Читать книгу Одна из двух - Группа авторов - Страница 4

– Умышленное убийство – это всегда конфликт, – говаривал Стоев, профессор криминального права. Студенты дразнили его, называя Сухостоевым, ибо он был высоким и тощим. – Думайте: что хотел сказать убивец? Об чём он думал? Иначе ж вы преступление не раскроете.

У Стоева была отвратительная дикция, он путал слова, а ежели бы на его жизнь выпал век Даля – тот бы составил словарь отборнейших паразитов. Но своё криминальное дело профессор знал великолепно. Он так заинтересовал Иванова своим предметом, что будущий следователь решил посвятить всю жизнь интеллектуальной дуэли с преступниками.

Сейчас, после десяти лет в сыске, Фёдор прекрасно знал теорию и практику убийств. Не хуже профессора, а может и лучше. Стоев называл процесс красиво: противоправное лишение жизни. В реальности всё было несколько иначе. «Лишение жизни» было недостаточным определением для тех картин, что понаблюдал Фёдор за годы службы.

Лишение родных – кормильца. Лишение цветущей супруги горячо любимого мужа. Лишение матери – сына. Конфликт терялся где-то на дне, прятался на фоне страданий и слёз. Крики могли быть высказанными или молчаливыми. Но редкая смерть воодушевляла – чаще она причиняла страдания выжившим.

– Умышленное убийство – это всегда трагедия. Трагедия для всех участников процесса, – сказал бы Иванов, если бы ему довелось читать лекцию перед студентами. Но преподавание он считал недостойным своего высокого эго.

Как правило, убивали спонтанно, и редкий злоумышленник долго готовился к предстоящей операции. Чаще всего жертвой расправы становились друзья, товарищи и родственники. Начальники или подчинённые. Бывшие, нынешние и будущие жёны-любовницы. Что до орудия преступления, в России им чаще всего был нож. Обычный клинок с рукоятью, коих в каждом доме сыщется не один десяток.

– Хочешь – колбасу режь, а хочешь – наноси ранения, – шутил оперуполномоченный Соловьёв, сдабривая свою речь отборным матом.

Бывали и экзотические способы лишить жизни. Например, ударить шампуром. Тем самым, на котором так славно жарить шашлык или люля-кебаб. Тычок металлическим прутом, пусть даже весьма тупым. Ходили слухи, что один московский мещанин умудрился уложить приезжего палкой сырокопченой колбасы – наповал. Но то была байка…

Зато во время своей следственной практики Фёдор воочию наблюдал: ревнивый муж заколол жену вилкой. Обыкновенной, столовой! У той, разумеется, оказались длинные зубья. И сам предмет кухонной утвари был отлит из серебра. Однако же, попасть в сердце столь экзотическим орудием преступления – это либо сноровка, либо случай. Мужики забивали друг друга голыми руками или каким-нибудь черенком от лопаты.

Дворяне стрелялись. Кадеты могли порубить друг друга саблями, но насмерть – редко. А вот молоток, как знал Фёдор, орудие для убийства не самое подходящее. Как и топор. Чаще всего жертвы выживали, даже после нескольких ударов. И неопытному Родиону Раскольникову просто повезло уложить двух женщин наповал. В реальности они бы выжили и дали против нерадивого студента показания.

– Не бывает двух одинаковых убийств, – говаривал Стоев на своих лекциях.

Фёдор и тут готов был поспорить. Все убийства похожи, просто профессор изучал их в теории, а его бывший студент – на практике. Графа Голицына ударили в спину ножом с весьма замысловатой рукоятью. А потому, чтобы надеть на него китель, пришлось сделать глубокий вырез на спине. Так он и лежал – в форменных брюках, сапогах и… отрезе кителя.

– Это что ещё такое? – возмутился Фёдор. – Во имя чего вы приодели покойника?

– У судебных хирургов оказалась совесть, – с укоризной произнесла Татьяна, красиво вытянув губки. – Они не смогли отказать вдове в такой мелочи.

Но и это ещё не всё. Со стен пропали все вульгарные картины. Исчезли замысловатые приспособления для сексуальных игр. Равно как и атрибутика с инструментами для извлечения удовольствия. Вдоль стен теперь стояли стеллажи, доверху заполненные книгами и журналами. Если бы следователь зашёл сюда впервые, он бы подумал, что убийство произошло в библиотеке. Не исключено, что граф просто шумно себя вёл, за что и поплатился жизнью.

– Категорически запрещено менять обстановку на месте преступления, – возмутился Фёдор. – Что это за самодеятельность?!

– Ничего не изменилось, – пожала плечами Татьяна. – Так ведь, дорогие мои хирурги?

Судебные медики молчали, потупив глаза. Прохор, начальник охраны тоже пожимал плечами. Мол, тут так и было всегда. Он ещё и противненько улыбался, чем бередил и без того ослабленную нервную систему.

– Ладно, – вздохнул Фёдор. – С вами я позже разберусь. Хорошо, что фотоснимки сделаны…

Хирурги переглянулись. Про фотографии им, вероятно, ничего не сказали. Тут уже настал черёд Иванова противненько улыбнуться.

– Это я переодел покойника, – сказал Прохор. – С меня и спрос. Казните меня, порите! Посадите меня в бутылку!

– Вы же подле меня шли, сударь, – возразил Иванов. – С самой кухни. Вы бы физически не успели проделать весь этот объём труда за те секунды, на которые меня опередили.

– Я до кухни сюда зашёл, – продолжал врать на ходу начальник охраны. – Знаете ли, столь непотребный вид графа Голицына вгонял меня в краску. Я готов понести всякое наказание, вплоть до плетей. Или пресловутой бутылки.

Татьяна посмотрела на своего заступника и просияла. Судебные хирурги тоже расправили плечи. Фёдор размышлял, в какую сумму вдове обошлось переоблачение муженька. Вряд ли медики взяли много. Жалование у них скромное, рублей двести в месяц. Работа – мерзкая. Иванову часто доводилось бывать в морге: мрачное место, весьма опасное для здоровья.

Правда, переноска стеллажей и книг явно выходила за пределы компетенции хирургов. Дальнейший разбор полётов закончился по нетривиальной причине. В помещение влетел Марек. Он тоже с удивлением посмотрел на книги и переодетого покойника. Но потом – нетерпеливо подозвал к себе следователя. Вывел его в большой коридор, где, как ему казалось, не было лишних ушей. Осмотрелся по сторонам.

– У меня хорошие новости! – возбуждённо прошептал Марек. – Софа призналась. Всё рассказала, как было. Лёгкая работа!

– А что Стефи? – поинтересовался Иванов. Ему почему-то не до конца верилось в столь скорый успех расследования.

– С нею работает Соловьёв, – ответил детектив. – Я к ним не заходил. Спешил вас обрадовать!

– Помни одно важное обстоятельство, – напутствовал Фёдор. – Допрос без адвоката – не допрос.

– Что же делать? – в ужасе спросил Марек.

– Тебе надлежит взять у неё письменное заявление, – поучал Иванов. – Пусть она опишет всё, в деталях. В какой руке держала нож. Как стоял Игорь. Причины. Но – сама. Своею рукою.

– Выполняю! Покуда она не остыла! – радостно выпалил Марек и убежал наверх.

Фёдор вернулся на место преступления. Продемонстрировал хирургам протокол осмотра – те дописали несколько слов о характере ранения, вероятных причинах смерти – и поставили подписи. Потом Иванов протянул протокол Татьяне. Та посмотрела на него злобным взглядом, но Прохор что-то прошептал на ухо своей госпоже. Та вздохнула и тоже расписалась.

Фёдор посмотрел на часы. Пять утра. Если убийство действительно совершила Софа, то уже к концу сегодняшнего дня он подготовил бы обвинительное заключение. Едва ли расследование грозило отнять много времени… Вошли санитары. Они были не из обычной, городской службы. Элитные медработники в строгих костюмах.

– Кладите на живот, – потребовал хирург. – И не заденьте нож.

– Разумеется, – сказал санитар, больше похожий на банкира. – Термоплёнкой закрыть? Дабы сохранить картину?

Судебный хирург пожал плечами. Он не знал, что это за плёнка. Фёдор ждал возвращения Марека. Прежде чем приступить к допросу, он хотел прочитать заявление девушки. А ещё нужно было позвать адвоката… Скорее всего, у Голицыных он был не один, а собственная коллегия. Но к кому обратиться с этим вопросом? К Прохору или Татьяне?

Пока Иванов размышлял, дверь в красный зал снова отворилась. На пороге стоял Соловьёв. Он буквально излучал гордость и уверенность. Улыбался, как самый удачливый игрок в покер. Выражение на лице изменилось, когда он сопоставил нынешний вид помещения с тем, которое обозревал меньше часа тому назад. Но Соловьёв быстро взял себя в руки.

– Господин Иванов, – торжественно сказал оперуполномоченный. – Напрасно вы все эти годы твердили мне, что я безнадёжен. Вы ни за что не догадаетесь, что я свершил! Что я свершил только что. Не столько ради себя, сколько ради вас, господин Иванов. Во имя нашей дружбы.

– Отчего же? – сыронизировал Иванов. – Угадаю, и легко. Ты только что раскрыл преступление. Так, дорогой?

– Да! – просиял опер. – Это Стефи. Сомнений быть не может. Вот, полюбуйтесь. Она написала признание. Не признание, а поэма. Высший слог!