Читать книгу Одиночная Психическая Атака - - Страница 10

* * *

Да я ведь не просто окружён Изуверским циклом. Я насквозь воткнут в это уродливое месиво! – заключил он, глядя в стёршиеся узоры на серых обоях.

Оно ощущается инородным, оно постоянно разлагается на мелкие гнойники или кровоточит, а иногда – всё сразу, с каждым днём принося новые неизлечимые увечья.

Наконец: оно всегда размножается в его голове, месяцами, годами напролёт оно отнимает всё дорогое, что осталось от его Я. И вот… снова эта машина страдания разверзлась, чтобы начать всё сначала…

Порою ему кажется, (он желает так думать), что оно вовсе не существует в действительности, – стоит ему на миг прикрыть веки и задуматься о хорошем, дотянувшись до тех остатков светлых мыслей в воспоминаниях, повторяя в голове: – «этого нет! этого нет! этого нет! этого нет!» – как вдруг столь ощутимое всем его существом ужасное нечто, старательно прячущееся всё это время вон там, (но где именно?), куда более значительное, ужасное и огромное, нежели у Грегора, очнётся уже в новом обличии, – если повезёт – в простом зверском, чем-то напоминающем человека с обильным волосяным покровом, с большими кровавыми глазницами и омерзительным лицом рыжей обезьяны. Оно тихо выползет на середину комнаты, раздвинет челюсти вверх и издаст из пасти непрекращающийся рокот, похожий на вой сирены, заставляющий душу покинуть тело.

Если же не повезёт – в другом конце коробки, у шкафа, появится эта дрянь, словно сожжённая заживо в печи, с изуродованными остатками мясистой плоти на роже, и что страшнее всего – глаза её на вид окажутся человечнее любого человека: в них будет течь жизнь. Это та тварь, что набросится на него в ту же самую секунду; у неё будут длинные когти и клыки, и как в прошлые разы она начнёт его ими резать, затем, добавив ко всему язвительные хриплые выкрики, станет понемногу рвать кожу – небрежными лохмотьями та расстелится по угольной комнате, – аккурат прижимая его всё ближе к углу кровати, пока не видящий во мраке Ванхоль в отчаянии не станет вопить и орать своей глоткой так, что она разорвётся на части от нескончаемой боли и звона в ушах, и тонкий его крик не разбежится по стенам и потолку комнаты, после опускаясь нежным эхом на пол, будто последний вздох колокола.

Теперь утихло… Утихло…

Сердце вырывается из груди, стучит так быстро, что отчётливо слышен ход застывшего на миг времени, слишком быстро, чтобы перестать оставаться в беспокойствии и оцепенении. Его защемило, но стало лишь легче… Его удары вызывают рвотные позывы и недостаток кислорода в лёгких – но ему нет дела до мелочей. Он шевелит губами, но ни единого слова из них не исходит, искажаясь в несвязное бормотание, они покидают его голову, эту проклятую комнату, этот заклятый дом. Наступает отрезвляющее успокоение. Резкое, как радость, и бесконечное, как страх одиночества.

И вот – всё прекратилось. Он замер в том самом углу, меж двух стен, руки его свело от тревожных судорог и теперь они замерли в воздухе, малость прислонившись к холодным, почему-то обжигающим стенам.

Когда прекрасное и хрупкое Я оказалось безоружным от безостановочного страха одиночества, в комнату опять вошли тени сомнения, за ними победным маршем прошли предчувствия скорой смерти и давящий, всё давящий, так давящий своей неопределённостью вопрос – неужели кончилось?

Кончилось, наверняка… наверняка. – решил Ванхоль Цаурдер и выдохнул вновь, теперь по-настоящему.

Взгляд полетел по периметру комнаты: оглядывая монотонные обои, он случайно наткнулся на фотографию с человеком. Им оказался близкий человек, единственный, кто желал ему добра. Ванхоль подошёл и взял фотографию в руки. Со стеклянным выражением лица рассматривая человека, он почему-то захотел сказать вслух:

– Надо же… тринадцать лет прошло…

Зрелище было таким, словно он взглянул в зеркало – такое же равнодушно-жесткое и холодное, оно глядело, будто готовое утопить весь этот мир в себе, как утопили они, твари, когда-то маленького его; и стоило ему увидеть это мёртвое, холодное, безжизненное отражение, как все его мысли, вся его душа, раскололась напополам, оставляя только безмолвие.

Но уже поздно! Прошлого не вернуть, Ванхоль! – кричит голос разума.

– Нужно ложиться спать, завтра на работу… – последнее слово оттолкнулось от языка с дрожью по всему телу. А потом тревога… Припадок, и…

Ты же знаешь, что всё это враньё, выдумка, друг… – продолжал тихий голос в углу.

– Зачем туда идти?.. Зачем мне туда идти?.. Ради чего? – едва слышным, хрипящим голосом вопросил Ванхоль Цаурдер. Но у кого? В ответ лишь безликая безызвестность продолжает шептать…

А ты не говоришь ничего; ты молчишь; и взгляд твой, в кромешной пустоте, пытаясь отыскать хоть что-нибудь, уставился в лист фотобумаги. Сзади твоя красивая детская подпись: «От боли – до крыльев к звёздам».

Медленно, будто нехотя, он вынул из кармана промокший носовой платок, вытер им слёзы, испуганно посмотрел на фотографию отца, но не увидел в ней ни любви, ни воспоминаний: картинка выглядела мутной, потрёпанной. Как же так – неужели всё кончилось? В нём поселился другой человек, прежде не знавший родного отца? Что же это – всё вокруг рушится и уже никогда не вернётся на круги своя, более того – неужели никогда и ничего с ним уже не будет, и неужели он весь, именно он, Ванхоль Цаурдер – пережиток себя прошлого, – будет просто не нужен никому, и не надо будет притворяться изо дня в день, чтобы хотеть жить, лишь бы просто выжить, лишь бы никогда больше не оказаться в этом тёмном и холодном доме?

Мечта, разве нет? – подумал Ванхоль.

Просыпаться каждый день и видеть маму, папу, бабушку, дедушку: живыми-здоровыми, радостными, грустными: любыми, главное, чтобы они были все рядом со мной; чтобы они вообще – были. Чтобы мама будила в школу стягивая одеяло, а папа торопился на работу. Чтобы дедушка вместе с бабушкой сидели рядом друг с другом и читали утреннюю газету, споря, кто правильно разгадал сканворд…

Всю свою жизнь он мечтал о семье, где каждому есть место, где тобой гордятся, где тебя ценят, там, где тебе помогут…

«Сон ли это?» – спросил у себя Ванхоль. – «Почему тогда ему нет конца? Почему я его вижу? Почему я не проснулся?».

Всё стихло. Теперь в темноте слышался только слабый звук; то ли полузвук, то ли полушорох. Или аккомпанемент шорохов и барабанов? Что-то вроде мышиных царапаний. Да, царапаний. «Что мне делать!?» – повторял Ванхоль, закусывая язык. – «Что мне теперь делать?».

Казалось, прошла вечность. Можно было подумать, что мы здесь одни. Так и было. Я и Ванхоль. От непринятия себя он заметался по комнате, как загнанный зверь, в поиске выхода. Потом упал на пол, находясь на грани обморока.

В пустом подъезде тихо и пусто. Никого и ничего – только вездесущий ветер, изредка врывающийся в подъезд и как будто забывающий о своей погоне за воздухом. Ванхоль посмотрел под ноги – а ведь от лужи не осталось и следа – заключил он. А почему тогда она мокрая? Он даже немного удивился тому, что это так уж его волнует. Потом пожал плечами и побежал вверх, в квартиру.

Ему было всего пять лет, он не познал ещё сокрушительной скорби и ненависти, страха одиночества, одним словом – ребёнок. Невинный, чистый, прекрасный ребёнок.

Мальчик радостно просчитал каждую лестничную ступень и, поднявшись до нужного этажа, постучал в дверь, ожидая прихода родителей. Но вместо того, чтобы услышать открывающуюся щеколду, он краем глаза заметил – что дверь открыта: со стороны ручки имеется щель, откуда дует сквозняком и веет запахом домашнего уюта. Немного приоткрыв её, Ванхоль прошёл до вешалки, снял грязный дождевик с сапогами и окликнул кто есть дома. Эхо разлетелось по комнатам – никто не ответил. С едким отзвуком шумела вентиляция в ванной, соседи что-то ворчали сверху, слышны были карканья ворон из окон. И только шипение, похожее на газ, привлекало внимание.

Насторожившись, он прошёл на кухню. На плите горело две конфорки: обе оказались пусты. Прокрутив тумблер, он потушил их и пошёл дальше по коридору, в гостиную.

Не дойдя до самой арки, ограждающей столовую от гостиной, послышался звон часов, (знаменующих отсчитанное время), плавно тикающих на стенке у серванта. От стоящей на этом серванте посуды исходил вибрирующий стекольный цок, что, искажаясь в пространстве, смешивался в плоский грохот.

Подойдя ближе к дивану, приглядываясь к сверкающим осколкам люстры, в отражении зеркала он увидел упавшую книжную полку, неожиданно грохот прекратился, приятно отрезвляя Ванхоля наступившей тишиной, сравнимой с блажью очищения мозга от назойливой мысли.

В его глазах можно было уследить сомнение и страх неизведанного, сменившие радость и беззаботность; какая-то субстанция вдруг велела ему остановиться и не идти дальше, прекратить смотреть наверх. (в сердцах же так хотелось закричать и бегством спасти свой разум от крушения о скалы хаоса, и, знай он своё будущее – без оглядки бежал бы). Голос правды умолкнул, проснулся обворожительный искатель печали. Он не обращал внимания на знаки, продолжая шагать к телу. Шаг за шагом близился приступ испуга. Но, отринув в себе страх неизвестности, конечно, наступает тот момент, когда в глазах появляется нечто исковерканное, неведомое ранее детской психикой, но поздно отводить взгляд, милый друг, пред тобой уже обезображенное, из всех сил пытавшееся познать все законы изуверств, тело. Своим омерзительным видом оно так и говорит: «Ну что-ж, тогда наслаждайся мной».

Тело, вместе с его внутренним Я, в состоянии удушливой боли, расплавляясь в ничто, молило спасителя задержаться ещё на чуть-чуть. Но голос отпевал последний путь, дорога та выглядела рыхлой и оканчивалась грязной колеёй, откуда не выбраться, коль забрёл.

Первые секунды забвения оно молило, оно дёргало ногами так сильно, что расшвыряло всё кругом в безобразные кучи; оно искренне каялось в содеянном, проходя разрывающие душу моря воплей; каялось, что обряд начался и его не остановить, но было поздно…

Материально будучи ещё телом, но в душе приняв метаморфозы во славу чего-то высшего, оно лишилось сознания человеческого. Путь его лежал только через тернии и адские склоны, в бескрайние хребты ужаса со скорбью, ведущими к одному – забытью.

Верно говорил он себе в этот миг, когда зубы впивались в нижнюю губу от нестерпимой ненависти, отвращения ко всему людскому: «так трудно устоять на грани, не сделав шаг в бездонную лощину безызвестности, дабы распластаться в космическом эфире понимания! Как тяжело волочить себя по предначертанной судьбе! Я так устал… Как хочется спокойствия, понимания…». А понимание для него всегда стоило сто крат больше, чем любая жизнь. Стать первопроходцем в иную стезю существования, потеряв всего-навсего данное мирским – Тело, обретя взамен один билет в конец вечности – само бесконечное признание всего и ничего одновременно». Думало про себя тело в одинокой агонии, висящее ныне на крючке от люстры, плотно обмотанное резиновым проводом у горла.

Бессмысленность судьбы волочит наши души к пьедесталу смерти, говорит голос. Голос последнего отчаяния.

– Почём мне было понять тебя, пап? Что я тебе сделал? Что я тебе сделал, пап? Что я сделал! Что я сделал не так?! Какое зло! Какое зло совершил!? Какое зло причинил… Причинил… Что я делал не так?! Что мать делала не так?! Какое зло мы причинили тебе… пап, расскажи мне… расскажи… Да ответь же ты мне! Почему ты так сделал? За что ты так! Кто во всём виноват!? За что! За что! За что! За что!.. – прозвучал жадный глоток воздуха – Ах-а, а-ах… За что же так… За что ты! За что! За что! – как умалишённый, ударяя ногами и руками по поверхностям, слыша в ответ жалкий скрип деревянного настила, повторяя одно и то же, орал Ванхоль в пустоту, скаля лицо. Умолкнув на секунду, почти задыхаясь от одышки, он захлебнулся истерическим смехом.

Идя на посторонний шум, точно мышь за куском сыра, в комнату ввалился недовольный Грегор, готовый взорваться в любую секунду. Его гримаса источала презрение и ярость.

– Заткнись, сукин ты сын! – приказала баритоном булыга, насквозь пропахшая травой. – Умолкни подонок! Взрослым себя почувствовал, да? Думаешь, тебе всё дозволено?! Ни черта! Слышишь меня? Ни черта в этой жизни у тебя нет и не было! – в приступе ярости кричал Грегор в комнату, не заходя внутрь.

Ванхоль утих, прикрыв рот двумя руками, в ожидании, что всё внимание сосредоточено на нём. Продолжая лежать на полу, согнувшись за диваном калачиком и кинув взгляд назад ему показалось, что Грегор его даже не видит, а орёт куда-то вперёд, в сторону окна, от чего улыбка сама собой появилась на лице. Эта ситуация так его развеселила, что он едва сдерживался чтобы не рассмеяться и не выдать своё местоположение.

Крепко ухватившись за дверную раму, чтобы не упасть от нового прихода блажи, Грегор успокоился, и сказал напоследок, развернувшись спиной:

– Не прекратишь горланить я тебе устрою! – он показательно поднял кулак и удалился, вбив ногою на своё место входную дверь. От дрожи осыпалась штукатурка и упала полка, на одном волоске левитирующая от того, чтобы не рухнуть вниз.

Ванхоль больше не говорил и не шевелился. Ему казалось, будто сам внутренний голос поник от страха перед Грегором и теперь молчит, ожидая благоприятного исхода.

Он наступил. Воцарилась тишь да гладь. Задрав повыше голову, при этом не поднимая самого тела, Ванхоль шарил руками поблизости, дабы отыскать потерянную от неожиданного визита отчима фотографию. Надрывая из последних сил поясницу, он нашёл её. Водрузив бумагу себе на грудь, Ванхоль с удовлетворением закрыл глаза.

Заманчивые слова рассказывает этот голос отчаяния, правда? Когда настолько хрупка грань между жизнью и смертью: не жилец здесь, да и «там» не ждут; трудно решиться к какому Великому ты принадлежишь более; Выбор лишь в точке невозврата, после чего наступает новая ветвь жизни – совершенный цикл изуверств над собой.

Голос негодует. Четыре года живой труп ходил по земле. Почему же вы не замечали его страданий? Не желали признавать очевидное? Или не хотели замечать? Боялись ему помочь, но почему? Ладно, чего толку беспокоиться во мгле тленной… – с утешением произносит бархатный голос, – лицо-то у него вон какое синее, рот скошен набок, глаза открыты и выпучены. От страха. От одиночества. От кромешного, душераздирающего страха одиночества. Наедине остаётся печаль, смешанная с осознанием своей беспомощной ничтожности и слабости…

Но юному мальчику так и не дано было понять всего замысла поступка, совершённого его отцом в те давние годы. Никогда.

А, ты недоумеваешь как здесь оказался, правильно? Какой именно окольной тропой твой ум подвергся жестоким изуверствам? Голос всё расскажет, ему нечего таить от Ванхоля Цаурдера. Есть лишь просьба к мальчику, чтобы он выдержал весь тот ужас правды, что прольётся на него единым потоком сквозь разум в необъятные просторы ледников. Пусть спит, пусть дремлет, набираясь сил. Но пощады не будет.

Не бойся, Ванхоль, я не причиню тебе вреда. Больше не причиню. Перестань беспомощно дрожать. Ласковый женский голос проведёт тебя сквозь все тернии к истине.