Читать книгу И снова завоют ветра над мёртвыми избами… - Группа авторов - Страница 6

Страх в Черноборске начал материализоваться не только в глобальных исчезновениях и леденящем Шепоте, но и в мелочах, в быту, делая невыносимой саму ткань повседневности. Через день после жутко-аккуратного исчезновения Архипа случилось то, что окончательно добило последние остатки иллюзии нормальности.

Пропала овца. Не из стада в лесу, а из крепкого загона у самого кабака «У Лешего». Загон был обнесен высоким, хоть и старым, частоколом. Ворота на ночь запирались на массивный деревянный засов. Утром сторож, мужик по прозвищу Глухой Петро (хотя слышал он сейчас лучше многих, улавливая самые тихие звуки Шепота), обнаружил:

Клок грязной шерсти, примороженный к земле у самых ворот загона. Шерсть была вырвана с мясом.

Рядом – небольшой, обледеневший кусочек плоти с обрывком кожи, похожий на оторванный лоскут. От него шел сладковато-тошнотворный, знакомый до зубной боли запах тлена и медной монеты.

Забор не был сломан. Ни сверху, ни снизу. Ни одной жердины не сдвинуто, не сломано. Засов на воротах – цел, заперт изнутри. Как будто овцу не увели, а испарили сквозь бревна или подняли в воздух.

Но самое жуткое, что окончательно приковало взгляды и заставило старух завыть в голос, были следы. Не волчьи, не медвежьи, не человеческие. Они шли от загона, прочь, в сторону леса. Глубоко вдавленные в мерзлую землю, будто несший ношу был невероятно тяжел.

Широкие, с полметра в ширину каждое.

Раздвоенные на конце, как гигантские, обмерзшие копыта или… как отпечатки массивных, волочащихся корней.

Или, как позже шептались самые наблюдательные, – как следы чудовищной птицы с когтями изо льда. На «пальцах» отпечатков виднелись глубокие вмятины – словно острые шипы или когти вонзались в землю для толчка.

Следы вели четкой цепочкой от загона прямо к опушке, туда, где начиналась непролазная чаща, и терялись во мху и прошлогодней хвое, как будто носитель просто растворился в тени деревьев. Старухи, глядя на них, крестились и шептали, но уже без прежней истерии, с леденящим спокойствием обреченных:

– Леший прошел… Лесное чудище… Забрало овцу в уплату…

– Не уплату, дура! – резко оборвала одна, ее глаза были сухи и страшны.

– Пробу! Первую пробу скотины взяли… Скоро и человечину начнут забирать… В уплату за ту, что в земле спит… Дань пошла…

Если пропажа овцы ударила по общему хозяйству, то то, что началось по ночам в домах, било по самому сокровенному – по личному пространству, по памяти, по детству. Стали происходить странные, мелкие кражи. Пропадали не деньги, не ценности, а вещи дорогие сердцу, особенно детские, словно Колыбель выискивала самое уязвимое, самое болезненное:

У мальчика Васьки, сына рыбака Трофима, пропала его гордость – деревянная лошадка, которую отец вырезал ему на прошлые именины. Утром на постели ребенка, там, где она всегда стояла у изголовья, лежала мертвая, обледеневшая полевка. Ее искусственно поставили в ту же позу бега, лапки неестественно вытянуты. Остекленевшие глазки смотрели в пустоту. От нее шел слабый запах мерзлой земли и разложения.

У девочки Аленки, внучки Егора, исчезла любимая тряпичная кукла, с которой она не расставалась. Нашли не в колыбели, а в сундуке, где хранилось приданое матери. Вместо куклы лежал комок мерзлой земли, в который были воткнуты два острых осколка птичьей кости – пародия на руки. А на месте головы – черный, блестящий камушек, точь-в-точь как те, что были глазами у куклы Оленки. Он был холодным и влажным на ощупь.

У старика Савелия пропал охотничий нож деда – единственная память о предке, прошедшем с ним всю войну. На его месте на полке лежал длинный, желтый осколок, похожий на реберную кость крупного животного. На его поверхности был острым камнем или когтем выцарапан крошечный костяной нож. От него шел слабый, но отчетливый запах старой крови и ржавчины.

В семье кабатчика Фомы пропала любимая ложка с узором его покойной матери. В шкафу, среди другой посуды, лежал высушенный, скрюченный корень, по форме напоминающий черпак, покрытый липкой, холодной слизью с тем же сладковато-гнилостным запахом.

Эти «подарки» были не просто кражами. Это было издевательство. Напоминание о всевидящем присутствии Колыбели, о ее способности проникать в самое сердце дома, в самые сокровенные, защищенные уголки жизни, и осквернять их своим ледяным прикосновением. Они вызывали не просто страх, а глубокое омерзение, чувство полной беззащитности и надругательства над памятью. Найденные «замены» не выбрасывали – их боялись трогать. Их закапывали подальше от дома, заливали кипятком или просто в ужасе отшвыривали в снег, где они таяли, оставляя черные пятна. Но ощущение оскверненности дома, личных вещей, воспоминаний – оставалось. Дом перестал быть крепостью. Он стал мишенью.

Напряжение в избе Марфы достигло предела. К ней шли непрерывно, с утра до ночи. Ее запас трав таял. Глаза баб, принимавших зверобой и чертополох, были полны немого вопроса: «Поможет?» А в глазах Марфы ответа не было. Только знание. Тяжелое, как камень на шее. И Шепот… Шепот в ее избе был громче, настойчивее. Он скребся в ставни, лился в щели под дверью, шелестел под половицами, словно пытался войти, слиться с ней.

Поздно вечером, когда последняя посетительница – Фекла, соседка Трофима, с воспаленными от слез глазами – еще не ушла, а Марфа сидела у очага, подбрасывая в слабый огонь сухие ветки можжевельника, случилось это. Лучина коптила, бросая дрожащие тени на закопченные бревна. Шепот снаружи вдруг стих. Наступила звенящая, неестественная тишина. Воздух в избе стал густым, вязким.

Марфа замерла. Ее спина выпрямилась. Пальцы, державшие ветку, разжались. Палка упала в золу. Фекла, сидевшая на лавке, вздрогнула, почувствовав перемену. Она увидела, как глаза Марфы закатились, оставив только белки. Тело знахарки затряслось мелкой, частой дрожью, как в лихорадке. Из ее горла вырвались нечленораздельные звуки – хрип, бульканье, переходящее в гортанные, сдавленные слоги на забытом наречии. Фекла остолбенела. Это был не монолог – это были обрывки видения, вырывающиеся наружу под гипнозом Шепота или чего-то более древнего:

«Странница… Арина… звали… Беглая… От зла людского… Искала тишину…» Голос Марфы был чужим, низким, прерывистым. Тело ее дергалось. «Нашла Плач… Скала… не скала… Зуб гнилой… в десне тайги…» Она замерла, потом резко дернула головой, как от удара. «У подножья… Расщелина… плачет не ветер… Это Она… зевает… Арина подошла… увидела… Корни черные… как змеи… из камня…»

Дыхание Марфы стало хриплым, прерывистым. Она схватилась за грудь. «Опутали… не дали крикнуть… Затянули в пасть… Глотнула тьмы…» Фекла, затаив дыхание, слышала не только слова, но и образы, проступавшие в искаженном голосе: черные, блестящие щупальца корней, выползающих из трещин скалы; бледное, испуганное лицо женщины в лохмотьях; беззвучный крик; мрак, смыкающийся над головой.

«Ключ…» – выдохнула Марфа, и в этом слове была мука. «Не ключ…» Она закашлялась, будто подавившись. «Ребро…» – прошипела она с невероятным усилием. «Ее Ребро… Вырвано… давно… Зовет назад… Кровь на нем… старая… запекшаяся… Кровь Арины… и других…» Голос сорвался в хрип. «В скале… воткнуто… как гвоздь… Заклинило пасть… Но ненадолго… Оно хочет назад… в тело… Кость зовет кость!»

Марфа вдруг вскрикнула, как от ножевого удара в живот, и согнулась пополам. Дрожь прекратилась. Она очнулась, вся в холодном поту, дыша прерывисто, с трудом фокусируя взгляд. Она увидела перекошенное от ужаса лицо Феклы.

– Что… что я сказала? – прошептала Марфа, ее голос был слабым, растерянным, старческим. Она не узнавала Феклу, не помнила, где находится.

Но Фекла уже не слышала. Она вскочила с лавки и выбежала из избы, не оглядываясь, неся в деревню новую порцию кошмара, страшнее любого исчезновения: Ключ – не просто нож, а ребро самой Колыбели, вырванное в древности, чтобы ослабить ее. Оно жаждет вернуться в тело, завершив ее. И Странница Арина была не случайной жертвой – она была первой каплей крови, упавшей на сухую землю голода Колыбели, привлеченной зовом ее собственной кости. Кровь на Ключе – кровь Арины и, возможно, других – питала его зов. И теперь Ключ зовет не только назад, но и за новой кровью, чтобы проложить дорогу домой. Ритуал Марфы не дал ответов. Он открыл бездну.

После откровения Марфы в трансе, ледяные пятна на стенах изб перестали быть просто страшными метками. Они стали активными вратами. Они начали «расти» не только вширь, захватывая новые участки бревен, но и вглубь. Дерево под ними не просто чернело – оно размягчалось, становилось трухлявым, как будто гнило изнутри под действием невыносимого холода, который они излучали. На ощупь пятна были не просто холодными – они были парализующими.

Стоило случайно прикоснуться к нему голой кожей – при переноске дров, попытке замазать, просто проходя мимо – как по телу пробегала ледяная волна, высасывающая тепло, сводящая мышцы судорогой. И в голову врывались краткие, ослепительные, невыносимые видения:

Промельк бесконечного туннеля из сплетенных черных корней и желтых, обглоданных временем костей. Воздух в нем – ледяной, вязкий.

Бледное пятно-лицо, обращенное прямо на смотрящего. Оно не просто смотрело – оно втягивало.

Желтый костяной крюк, занесенный для удара, приближающийся с неотвратимой медлительностью.

Или – самое страшное – лицо пропавшего. Архипа – с выражением пустого покоя; Свято – с широко открытыми, полными ужаса глазами; Лидки – с загадочной полуулыбкой. Лицо было искаженным ужасом или странным спокойствием, но всегда – абсолютно реальным, не призрачным. Как будто человек смотрел сквозь тонкую ледяную пленку из своего вечного плена.

Эти видения длились мгновение, но оставляли после себя глубокий шок, тошноту, чувство, будто дотронулся до самой сути ледяного ада, до мозга запертой в вечном холоде жертвы. Люди начали обходить пятна за версту, заклеивать их тряпками, ставить перед ними мебель, загораживать дровами – лишь бы не видеть и не касаться этого окна в иной, мертвый мир. Но пятна пульсировали. Иногда из-под их края сочились капли той самой черной, маслянистой, холодной смолы, пахнущей гнилью и медью. Она не растекалась, а застывала тут же, наращивая ледяные наросты, делая пятна еще объемнее, еще страшнее. Они стали физическими язвами на теле домов, через которые Колыбель не только смотрела в мир живых, но и понемногу просачивалась в него, отравляя воздух, мысли и саму древесину, из которой были срублены избы. Черноборск не просто умирал. Он превращался в филиал ледяного чрева Колыбели, где каждое ледяное пятно было зияющей пастью, готовой поглотить следующую жертву в списке Очереди. И после слов Марфы о Ключе-ребре, эта Очередь обрела новый, жуткий смысл: каждое исчезновение, каждая капля крови – это шаг к возвращению Ключа домой, к пробуждению Колыбели в ее полной, ненасытной силе. Круги страха и смерти расходились по воде черной жижи, сливаясь в единую, ледяную воронку.