто не раздражало и не выводило из себя с утра до вечера. Каждую неделю отец доставал чулок, опускал в него деньги, смеялся и целовал меня, когда мы вместе его завязывали.

– С тобой всё в порядке, Ганс? Ты сидишь, разинув рот, и тратишь время впустую! – язвительно добавила тетушка Бринкер, покраснев от того, что слишком откровенно разговаривала со своим мальчиком, – Тебе давно пора отправляться в путь!

Ганс сел и внимательно посмотрел ей в лицо. Он встал и почти шепотом спросил: «Ты когда-нибудь пробовала, мама?» Она поняла его.

– Да, дитя мое, часто. Но отец только смеётся или смотрит на меня так странно, что я рада, что больше ничего не спрашиваю. Когда прошлой зимой у вас с Гретель была лихорадка, и у нас почти не было хлеба, и я ничего не могла заработать, боясь, что ты умрешь, пока я отвернусь к плите, о! Тогда я попыталась! Я гладила его по волосам и нежно, как котенка, шептала ему о деньгах – где они, у кого они? Увы! Он дергал меня за рукав и шептал какую-то чушь, пока у меня кровь не стыла в жилах. Наконец, когда Гретель лежала белее снега, а ты метался на кровати, я закричала ему – казалось, он ДОЛЖЕН был меня услышать: «Рафф, где наши деньги? Ты что-нибудь знаешь о деньгах, Рафф? Деньги в кошельке и чулке, в большом сундуке?» Но с таким же успехом я могла бы разговаривать с камнем. Я могла бы…

Голос матери звучал так странно, а глаза её так сильно блестели, что Вилсон, охваченный смутной тревогой, положил ей на плечо руку.

– Ну же, мама, – сказал он, – что же нам делать, давай постараемся забыть об этих деньгах. Я большой и сильный. Гретель тоже очень сообразительная девочка. Скоро у нас всё снова будет хорошо. Мама, мы с Гретель предпочли бы видеть тебя весёлой, чем иметь все серебро в мире, да и золото тоже, правда, Гретель?

– Мама сама знает! – всхлипывая, сказала Гретель.