Читать книгу Одиночная Психическая Атака - - Страница 6

Я осторожно трогаю свою грудь, которая все ещё бьётся в агонии, и ожидаю, что грудь вот-вот взорвётся, и я буду брызгать кровью из посиневших повязок. Но ничего подобного не происходит. Чёрное покрывало медленно опускается с меня. Каждый шаг даётся с трудом, мои ноги со стукающимися друг о друга бёдрами проваливаются в рыхлую грязь. Я изо всех сил дёргаю ногами, и бестелесный образ, нависающий надо мной, растворяется. Вместо него я вижу несколько расслабленных теней, – моих друзей, – тянущихся ко мне, как будто меня пытаются утопить в грязи.

Я медленно приближаюсь и падаю прямо в чьи-то объятья, падаю, и щека соприкасается с чьим-то плоским животом, кожа которого быстро вздрагивает от нарастающего болезненного нервного тика. Мы не смотрим друг на друга. Мы просто живём. Я прижимаюсь к этому телу, пытаясь забыть обо всём остальном, не пытаясь вспомнить прошлое. Больше мне ничего не важно, остаётся только возбуждение от тела, которое я сейчас обнимаю, что помогает мне забыться в этой невероятной чёрно-белой трясине, где я могу раствориться в небытии…

Ладонь была сейчас последним местом, где ужасная боль чувствовалась менее остро. В глазах всё ещё темно. Наркотический туман и головокружения постепенно отпускают меня. Комната, фотоном стала кухней. В этом многообразии квадратных частиц я заметил, как стены будто бы дышали – выгибаясь то во внутрь, то наружу; струны текстиля были подвластны мелодии, точному ритму, что так сладко засыпал поверхность пластмассовым гонором. Люстра на потолке внезапно расплавилась и рухнула, проплавив под собой крытый пол. Воздух взмыл потоком пёстрых линий и ударился об меня, из-за чего я получил сильный удар в солнечное сплетение. В миг поломалась моя грудная клетка – я услышал, как хрустят кости, – скрежетом втёсываются в чёрствое естество. Смотрел на то, как рвётся упругая плоть, тянется жжёной резиной мертвенная кожа, как в моей груди вырастает огромная неузнаваемая дыра – Вселенная, состоящая из геометрических фигур и скоб, льющихся в гармонии красками, от мал до велика.

Я зажмурился и полоснул ножом по руке – всё резко прекратилось. Из запястья бризом очарования хлещет фонтан стихий. Под отзвуки выстрелов струя бежит, падает, снова набирает обороты, не желая ныне утихать.

В гостиной раздался грохот: в дверь начали стучать, звон уничтожал скромную идиллию рая, что так долго строился на костях падших воинов. Меня терзала паранойя о том, кто кроется под покровом дверного проёма, кто стоит за металлом ледяного сознания и желает погасить светоч равновесия.

Я подошёл к двери впритык и уставился в дверной глазок. Метелица вилась лоскутом, практически ничего не было видно. Лишь силуэт, едва отличимый от всей картины, усыпанный снегом с ног до головы, казался более-менее видимым. Ничего помимо пелены странствующей тени я в нём не разглядел. Всмотревшись ещё повнимательнее, я осознал, что это была знакомая мне не по годам фигура, будто бы я сейчас нашёл свой покой в её глубинах, нашёл родного друга.

Тяжёлая дверь медленно открылась. Ледяной обжигающий ветер грянул внутрь тёплого, уютного пространства.

Он стоял, мёртвой хваткой вцепившись за порог своими отмороженными ногами. В глазах – песочная пыль, белая краска, и сквозь её эскиз виднеется ухоженная бородка, втянутые скулы и розовые щёки. Я молча отошёл вглубь гостиной и пустил гостя. Он незамедлительно сделал пару шагов мне навстречу, дверь за ним закрылась отчётливым хлопком прохладной стужи.

Сквозь призму сомнения я наблюдал за ним, в свою очередь он продолжал молчать и трястись, точно беспомощное дитя; толщи снега спадали с его мантии на кафель, и сразу же плавились под температурой.

Проводник чёрной мессы, – что пришёл за мной, – стоит и смотрит мне в душу, улыбка на его лице только нарастает, солнце оранжевого окраса возрастает в ширине, а давление массы берёт новый завет.

Морозильник гудел, исполняя свой долг, камин хрустел, переваривая палено. Стояло спокойствие. Кто бы мог подумать: несколько минут назад я хотел сделать вещи, что могли бы изменить мою жизнь, навсегда убить меня, – ни телом, – а душой. Забыть истинного себя, покинуть грань разумного и протянуть руку чёрной бездне мрака…

Мой друг подошёл поближе и обнял меня. Я почувствовал его тепло в груди, точно зная – это близкий мне человек, с которым я пошёл бы и в огонь, и в воду, заслонил бы своей спиной от врага. Но почему я не могу его вспомнить, словно захоронил все мысли о его существовании?

Тень протянула мне свою крепкую ладонь, она была насыщенна памятью о минувших днях.

Дрожь пробрала меня с головы до пят. Спустя долгие годы бессознательного прибывания в чистилище я ощутил нечто большее, чем просто равнодушие, я вспомнил, что такое не быть одиноким и несчастным. Мы молчали – мир молчал, всё кануло в прозрачную оболочку психической атаки, прошедшей мимо нас крылатым ангелом спасенья.

Его широкий плащ, что развивался на ветру; его чёрные брюки со стрелками и старые поношенные туфли, они – это ознаменование прошлого и настоящего для меня, ведь даже сейчас он в них стоит передо мной и плачет, а за ним и я вдаюсь в краски слёз, аккурат дрейфующих по белёсому полотну. Меня одолевает дикая печаль и понимание того, что мы могли бы свернуть вдвоём самые высокие горы, преодолеть любые тяжбы, но заместо этого я предпочёл саморазрушение. Вдыхая пар, становился невесом, парил орлом, и был таков. Спустя лета свободы ощутил тяжесть в душе, низменную переменную, она сломалась, за ней и я пошёл ко дну бетонной глыбой. Не было мне покоя ни в здравом уме, ни в сновидениях. Я витал меж миров, став скитальцем, третьим зрителем в пустынном зале.

На его лице постаментом очутилась лучшая улыбка, искренняя и добрая. Это было счастье, приступ эйфории, охватившей его глубинные частички души, собранные в мозаику, единое целое.

Он похлопал по моей гладкой спине, после ласково сказал:

– Всё уже прошло, мой милый друг, больше тебе не о чем беспокоиться, поверь мне. – спокойным голосом сказал он – Если что, зови меня Эдриан. Ты небось и забыл уже, за столько-то лет, как меня звать.

Вплотную уткнувшись в его мягкое плечо, обнимая, я рассуждал: его имя мне явно знакомо, звучное и яркое, такое не забывается. Будто бы просветление настигло меня, все имена вовсе перестали существовать в моей голове, осколки памяти возвращались, но постепенно.

– Чего смотришь в потолок, мух считаешь? В это время года их нет, зря только время теряешь. Мушки спят, спячка у них. – Эдриан улыбнулся моей задумчивости. – Лучше пойди-ка ты на кухню и заготовь нам на пару самый лучший пряный какао, вот прям как ты умеешь, и вот тогда-то всё будет просто супер!

Я пристально смотрел на Эдриана, блики от люстры просвечивались сквозь прозрачные нити глазных яблок цветущим изумрудом. Нос был картошкой, весь покрасневший и очарованный зимней порой, старенькое промокшее пальтишко – всё это мне было по родному знакомо. Его алебастровое лицо, что так потешно измывалось надо мной, называясь моим другом, а может, им и являясь, пыталось казаться весьма милостивым, доброй душкой в своём уходящем рассвете. Это непривычно и спонтанно для меня. В миг, изменилось отношение ко времени, к часам расчёта, гордо стоящих высоко-высоко над нами, в ни всякой досягаемости.

На плите закипал пёстрый чайник – красный в белый горошек; ледяные катышки града бились об черепичную крышу, доверху усыпанную скрижалью нежного бархата – последний охранный оберег. Больше, чем за многие мили отсюда был лишь он и его постоянная стихия, враждующая из года в год со вьюгой, несущей горестный мрак.

Новоиспечённый друг восседал на шёлковом диване, развернувшемся на всю дубовую гладь паркета, представая во всё своём великолепии и малости изыска. Зелёный – цвет жизни, счастья и весны. Прекрасной поры в году, что россыпью ярких кистей окрашивает наши усталые глаза. Мир становится невообразимой утопией, что так близко расположилась от нас в паре метров. Цветущие ароматные деревья, душистая праздная травка и роса по утрам. Всё это – часть сумасшедшего замысла, будущей картины, но прежде белое полотно художника, вольное искажать в себе всякий замысел и непокорённую идею юного мечтателя.

Припоминаю, взял я этот диван по некой легенде, что окутала меня в тот ненастный день. А именно, легенды Древней Греции пробудили во мне того эстета, кой живёт и по сей день в моём сердечке. Гласят они, что священная чаша была выполнена в зелёном цвете и символизировала постоянную, радостную жизнь. Так и был выбран этот окрас. Во всём есть скромная история, свой ансамбль эмоций. Хоть по мне и не скажешь, но, я стараюсь быть позитивным, пытаюсь отыскать крупицу счастья для себя.

Эдриан молча слушал меня, оказывается, всё это я говорил вслух, чему сам удивился, а он лишь торжественно поаплодировал мне в ответ и посмеялся.

– Браво! Неплохая дикция, хороший подбор слов, Хассе, ты, как всегда, на высоте. Я даже иногда тебе завидую, весьма, даже, яростно, – рассудил он, – может ты уже поднесёшь нам наши напитки, и мы поговорим? Мне вот, например, о многом хочется с тобой перетереть.

– Стой! Не гони коней! Какой такой этот ваш Хассе? – ворчливо вопросил я, – Старина Эдриан, разве я похож на него, на того, про кого ты тут так распинался и восхвалял его всеми почестями?

Сам он не менее удивлённо уставился на Хассе, будто и не понимая, – это сейчас он так шутит, или нет, может и впрямь имя забыл своё поди, хотя, как его можно забыть-то, вот удивительный человек!

– Да ты это, ты, родненький! Тебя не спутаешь с кем попало, только ты, дорогой мой, мог забыть своё имя, между прочим, данное тебе с рождения! – поспешно вставил Эдриан с насмешкой.

– А кто его знает, – бросил Хассе, – может ты и правду говоришь. Чудак я ещё тот, не спорю, нельзя отнять, – он засмеялся на всю комнату, чуть было стаканы с рук не посыпались от хохота.

– Садись ты уже, ну же! – настойчиво прикрикнул Эдриан. – За окном холодрыга под минус двадцать, а здесь у тебя тепло и сухо, и, в целом, даже немного уютно! Пахнет дровишками, что тлеют в жерле камина. Вон, смотри – указал Эдриан рукой в правый угол комнаты, – картина висит, почти красивая, держась при этом, кстати, на одном-единственном волоске и мне кажется, что она скоро грохнется пластом на пол, просто как самый упоротый в мире алкаш!

– Нормально висит! Чем тебе не нравится? Нашёлся мне умник!

– Смирись с этим, братец, руки у тебя растут не из того места, откуда следовало бы им расти – ухмыльнулся он.

– Поди прочь! Много ли ты знаешь обо мне? Может я и не знаю толк в таких деликатных вещах, пусть, и чёрт бы с ним, но какао-то я делаю лучше всех, только и успеваю подливать тебе!

– На больном подловил! Хассе, ну ты и скот, конечно, – ехидно произнёс Эдриан, – это ладно, а давай-ка я расскажу тебе одну историю, – потёр он руки, – а интересная она какая!

Закинув ноги на деревянный кофейный столик, он продолжил.

– Вот это я понимаю, прям другое дело, теперь можно выпить и поговорить по душам, располагайся в общем, как у себя дома, салага! Только знай, всё в рамках приличия, – он ловко подмигнул, – у меня тут, понимаешь, дом.

Ноги впились сталью в деревянный настил, покрытый сверху шерстяным ковром. Я поставил два прозрачных стакана с какао на столик, а после и сам уселся рядом с Эдрианом, сделал улыбку и сказал:

– Вполне, я бы послушал тебя, и да, ты прав, скорее всего я не знаю этой истории или, как бишь этого, рассказа твоего, очень интересного.

– Так и порешили! Подкладывай себе подушку под затылок, попивай чудесный напиток и слушай меня предельно внимательно!

– С превеликим удовольствием это сделаю, я сегодня такого повидал знаешь ли, что точно заснуть сегодня не смогу, только закрываю глаза и всё плывёт, переливается и цветёт, а потом… они снова тянут свои мёртвые руки, снова хотят вкусить моего страха… и я умираю…

Эдриан молча слушал, откинулся на диване и скромными глотками попивал тёплый шоколад. Опустошив кружку, он замер.

– Они? Тянутся? Умер?.. – удивлённо спросил Эдриан. – Ты и вправду ничего не знаешь?.. – он оглядел меня, но явно понял, что я более ничего знать не могу. – Боже… Я думал ты уже давно всё понял, но видимо, я ошибся.

– Ты это о чём? – вопросил Хассе, – Чего ещё я не знаю?

Его лицо превратилось в обвисшую кожу страдальца, он хотел что-то сказать, но долго не осмеливался.

– Всему своё время, не беги впереди паровоза, всё что нужно, я тебе уже сказал, и даже больше, – улыбка на его лице стала прежним гостем, он широко её натянул, ухмыльнулся, – Хассе, чего это ты так напрягся? – поинтересовался Эдриан, ощупывая бархат дивана мягкой ладонью. – Отдохни, тебе это сейчас необходимо, а я, так уж и быть, начну уже рассказ.

Закрыв глаза Хассе устроился поудобнее, кивнул головой в знак готовности слушать.

Эдриан сложил руки вместе, хорошо ими похрустел и начал рассказывать.

– Всё это было далеко в детстве, в те незапамятные времена, когда не было ни проблем, ни забот. История началась с нашего разговора в школе Сан-Марино, где мы проучились добрые девять лет. Мы стояли у цветочных клумб, чуть дальше спортивного кампуса. К нашей компании присоединился остряк Гарри, и вместе с ним мы стали говорить о возможной бомбёжке Лос-Анджелеса, что яростно обсуждали довольно продолжительное время, разведя демагогию.

Через несколько минут, после окончания нашего разговора, мы услышали громкую сирену, и под вой рупора побежали в главный двор школы, чтобы построиться с остальными ребятами.

Находясь в том кромешном аду и своре разъярённых людей, я говорю вам о том, что у меня начинается паническая атака, которая с каждой секундой только усиливается: тело перестаёт быть мне подвластно, меня охватывает страх, я начинаю задыхаться, но вы с Гарри меня вовремя успокаиваете.

На горизонте яркой кометой летит, замерев в воздухе, одинокий бомбардировщик. У меня снова паника, я весь трясусь. Мы все крепко обнимаемся и видим, как из стальной птицы грузно падает свинцовый заряд, бомба, способная уничтожить всё в одночасье, не оставив и шанса на спасение. Чудесный в небо вырос гриб, землю усеяло птицами вмиг; пустота, яркий свет кричит жёлтой глазурью, заливая собою всё пространство. Я вижу только начало взрыва. Меня с тобой сносит ударной волной куда-то в мёртвую толщу воздуха, что обволокло небо густым киселём смерти. От остроты тяжёлого потока мне оторвало руку, а тебе правую ногу; кровь, словно в вакууме, тоже замерла, закружила каплями и упала алым дождём на землю. Летели мы высоко, надо признать.

Передо мной появляется алюминиевая сетка, не толще чем человеческого волоса. Она действительно, – воистину – великанских размеров: от края до края не видно ей конца и начала. Я в неё врезаюсь. Удар слабый, практически неощутимый. Боль от потери конечностей нескончаемо огромна. В приступах я хватаюсь за неё, дабы не упасть вниз, где нет ни пола, ни земли, она возвышается ввысь, ещё до сих пор очень высоко. Просто не могу поверить – мне подчистую оторвало руку; кровоточащее оборванное мясо, плоть да кости, торчащие из неё. Нервы ещё шевелятся, не могут признать её потерю.

Обернувшись назад, я вижу гриб от взрыва, он завораживает, ты трепещешь от него, затаив дыхание. Наш класс до сих пор стоит во дворе школы, снесло лишь только нас обоих. Посмотрев вниз, в пучину бездонной пропасти, я едва не сорвался. Там, ниже, увидел чьи-то ошмётки, лужицу мяса и запечённой крови, в ужасе осознал, что это ты. Поняв, что мне нет смысла дальше жить, я с полминуты повисел на сетке, и отпустил её. Падая, видел всех свои ныне мёртвых близких. Они мимолётом проносились в моей голове, а после в глазах. В воздухе взмыла дивная птица, её крылья переливались золотом, а перья – пурпуром. Она превратилась в старую женщину, сказавшую мне тихо – «Не время умирать». На мгновение, я увидел тебя с собой в обнимку, и заплакал.

Стало светло. Белый статичный фон, – снова безграничная пустота, – она была мягкой девушкой с привкусом лаванды во рту, как удав, обвившая меня облачком утех. Я ударился об земную гладь, превратившись в ещё один человеческий ошмёток мяса и плоти рядом с твоим. Я видел то, что от меня осталось со стороны, с боку, наших одноклассников, дрожащих от страха ужасной скорой смерти во дворе школы и в панике бегущих к бункеру, последнему оплоту, искорке жизни.

В этой вакханалии были и вполне спокойные люди – индейцы, одной из которых была та самая старуха. Они водили хороводы и пели песни о мёртвых на своём языке, чтоб те покоились с миром, а не упокоенные нашли воскрешения или же перерождения вокруг пылающего костра, отбрасывающего тлевшую пыльцу брёвен в неизвестную даль.

В вигваме я очнулся в жаре, адский огонь прошёлся по мне. Костёр с дровишками, чугунный котелок с кипящей жидкостью, а за ним сидела та старуха, которая пояснила мне, что это она меня воскресила древним ритуалом очищения. Мы с ней по душам поговорили, после она меня проводила и пожелала удачи в пути. Было холодно. На удивление, я очутился в ином мире, покрытом морозом и снежными вереницами бурь. В голове раздался крик, после которого я потерял сознание.

Очнулся я гораздо позже, в мелком снегу. Морозило слабо, при том, что я был в тонком свитере. В кармане штанин находился полностью заряженный сотовый и мой любимый платок. Пройдя чуть дальше мне встретилась девушка невиданной красоты. Тёмные волосы, гладкая кожа, синие глаза, очаровавшие меня и миловидные черты лица, как у модели шестидесятых годов. Она бросилась мне навстречу и обняла что есть силы, по реакции, неожиданной для себя, я её тоже крепко обнял. Не хотел отпускать.

Как она мне рассказала – она моя сестра, и она дико волновалась за меня, думала, я уже мёртв. И была не далека от истины. Тут у меня появилось чувство, будто я знаю эту девчонку всю свою жизнь. Помню, как мы играли вместе, также обнимались, всегда дружили и никогда не ссорились. Она ночами напролёт помогала мне со школьными заданиями под чарующий свет бирюзовой лампы.

Пейзаж сейчас таков: покрытые снегом дома, и все они тонули под его толщей, растворялись на общем контрасте белизны. Ели – по большей части не зелёные, нет, какой там, от них остались клочки да облезшие веточки. Имени своей сестры-попутчицы я не знаю, помню лишь то, что её чудесное имя начиналось на букву К.

Перебирая ноги по морю, окутанному белой ватой, сестра объясняла мне, что же случилось с миром за время моего, возможно, долгого отсутствия.

Оказалось, Америка долгие недели бомбардировала Россию по каким-то энергетическим распрям, – мутное там было дело, но факт остаётся фактом – России больше не существует. Как нет отныне и Соединенных Штатов Америки. Да и большей части всего мира. Прошёл всего месяц с начала апокалипсиса: наступила ядерная зима, снеся оставшуюся треть населения земного шара, оставив только малую надежду на дальнейшее сосуществование людей.

Мы продвигаемся сквозь по покрытым ядерным снегом домам. Она учит меня, как и где нужно ступать ногами, чтобы не провалиться в недра ледяных пучин и не стать ужином для оголодавших моржей. Она говорит, что это не шутка, и я начинаю в это охотно верить. Вскоре мы доходим до нашего общего дома, в самом центре которого лежит неразорвавшийся заряд, боеголовка, упокоенная тут с самого начала так называемой Честной войны. Мы зашли в мою комнату, и всё как сто лет к ряду: тихо, сыро, только не хватает мамы, усердно зовущей меня спуститься на первый этаж перекусить. Я дома.

Становится холоднее, я лезу под одеяло, следом и моя попутчица. Греясь под ним, мы переживаем резкий заморозок, охвативший всё, засыпав вьюгой мелких белоснежных частиц практически всю округу.

Я замечаю, что моя комната сильно преобразилась. Вместо одиноко стоящего пыльного телевизора, теперь стоит книжный шкаф на всю стену. Чуть отогревшись, я встаю его осмотреть – он правда огромен, на его полках много различной литературы, а в длину он заслоняет собою почти всю стену. Всмотревшись в парочку книг, я оборачиваюсь и спрашиваю сестру:

– Как я понимаю, мы держим куда-то курс и уже никогда не вернёмся домой, верно?

Моя загадочная спутница ласково отвечает мне в ответ:

– Похоже так оно и есть. Может, когда-то и вернёмся, но не в ближайшие годы, это точно, если мы их вообще сможем пережить… – она говорит это весьма расстроенным тоном.

Почувствовав горечь от вынужденности покинуть свой дом, мне вспомнился случай, произошедший незадолго до апокалипсиса.

Я с тобой как обычно общаюсь по сотовому. Через час сбрасываю звонок и иду в гостиную. Телевизор включён, по нему идут новости и шумом расходятся по четырём стенам. Подойдя к холодильнику, наслаждаюсь его едва уловимым холодком, после беру из него парочку ингредиентов и сажусь готовить сэндвич. Нож скользит как по маслу, рассекая овощи и волокна мяса в мгновение ока. В один момент я засмотрелся в одну точку, и взмахом лезвия отсек себе палец. Кровь заструилась, но не так сильно, и всё же это повергло меня в состояние шока. Почему-то на этом данное воспоминание заканчивается, и я возвращаюсь в ещё более чудовищную реальность моего дурного воображения.

Там же, в той комнате, я собрал где-то пять книг на свой личный вкус. Самых сокровенных и мною обожаемых. Ещё рюкзак провианта с едой, а также сестра взяла с собой своих вещей, так, по мелочёвке. На дорожку мы решили с ней ещё немного полежать под тёплым пледом. На тот момент мы с ней уже были в верхней одежде, я – в пальто, она – в своей любимой дублёнке, так как становилось намного холоднее, уже было под минус тридцать-сорок и начались мелкие снежные бури.

Схватившись друг за друга, мы грелись, чтобы хоть часок-другой в пути чувствовать тепло. Мы обнялись и заплакали от того, что произошло с миром и нами. Тем, кем мы стали за всё то время, проведённое в ужасе и хаосе. Будто тысячи лет в миг превратились в ничто. Стало холодно, но в первую очередь – на душе.

Вставая через минут двадцать, я услышал гудок сотового. Приложив к уху, я отчётливо уловил твой голос, столь забытый и грубый, но так ласкающий слух. Ты говорил мне, что ты выжил, чудом уцелел и теперь ждёшь меня у той самой школы, чтобы вместе со мной проследовать в бункер и больше не видеть этот крах всего мира, его позор, который не смыть даже нескончаемыми слезами всех тех погибших людей. Я ответил, что не смогу пойти с тобой, как бы этого не хотел, что мне нужно идти своей дорогой, чтобы найти то, ради чего я здесь. Ты согласился, было грустно, но другого выбора не было, рано или поздно мы бы разошлись, и этот час настал. Ты будешь всегда у меня в сердце, милый друг. Мы попрощались. На этом моменте я уже вижу нас от третьего лица, вижу, как вид плавно отдаляется на меня с сестрой, людей, которые уходят вглубь снежного бурана искать потерянный гранит, способный спасти их души.

История продолжается через несколько лет. Мы почти добрались до места. Так как атмосфера планеты рушится, я с сестрой на пару в каких-то защитных химических костюмах. Перебираемся под радиоактивным солнцем, которое хоть и освещает нам путь, но не более того. А двигаемся мы к комплексу зданий похожих на полу-разбомбленные лаборатории и инженерные центры.

Проникаем мы туда через лаз, находящийся у основания фундамента. Небольшая скважина, оставленная баллистическим снарядом. Спускаемся вниз и через большую жёлтую трубу залезаем в комплекс. Там, с сестрой, выстраиваем план захвата чертежей и некоей «Тёти», которая, как оказывается, заправляет здесь всем праздником.

Мерным шагом идём дальше по коридору, ноги плетутся, запутываясь в клубочек из нитей, шёпотом обмениваемся ситуацией с сестрой. Шум компрессора усиливается, туманная дымка под головами киселём сгущается, спадает на пол, свистящая вентиляция давит на мозг. Потом лишь вспышка, хлопок, скрежет раздирающего слух металла, меня расщепляет на атомы какой-то робот, похожий на смесь реальных военных разработок с некоей турбофутуристикой. Я возрождаюсь за несколько минут до этого события, словно очутился во временной петле. Меня не покидает ощущение дежавю. Будто всё здесь уже случалось ранее, но так давно, иначе, совсем по-другому.

Проделываю это ещё несколько раз, при этом снова и снова умирая. На третий раз я замечаю каких-то громил, внешне похожих на мутантов. Снова погибаю, но на сей раз не от луча смерти, а от кувалды этих жутких выродков. Было адски больно, так как они убили меня со второго маха, оставив мой полуживой труп лежать в сознании и чувствовать всю ту боль, что так поражена страданием.

Ожив чудом на седьмой раз, нас не убивают, а хватают. К нам подходит та самая «Тётя», и говорит им швырнуть нас на холод, что собственно её слуги и исполняют. У ворот она кричит нам, что у нас есть не больше десяти секунд форы, а дальше выходят её «ребята».

Мы начинаем убегать с сестрой изо всех сил. Она бежит быстрее меня, гораздо быстрее. Я останавливаюсь и как вкопанный замираю монолитом, думаю: хоть задержу их ненадолго. И тут выходят четыре верзилы с гранатомётами. Вылазят они шустро, басисто кричат и палят по небу. Я пытаюсь отстреливаться из лазерной пушки, что, оказывается, гордо висела у меня до сей поры за спиной в резерве, но им хоть бы хны. Они стреляют только по моей сестре, не обращая никакого внимания на меня. Ни разу по ней не попадают. Всё затихает, один из них оборачивается в мою сторону, достаёт свою фирменную жёлтую свинцовую кувалду и начинает за мной бежать, при том ещё не человечески орать мне вслед. Я даю драпу от него так, что уже не чувствую ног, пытаясь попутно сыскать себе менее болезненную смерть.

Почувствовав, что уже прилично оторвался, глотаю воздух, оглядываясь с опаской по сторонам. Никого. Тишина. Потом слышу ужасный голос моего преследователя, выскочившего из-за густоты тумана:

– Не убежишь козявка! Это будет твоя окончательная смерть!

После этого лишь темнота и стоящий шум, утихающий по мере моего успокоения. Дальше я проснулся в своей постели и не мог до конца поверить в случившееся. Всё было так взаправду, что у меня чуть сердце не остановилось от страха! Бывают же сны, а, Хассе?

В синем лице Хассе было нечто подобное опаске, некой тревожности и испуга. Спустя минуту всё исчезло. Хассе отходил от всего того, что ему поведал старина Эдриан.

– Вот это история… – хлопал он – Это целое произведение душевнобольного, не меньше! Как тебе такое могло присниться-то? Мне бы такое лучше никогда не снилось.

– Ладно, ты меня выслушал, прости меня пожалуйста, если сможешь когда-нибудь. Пора бы это заканчивать, хватит тебя мучить, нужно окончить этот спектакль…

Хассе нервно теребил свой чёрный локон, он не понимал о чём речь, но так хотел оттянуть неизбежное. Волей судьбы этому не суждено было сбыться.

– Ты говорил Эдриан, что я чего-то не знаю? Может пора бы рассказать мне всё, не думаешь? И с чего бы тебе извиняться передо мной? Старина… Старина…

Тот встал с дивана, порядком уже впечатавшем его силуэт. Поправил шляпу, стряхнул с пальтишка невидимую пыль.

– Дай свою руку, – попросил Эдриан, протянув свою, – молодец, пойдём уже. Долго мы тут просидели без дела, пора бы и делом заняться.

Я послушался его, прошёл по лестнице на второй этаж до своей комнаты, дверь от которой была раскрыта настежь сквозняком.

Ноги несли меня подсознательно, Икаром летя по воздуху и глади паркета. Я этого не хотел, но более не я решаю куда идти.

Лунный белый свет заливал просторную комнату. Дверца скрипела, украдкой мешая вникнуть в самое нутро. Я шагал ей в такт. На лице был камень, груз, размером с тонну. В углу стояла небрежно застеленная кровать. На ней лежу я, разложив руки по обе стороны, как на распятии. Звуков нет, мелодии тоже, тишина, стоящая здесь с самого завета до его умопомрачительного окончания. Эдриан тоже больше не говорит, он только смотрит. Моё тело мёртвым пластом расстелилось под заревом серебристого полнолуния. Изо рта ещё идёт белая пена, шарики лопаются, лопаются… почти каждую секунду на их месте появляются новые, их даже больше, чем прежде. Глаза мои открыты, я смотрю в потолок. За окном звёзды блистают бронзой и латунью: ярко, красиво, безмятежно, будто бы вечно. Жаль, так жаль, что отныне этого я более не увижу никогда при жизни…

– Нет смысла больше волноваться, Хассе, – успокаивающим тоном говорил Эдриан, облокотившийся об арку двери, – ты уснул, друг мой, теперь всё будет так, как ты желал, как велел себе годами, твои мольбы услышал я. Вместе со мной, только успокоение, наконец настал тот день. Надеюсь, так хочу верить, что мы скоро встретимся, а пока, полежи ещё чуток-другой, тебе потребуется время, чтобы это осознать.

«…Это тебя уничтожит, тоже слеп, очнёшься позже, делай то, что делать должен…»