Читать книгу Горбун - Поль Феваль - Страница 15

Есть один обязательный, просто фатальный сюжет, который каждый романист рассказывал хотя бы раз в жизни: история о несчастном ребенке, похищенном у матери-герцогини цыганами. Мы совершенно не знаем и берем на себя обязательство не доискиваться до истины, действительно ли донья Крус была украденной герцогиней или же настоящей дочерью цыганки. Одно точно: всю свою жизнь она провела среди цыган, бродя вместе с ними от города к городу, от деревни к поселку, танцуя на площадях и получая за это мелкие монеты. Она сама нам расскажет, как оставила свое вольное, но малоприбыльное ремесло и приехала в Париж, в маленький домик господина де Гонзага.

Через полчаса после окончания туалета мы видим ее в спальне принца, взволнованную, несмотря на всю храбрость, и смущенную своим вторжением в большую залу дворца Неверов.

– Почему Пейроль не проводил вас? – спросил Гонзаг.

– Ваш Пейроль, – ответила девушка, – потерял речь и ум, пока я занималась своим туалетом. Он оставил меня лишь для того, чтобы прогуляться по саду. А когда вернулся, то походил на человека, которого ударила молния. Но вы ведь звали меня не для того, чтобы говорить о вашем Пейроле, – проворковала она ласковым голосом, – не так ли, монсеньор?

– Нет, – засмеялся Гонзаг, – не для того, чтобы рассуждать о моем Пейроле.

– Говорите скорее! – воскликнула донья Крус. – Вы же видите, что я сгораю от нетерпения! Говорите скорее!

Гонзаг внимательно посмотрел на нее и подумал: «Я искал долго, но найду ли что-то лучше? Она и впрямь на него похожа, если только это мне не чудится».

– Ну что же вы! – продолжала донья Крус. – Говорите!

– Сядьте, милое дитя, – предложил Гонзаг.

– Я вернусь в мою тюрьму?

– Ненадолго.

– Ах! – с сожалением вздохнула девушка. – Я туда все-таки вернусь! Сегодня я впервые увидела кусочек города при солнечном свете. Он так красив. Теперь мое одиночество покажется мне еще тоскливее.

– Мы здесь не в Мадриде, – заметил Гонзаг. – Надо соблюдать осторожность.

– Зачем, зачем осторожность? Какое преступление я совершила, почему должна прятаться?

– Никакого, никакого, донья Крус, но…

– Послушайте, монсеньор, – с жаром перебила его собеседница, – мне необходимо с вами поговорить. У меня слишком много накипело на душе. Вам не было нужды напоминать мне, что мы уже не в Мадриде, где я была бедной сиротой, это правда, брошенной всеми, и это правда, но где я была свободной, как ветерок! – Она замолчала и слегка нахмурила брови. – Помните ли вы, монсеньор, – спросила она, – как много вы мне обещали?

– Я сделаю больше, чем обещал, – ответил Гонзаг.

– Это опять обещания, а я начинаю терять веру в них.

Ее брови расслабились, а резкость взгляда смягчила вуаль мечтательности.

– Все меня знали, – сказала она, – простолюдины и сеньоры; они любили меня и, когда я приходила, кричали: «Сюда, сюда, посмотрите, как цыганка будет танцевать хересское бамболео!» А если я запаздывала, на Пласа Санта за Алькасаром всегда собиралась большая толпа. По ночам мне снятся апельсиновые рощи дворца, ароматами которых благоухала ночь, и эти дома с кружевными башенками, с полуприкрытыми жалюзи. Ах, скольким грандам Испании я одалживала мою мандолину! Прекрасная страна! – вздохнула она со слезами на глазах. – Страна ароматов и серенад! А здесь холодные тени ваших деревьев бросают меня в дрожь!

Она опустила голову на руку. Гонзаг давал ей выговориться; вид у него был задумчивый.

– Вы помните? – внезапно спросила она. – В тот вечер я танцевала позднее, чем обычно; на повороте темной улицы, идущей к собору Вознесения, и вдруг увидела рядом с собой вас; я испугалась и почувствовала волнение. Когда вы заговорили, ваш серьезный и ласковый голос заставил сжаться мое сердце, но я даже не думала о том, чтобы убежать. Вы встали у меня на дороге и сказали: «Как вас зовут, дитя мое?» – «Санта-Крус», – ответила я. Братья, цыгане из Гранады, называли меня Флор, но священник при крещении дал мне имя Мария де Санта-Крус. «А, так вы христианка?» Возможно, вы забыли это, монсеньор!

– Нет, – рассеянно произнес Гонзаг, – я ничего не забыл.

– А я, – продолжала донья Крус дрогнувшим голосом, – я буду помнить ту минуту всю свою жизнь. Я вас уже любила – как? Не знаю. По возрасту вы могли быть моим отцом; но где бы я нашла возлюбленного более красивого, более благородного, более блистательного, чем вы?

Она сказала это, не покраснев. Наша стыдливость была ей незнакома. Гонзаг запечатлел на ее лбу отеческий поцелуй. У доньи Крус вырвался тяжкий вздох.

– Вы говорили мне, – вновь пролепетала она, – «Ты слишком красива, девочка моя, чтобы плясать на площадях с бубном и кастаньетами. Пошли со мной». Я последовала за вами. У меня больше не было своей воли. Войдя в ваш дом, я узнала, что это дворец самого Альберони[29]. Мне сказали, что вы посол регента Франции при Мадридском дворе. Но какое мне было до этого дело! На следующий день мы уехали. Вы не дали мне места в вашем портшезе. Да! Я никогда не говорила вам этого, монсеньор, потому что почти не вижу вас. Я одна, всеми брошена, мне скучно. Я проделала эту бесконечно длинную дорогу от Мадрида до Парижа в карете, окна которой постоянно закрывали плотные шторы; я уезжала из Испании плача, с сожалением в сердце! Я уже чувствовала себя изгнанницей. И сколько раз, Святая Дева, сколько раз в эти молчаливые часы я жалела о своих свободных вечерах, о моих безумных танцах и моем потерянном смехе!

Гонзаг больше не слушал ее; его мысли были далеко.

– Париж! Париж! – воскликнула она с живостью, заставившей его вздрогнуть. – Помните, каким вы рисовали мне Париж? Рай для юных девушек! Волшебная мечта, неистощимое богатство, ослепительная роскошь, непрекращающееся счастье, праздник длиной в жизнь! Помните, как вы опьянили меня этими рассказами?

Она взяла руку Гонзага и сжала ее.

– Монсеньор! О, монсеньор! – жалобно простонала она. – Я видела в вашем саду наши прекрасные испанские цветы; они слабые и грустные, они погибнут. Неужели вы хотите убить меня, монсеньор? – И, внезапно распрямившись, чтобы отбросить назад роскошную гриву волос, она сверкнула глазами. – Послушайте, я не ваша рабыня. Я обожаю толпу; одиночество меня пугает. Я люблю шум – от тишины холодею. Мне нужны свет, движение, а главное – удовольствия, удовольствия, которые и есть жизнь! Меня влечет веселье, пьянит смех, очаровывают песни. От золотого ротского вина у меня загораются глаза, а когда я смеюсь, чувствую, что становлюсь красивее!

– Очаровательная дикарка! – прошептал Гонзаг с чисто отеческой нежностью.

Донья Крус убрала руки.

– В Мадриде вы таким не были, – сказала она и с гневом добавила: – Вы правы, я безумна, но я поумнею. Я уйду.

– Донья Крус, – произнес принц.

Она плакала. Он взял свой вышитый платок, чтобы вытереть ее слезы. Но не успели высохнуть слезы, как на ее лице появилась гордая улыбка.

– Меня будут любить другие, – пригрозила девушка. – Этот рай, – с горечью продолжала она, – оказался тюрьмой! Вы меня обманули, принц. Здесь, в павильоне, меня ждал чудесный будуар, словно перенесенный из дворца феи. Мрамор, прекрасные картины, бархатные шторы, затканные золотом; позолота на лепных украшениях и на скульптурах; зеркала… но вокруг – лишь темные тени, черные лужайки, на которые падают листья, убитые холодом, от которого я стыну, немые камеристки, молчаливые лакеи, суровые охранники и бледный человек в качестве мажордома – этот Пейроль!

– Вам есть за что пожаловаться на господина де Пейроля? – спросил Гонзаг.

– Нет, он раб моих малейших капризов. Он разговаривает со мной ласково, даже уважительно, и всякий раз, когда подходит, метет пером шляпы пол.

– Ну вот!

– Вы смеетесь, монсеньор! Разве вы не знаете, что он запирает мою дверь на засов и играет при мне роль стража сераля?

– Вы преувеличиваете, донья Крус!

– Принц, запертой птице все равно, позолочена ее клетка или нет. Мне не нравится у вас. Я здесь пленница, мое терпение на исходе. Прошу вас вернуть мне свободу!

Гонзаг улыбнулся.

– Зачем вы прячете меня ото всех? – не успокаивалась она. – Отвечайте, я так хочу!

Очаровательная девушка становилась требовательной. Гонзаг продолжал улыбаться.

– Вы меня не любите! – вымолвила она, краснея не от стыда, но от досады. – Поскольку вы меня не любите, то не можете и ревновать!

Гонзаг взял ее руку и поднес к своим губам. Она покраснела еще сильнее.

– Мне казалось… – прошептала она, опустив глаза, – вы говорили мне, что не женаты. На все мои вопросы об этом окружающие меня люди отвечают молчанием… Когда я увидела, что вы приставили ко мне разных учителей, я решила, что вы хотите научить меня всему тому, что составляет очарование французских дам, и – почему мне следует об этом молчать? – я подумала, что любима вами.

Она вздохнула и бросила быстрый взгляд на Гонзага, чьи глаза выражали удовольствие и восхищение.

– И я училась, – продолжала она, – чтобы стать достойнее и лучше; работала с жаром и прилежанием. Ничто меня не пугало. Казалось, нет такого препятствия, которое могло бы поколебать мою волю. Вы улыбаетесь? – произнесла она с подлинным гневом. – Святая Дева, не улыбайтесь так, принц, вы сведете меня с ума!

Она встала перед ним и тоном, не допускающим уклончивых ответов, спросила:

– Если вы меня не любите, то чего вы от меня хотите?

– Я хочу сделать вас счастливой, донья Крус, – ласково ответил Гонзаг. – Счастливой и могущественной.

– Сначала сделайте меня свободной! – закричала взбунтовавшаяся прекрасная пленница. – И, поскольку Гонзаг пытался ее успокоить, повторила: – Сделайте меня свободной! Свободной, свободной! Мне этого достаточно, я ничего больше не хочу. – Потом, дав волю своей фантазии, она добавила: – Я хочу Париж! Париж, какой вы мне обещали! Этот шумный и блестящий Париж, который я угадываю из своей темницы! Я хочу выходить на свободу, повсюду показываться. Зачем мне наряды в четырех стенах? Посмотрите на меня! Не думаете ли вы, что я стану угасать в слезах? – Она громко расхохоталась. – Посмотрите, принц, вот я и утешилась. Я никогда больше не буду плакать, стану всегда смеяться, лишь бы мне показали Оперу, о которой я столько слышала, празднества, танцы…

– Сегодня вечером, донья Крус, – холодно перебил ее Гонзаг, – вы появитесь в самом богатом туалете.

Она бросила на него вызывающий и одновременно любопытствующий взгляд.

– И я, – добавил Гонзаг, – отвезу вас на бал к господину регенту.

Донья Крус замерла, словно оглушенная. Ее очаровательное подвижное лицо то бледнело, то краснело.

– Это правда? – спросила она, так как все еще сомневалась.

– Правда, – ответил Гонзаг.

– Вы это сделаете! – воскликнула она. – О, я вам все прощаю, принц! Вы добрый, вы мой друг.

Она бросилась ему на шею, потом, оставив его, стала прыгать, словно безумная. Танцуя, она приговаривала:

– Бал у регента! Мы отправимся на бал к регенту! Пусть стены будут толстыми, сад холодным и пустынным, окна закрытыми. Я слышала о балах у регента, я знаю, что там можно увидеть настоящие чудеса. И я, я буду там! О, спасибо, спасибо, принц! Если бы вы знали, как вы красивы, когда добры! Это ведь в Пале-Рояле, не так ли? И я, умиравшая от желания увидеть Пале-Рояль, побываю там?

Из угла комнаты, где она стояла, девушка одним прыжком подскочила к Гонзагу и упала на колени на подушечку возле его ног. Затем с совершенно серьезным видом спросила, скрестив прекрасные руки на колене принца и пристально глядя на него:

– А что мне надеть?

Гонзаг с рассеянным видом покачал головой.

– Есть нечто, донья Крус, – ответил он, – что на балах при французском дворе украшает девушек лучше самых изысканных туалетов.

Донья Крус попыталась угадать.

– Улыбка? – предположила она, как ребенок, которому загадали простую загадку.

– Нет, – ответил Гонзаг.

– Грация?

– Нет, у вас есть и улыбка, и грация, донья Крус, а я говорю вам…

– О том, чего у меня нет? И что же это?

И, поскольку Гонзаг медлил с ответом, она добавила, уже с нетерпением в голосе:

– Вы мне это дадите?

– Дам, донья Крус.

– Но чего же у меня нет? – спросила кокетка, бросая при этом торжествующий взгляд в зеркало.

Разумеется, зеркало не могло дать ей ответ, который дал Гонзаг:

– Имени!

И вот донья Крус низвергнута с вершин радости. Имя! У нее нет имени! Пале-Рояль – это не Пласа Санта за Алькасаром, где она плясала под звуки баскского бубна, с поясом, увешанным колокольчиками. О, бедная донья Крус! Гонзаг дал ей обещание, но обещания Гонзага… И потом, разве можно дать имя? Похоже, принц прочитал ее мысли.

– Если бы у вас не было имени, моя дорогая девочка, – сказал он, – самая нежная моя привязанность была бы бессильна. Но ваше имя лишь потерялось, и я нашел его. Ваше имя – одно из самых знатных во Франции.

– Что вы говорите? – воскликнула обескураженная девушка.

– У вас есть семья, – продолжал Гонзаг торжественным тоном, – могущественная семья, породнившаяся с королями. Ваш отец был герцогом.

– Мой отец! – повторила донья Крус. – Вы сказали «он был герцогом»? Значит, он умер?

Гонзаг склонил голову.

– А моя мать? – Голос бедной девочки дрожал.

– Ваша мать принцесса, – ответил Гонзаг.

– Она жива! – вскричала донья Крус, чье сердце замерло. – Вы сказали «она принцесса»! Моя мать жива! Прошу вас, расскажите мне о моей матери!

Гонзаг приложил к губам палец.

– Не сейчас, – прошептал он.

Но донья Крус была не из тех, на кого таинственный вид производит впечатление. Она схватила Гонзага за руки.

– Вы расскажете мне о моей матери немедленно! – потребовала она. – Господи, как я буду ее любить! Она ведь очень добрая, правда? И очень красивая? Странно, – перебила она себя, – я всегда мечтала об этом. Какой-то голос мне подсказывал, что я дочь принцессы.

Гонзагу было очень трудно сохранить серьезный вид.

«Все они одинаковы», – подумал он.

– Да, – продолжала донья Крус, – засыпая по вечерам, я всегда видела мою мать, склонившуюся над моим изголовьем, ее длинные черные волосы, жемчужное ожерелье, гордые брови, бриллиантовые серьги в ушах и такой нежный взгляд! Как зовут мою мать?

– Вы пока не должны этого знать, донья Крус.

– Почему это?

– Большая опасность…

– Понимаю! Понимаю! – перебила она его, внезапно охваченная каким-то романтическим воспоминанием. – В Мадриде я видела в театре комедии пьесу, там все точно так же: девушке никогда не называли сразу имя матери.

– Никогда, – подтвердил Гонзаг.

– Большая опасность, – повторила донья Крус. – Однако я умею молчать! Я сохранила бы эту тайну до конца своих дней!

Она встала, прекрасная и гордая, как Химена[30].

– Не сомневаюсь, – сказал Гонзаг. – Но вам не долго придется ждать, дорогое дитя. Через несколько часов тайна имени вашей матери будет вам раскрыта. А в данный момент вы должны знать лишь одно: вас зовут не Мария де Санта-Крус.

– Мое настоящее имя было Флор?

– Тоже нет.

– Как же меня звали?

– Вы получили в колыбели имя вашей матери, которая была испанкой. Вас зовут Аврора.

Донья Крус вздрогнула и повторила:

– Аврора! – И добавила, хлопнув в ладоши: – Вот ведь странный случай!

Гонзаг внимательно посмотрел на нее, ожидая, что еще она скажет.

– Почему вы так удивились? – все-таки спросил он.

– Потому что это редкое имя, – задумчиво ответила девушка. – Я вспомнила…

– Кого вы вспомнили? – с тревогой перебил ее Гонзаг.

– Бедную маленькую Аврору! – прошептала донья Крус, и глаза ее наполнились слезами. – Она была такой доброй! И хорошенькой! Как я ее любила!

Гонзаг явно прилагал огромные усилия, чтобы скрыть свое лихорадочное любопытство. К счастью, донья Крус полностью предалась своим воспоминаниям.

– Вы знали, – осведомился принц, напустив равнодушную холодность, – девушку, которую звали Аврора?

– Да.

– Сколько ей было лет?

– Моего возраста; мы были еще детьми и нежно любили друг друга, хотя она была счастлива, а я бедна.

– Давно это было?

– Много лет назад. – Она посмотрела в глаза Гонзагу и удивилась: – Но почему это вас интересует, господин принц?

Гонзаг принадлежал к числу тех людей, которых невозможно застигнуть врасплох.

– Меня интересует все, что вы любите, дочь моя. Расскажите мне о вашей подруге Авроре.