Читать книгу И снова завоют ветра над мёртвыми избами… - Группа авторов - Страница 7

Отчаяние – кислая брага, перебродившая в душах черноборцев. Оно бродило по избам, по кривым улицам, висело в промозглом воздухе вместе с вечным Шепотом. После леденящего «алтаря» семьи Трофимов, после ночи, когда Шепот слился в оглушительный Рев Голода и увёл детей строем маленьких сомнамбул в чащу, остатки воли рассыпались как труха. Люди ходили тенями, их глаза – потухшие угольки в серых, обмороженных лицах. Даже страх притупился, сменившись апатией скота, ожидающего ножа.

Но не в Степане. Глядя на оцепеневшего Ваньку, которого нашли спящим на пороге, и на мертвую Петровну с выклеванными глазами и блаженной улыбкой, в бывшем охотнике что-то надломилось. Не страх. Не надежда. Дикая, слепая ярость загнанного зверя, готового рвать пасть тому, кто загнал его в угол. Эта ярость вытолкнула его из избы, заставила стучать кулаком в покосившиеся двери соседей.

– Ну что, сдадимся? – его голос, хриплый от холода и немого крика, резал тишину у кабака «У Лешего».

– Как овцы на бойне? Будем сидеть и ждать, когда и за нас придут? Будем драться! Хоть так!

Мужики – Мирон, Федот, Григорий, старый, трясущийся Савелий, да молодой, испуганный Павел – смотрели на него пустыми глазами. Егор прислонился к почерневшему бревну стены, его дыхание хрипело, как пила по мёрзлому дереву. Степан выбивал лёд с ведра, звук ударов металла о металл был кощунственно громким.

– Чем, Степаныч? – робко пробормотал Мирон, пухлый, вечно потевший мужик, теперь осунувшийся и серый.

– Топором? Против… этого? Ты же видел, что стало с Никитой… Его кочергу нашли! Ледяную!

– Видел! – рявкнул Степан, и в его глазах вспыхнул тот самый лихорадочный блеск ярости и отчаяния.

– Он один был! А нас – несколько! Огонь! Все твари огня боятся! Выжжем подходы! Выкурим эту нечисть из норы!

Его слова были бравадой, пустым звоном в мертвом воздухе. Но они упали на почву последней, отчаянной потребности действовать. Хоть что-то делать. Не просто ждать. Мирон и Федот неуверенно кивнули. Григорий, мрачный и молчаливый, сжал рукоять топора. Савелий перекрестился дрожащей рукой. Павел, бледный, лишь сглотнул.

– Рвы! – командовал Степан, уже не видя их страха, видя только врага.

– Частокол! Вокруг деревни! Костры! Горить должны день и ночь!

Попытка копать рвы у околицы, там, где начиналась гибельная тропа в лес, обернулась фарсом. Ломы и лопаты звонко отскакивали от каменной мерзлоты, оставляя лишь белые царапины.

– «Чертова земля! Камень!» – ругался Степан, его ярость натыкалась на непреодолимое препятствие. В неглубокие канавки тут же сочилась черная, маслянистая жижа, мгновенно замерзая в причудливые наплывы, напоминающие корни. Сколотили жалкий частокол из гнилых жердей, вытащенных из покинутых сараев. Он выглядел насмешкой – хлипкая преграда против той мощи, что унесла детей и сломала Никиту. Поставили ночные караулы у околицы и у кабака. Костры, несмотря на смолистые сучья, горели вяло, чадя едким дымом. Их жалкий свет не пробивал и десяти шагов в сгущающуюся Абсолютную Тишину леса, лишь подчеркивая его непроницаемую черноту.

Федот и Григорий сидели у костра, кутаясь в тулупы. Пламя еле теплилось, освещая их осунувшиеся, напряженные лица. Воздух был неподвижен, холод пробирал до костей сквозь овчину. Шепот висел плотным покрывалом, но здесь, на границе, он был особенным – низким, булькающим, как вода в гнилом колодце, с вкраплениями того самого сухого скрежета кости о кость.

– Слышишь? – прошептал Федот, вглядываясь в черноту за частоколом.

– Будто… корни шевелятся. Под снегом.

Григорий лишь мрачно кивнул, крепче сжимая топор. Он чувствовал. Не звук. Давление. Как будто огромный, невидимый зверь прилег по ту сторону жердей и дышит на них ледяным смрадом. Внезапно костер захлебнулся, пламя съежилось до синюшного уголька и погасло, будто задутое невидимыми устами. Тьма сомкнулась, абсолютная, осязаемая. Федот вскрикнул от неожиданности и страха. Григорий вскочил, замахнулся топором в пустоту.

– Кто здесь?! – его голос пропал, поглощенный мглой и тишиной.

Ответа не было. Только шелест. Не ветра. Множества тонких, сухих прутьев, волочащихся по насту. И запах – резко усилившийся запах гниющих папоротников и старой, запекшейся крови.

Наутро нашли только валенки. Два пары. Стояли аккуратно у мертвого кострища, внутри которых плескалась черная, маслянистая, ледяная жижа. Топоры Федота и Григория лежали рядом, их лезвия были покрыты густым, колючим инеем, словно морозным пухом. Следов борьбы, крика, ничего. Словно их стерли с лица земли. Или утянули сквозь землю

Павел и Савелий слышали крик Федота издалека. Их собственный костер у кабака тоже горел жалко. Павел, молодой и нервный, метался, прислушиваясь к каждому шороху. Савелий сидел на обрубке, укутавшись, его старые кости ломило от холода. Шепот здесь был другим – навязчивым, шелестящим прямо над ухом, как будто кто-то невидимый перебирает сухие листья.

– Дедушка… – прошептал Павел.

– Мне мерещится… бабочки. Черные. И свет… черный свет из-под деревьев…

Савелий не ответил. Он смотрел куда-то в сторону леса, его глаза были мутными. Вдруг Павел вскрикнул:

– Шелест! Прямо здесь! Будто… сквозь забор прошло!

Он в панике схватил факел, ткнул им в тлеющие угли. Пламя вспыхнуло ненадолго, ослепительно. Свет выхватил из тьмы в двух шагах от них… отпечатки. Широкие, раздвоенные на конце, глубоко вдавленные в наст. Как будто кто-то огромный и невероятно тяжелый встал прямо перед ними, невидимый. Отпечатки гигантских, обмерзших корней или птичьих лап с когтями изо льда.

– Волки! – завопил Павел в чистом животном ужасе, швырнул факел в пустоту перед собой и бросился бежать прочь от кабака, в сторону изб. Его крик – короткий, обрывистый – резко оборвался где-то во тьме, сопровождаемый приглушенным, влажным хрустом, словно ломали толстые сучья.

Старый Савелий не побежал. Он не шевельнулся. Просто сидел на обрубке, глядя туда, где исчез Павел, где стояли невидимые следы. В его руке был пучок зверобоя, который дала Марфа. Утром его нашли замерзшим в той же позе, лицо обращено к лесу. Глаза были широко открыты и полны… не страха. Прозрачного, голубоватого льда. Зверобой в его окоченевшей руке превратился в черную, рассыпающуюся труху.

Степан и Мирон стояли у избы знахарки, стоявшей особняком у самого края деревни, упирающегося в стену леса. Давление в ушах было невыносимым, как будто череп сжимали в тисках. Холод пробирал сквозь тулупы, обжигал лицо. Воздух стал вязким, тягучим, каждый вдох давался с трудом. Шепот перестал быть просто звуком. Он превратился в физически ощутимые ледяные иглы, впивающиеся в кожу, в барабанные перепонки, в сам мозг. Он звучал уже не снаружи, а внутри головы, подменяя собственные мысли: