Читать книгу Горбун - Поль Феваль - Страница 17

Конечно, нельзя сказать, что благородному дворцу Лотарингского дома было предначертано судьбой стать притоном дельцов; однако надо признать, и расположен, и построен он был крайне удачно для этой цели. С трех сторон – сад, выходящий на улицы Кенкампуа, Сен-Дени и Обри-ле-Буше, куда вели основные выходы. Дворец, пожалуй, стоил в золоте веса массивных гранитных глыб своих ворот. Разве это место не более подходило для ярмарки, чем даже сама улица Кенкампуа, всегда грязная и застроенная жуткими халупами, где часто убивали торговцев? Сады Гонзага были призваны лишить трона улицу Кенкампуа. Все это предсказывали, и случайно все оказались правы.

Уже целые сутки шли разговоры о покойном Эзопе I. Старый солдат гвардии по имени Грюэль и по прозвищу Кит попытался занять его место, но Кит был ростом шесть с половиной футов – это было ему затруднительно. Сколько бы Кит ни сгибался, его спина все равно была слишком высока, чтобы служить удобным пюпитром. Вот только Кит в открытую объявил, что сожрет заживо любого горбуна, который посмеет составить ему конкуренцию. Эта угроза останавливала столичных владельцев горбов. Кит обладал таким ростом и силой, что мог проглотить их всех, одного следом за другим. Он не был злым парнем, но выпивал ежедневно по шесть – восемь кувшинов вина, а вино в 1717 году стоило дорого. Надо же было Киту зарабатывать себе на жизнь.

Когда же горбун, отхвативший собачью конуру, пришел вступить во владение своим приобретением, в саду Невера много смеялись. Вся улица Кенкампуа сбежалась посмотреть на него. Его сразу же прозвали Эзоп II, и его спина с очень удобно расположенным горбом пользовалась огромным успехом. Но Кит недовольно ворчал, как и Медор, собака Гонзага.

Кит сразу же увидел в Эзопе II удачливого соперника. Поскольку с Медором обошлись так же плохо, как с ним, двое обиженных объединились. Кит стал покровителем Медора, который показывал свои длинные зубы всякий раз, когда видел нового жильца своей конуры. Все это предвещало трагедию. Никто ни секунды не сомневался, что горбун станет добычей Кита. Следовательно, чтобы не отступать от библейской традиции, ему дали второе прозвище – Иона. Многие люди с самой прямой спиной не имеют такого длинного имени. Однако это было нелишним: Эзоп II, он же Иона, элегантно и точно выражал идею о горбуне, съеденном китом. Это была целая надгробная речь, сложенная заранее.

Но Эзоп II, похоже, не слишком беспокоился по поводу ожидавшей его страшной участи. Он обжил свою конуру, в которую поставил маленькую скамеечку и сундук. Если подумать, то Диоген в своей бочке, которая была амфорой, устроился похуже. А в Диогене, как уверяют все историки, было пять футов шесть дюймов.

Эзоп II опоясывался веревкой, на которую вешал грубый полотняный мешок. Он купил доску, чернильницу и перья. Это было все, что требовалось ему для работы. Завидев, что стороны близки к заключению сделки, он скромно приближался, как его покойный предшественник Эзоп I, обмакивал перо в чернила и ждал. Для заключения сделки он клал доску на горб, на доске раскладывали бумаги и подписывали их с такими же удобствами, как в конторе. Сделав это, Эзоп II брал в одну руку чернильницу, в другую – доску. На доску ему клали «подарок», который в конце концов перекочевывал в полотняный мешок.

Строгого тарифа не существовало. Эзоп II, в подражание своему предшественнику, брал все, за исключением медных монет. Но кто же на улице Кенкампуа пользовался медью? Медь в эти благословенные времена служила лишь для приготовления окиси, чтобы травить ею богатых дядюшек.

Эзоп II крутился тут с десяти часов утра. Около часа пополудни он подозвал одного из многочисленных торговцев холодным мясом, бродивших по этой ярмарке бумаги. Горбун купил добрый каравай хлеба с золотистой корочкой, пулярку, на которую было любо-дорого посмотреть, и бутылку шамбертена. Чего вы хотите? Его промысел процветал.

Его предшественник так не роскошествовал.

Эзоп II сел на свою скамейку, разложил еду на сундуке и сытно пообедал на глазах у спекулянтов, которые терпеливо ждали, пока он закончит. У живых пюпитров есть один недостаток – они должны есть. Но представьте себе: перед конурой выстроилась длинная очередь, однако никому и в голову не пришло использовать широкую спину Кита. Гигант, вынужденный пить в кредит, поглощал в два раза больше вина и ворчал. Прибившийся к нему Медор в ярости скалил зубы.

– Эй, Иона! – кричали со всех сторон. – Ты скоро?

Иона был добрым малым: он отсылал просителей к Киту, но им был нужен только Иона. Подписывать контракт на его горбу было одно удовольствие. И потом, Иона не лез за словом в карман. Эти горбуны, знаете ли, такие остряки! Его шутки уже цитировали. Так что Кит выслеживал соперника, чтобы расправиться.

Закончив обед, Эзоп II крикнул своим тоненьким голоском:

– Эй, солдат, хочешь моего цыпленка?

Кит был голоден, но зависть удерживала его.

– Маленький мерзавец! – закричал он, а Медор, лежавший рядом, завыл. – Ты что, принимаешь меня за пожирателя объедков?

– Тогда пришли сюда твою собаку, солдат, – миролюбиво заметил Иона. – И не оскорбляй меня.

– Ах, тебе нужна моя собака! – взревел Кит. – Ты ее получишь, получишь!

Он свистнул и скомандовал:

– Фас, Медор! Фас!

Вот уже пять или шесть дней Кит натаскивал пса в саду. К тому же бывают такие симпатии, что зарождаются с первого взгляда: Медор и Кит быстро поладили. Медор хрипло зарычал и бросился вперед.

– Берегись, горбун! – закричали дельцы.

Иона ждал собаку, твердо стоя на ногах. В тот момент, когда Медор уже готов был ворваться в свою бывшую конуру, словно наступающая армия в завоеванную страну, Иона, схватив цыпленка за обе лапы, что было сил стукнул им собаку по морде. И – о чудо! Вместо того чтобы разозлиться, Медор принялся облизываться. Его язык ходил туда-сюда, собирая кусочки мяса, застрявшие в шерсти.

Сия стратегическая хитрость была встречена взрывом громкого хохота. Сотня голосов закричала одновременно:

– Браво, горбун! Браво!

– Медор, мерзавец, фас! – вопил гигант.

Но подлый Медор окончательно предал его. Эзоп II купил его ударом куриного окорочка. Видя это, гигант пришел в неописуемую ярость и в свою очередь бросился к конуре.

– Ах, Иона! Бедняга Иона! – хором закричали торговцы.

Иона выбрался из конуры и, посмеиваясь, встал лицом к Киту. Кит схватил его за шкирку и оторвал от земли. Иона продолжал смеяться. В тот момент, когда Кит собирался швырнуть его оземь, все увидели, как Иона изогнулся, приставил мысок туфли к колену гиганта и отпрыгнул, словно кошка. Никто не смог бы точно сказать, как именно это произошло, но бесспорным фактом являлось то, что продолжающий смеяться Иона оказался сидящим на толстой шее Кита. По толпе пробежал долгий одобрительный шепоток.

– Солдат, – спокойно сказал Эзоп II, – проси пощады, не то я тебя задушу.

Побагровевший гигант, весь в поту и в пене, извивался, пытаясь освободить шею. Эзоп II, видя, что противник не просит пощады, сжал колени. Гигант высунул язык. Было видно, как он стал пунцовым, потом посинел; похоже, у этого горбуна были сильные мускулы. Через несколько секунд Кит изрыгнул последнее ругательство и придушенным голосом попросил о пощаде. Толпа ахнула. Иона сразу же разжал ноги, легко спрыгнул за землю, бросил на колени побежденному золотую монету и побежал за своими доской, перьями и чернильницей, весело крича:

– Ну, купцы, за дело!

Аврора де Келюс, вдова герцога де Невера и супруга принца де Гонзага, сидела в прекрасном кресле с прямой спинкой, сделанном из черного дерева, как и вся мебель в ее молельне. Ее одежда и обстановка помещения были выдержаны в траурных тонах. Платье, простое до крайности, очень подходило к месту ее уединения.

Это была комната с квадратным сводом, четыре грани которого окружали центральный медальон, нарисованный Эсташем Лезюером в характерной для его позднего творчества аскетической манере. На мебели из черного дуба, без позолоты, висели красивые гобелены на религиозные сюжеты. Между двумя окнами был поставлен алтарь. Алтарь траурный, как будто последняя служба, которую на нем служили, была поминальной мессой. Напротив алтаря висел портрет Филиппа де Невера в полный рост, написанный, когда герцогу было двадцать лет. Автор портрета Миньяр изобразил герцога в его мундире генерал-полковника швейцарской гвардии. Вокруг рамки был обвит черный креп. Несмотря на христианские символы, это немного напоминало убежище вдовы-язычницы. Принявшая крещение Артемиза не могла бы более блистательно отправлять культ своего покойного супруга царя Мавзола. Христианство требует большей покорности в горе и меньшего пафоса. Но как редко вдов упрекают в нарушении этих требований! Впрочем, не следует терять из виду и особенное положение принцессы, уступившей силе, выходя замуж за господина де Гонзага. Этот траур был как бы флагом отделения и сопротивления.

Вот уже восемнадцать лет Аврора де Келюс был женой Гонзага, но можно сказать, что совершенно его не знала; она ни разу не пожелала ни заговорить с ним, ни выслушать.

Гонзаг делал все, что мог, лишь бы побеседовать с ней. Несомненно, что Гонзаг был в нее влюблен, может быть, любил даже сейчас, пусть и по-своему. Он был высокого мнения о себе – и обоснованно. Будучи уверен в силе своего красноречия, думал, что стоит принцессе согласиться выслушать его – он победит. Но принцесса, непоколебимая в своем горе, не желала утешения. Она была одинока в жизни, и это одиночество ей нравилось. У нее не было ни друзей, ни доверенных подруг, и даже исповедник знал лишь о ее грехах, но не более. Она была гордой женщиной, чья душа ожесточилась от страданий. В ее окаменевшем сердце сохранилось единственное живое чувство – материнская любовь. Она страстно, одержимо любила память о своей дочери. Память о Невере была для нее как бы религией. Мысль о дочери воскрешала и дарила смутные надежды на будущее. Всем известно, какое глубокое влияние оказывают на нас материальные предметы. У принцессы де Гонзаг, вечно одинокой – даже ее прислуге запрещалось с ней разговаривать, – постоянно окруженной немыми мрачными картинами, ослабели и ум, и чувства. Порой она признавалась священнику, который ее исповедовал:

– Я умерла.

И это была правда. Бедная женщина стала собственным призраком. Ее существование напоминало кошмарный сон. По утрам, когда она просыпалась, молчаливые женщины приступали к ее скромному туалету, потом чтица открывала религиозную книгу. В девять часов капеллан приходил отслужить заупокойную мессу. Все остальное время она сидела неподвижно, холодная, одинокая. После свадьбы она ни разу не вышла из дворца. Люди считали ее сумасшедшей. Еще немного – и двор воздвиг бы еще один алтарь, уже Гонзагу, за его преданность супруге. Действительно, с уст Гонзага ни разу не сорвалась жалоба.

Однажды принцесса сказала своему исповеднику, который заметил, что ее глаза покраснели от слез:

– Мне приснилось, что я нашла дочь, но она оказалась недостойной называться мадемуазель де Невер.

– И что вы сделали в вашем сне? – спросил священник.

Принцесса, более бледная, чем покойница, глубоко подавленная, ответила:

– Во сне я сделала то же, что сделала бы наяву, – я ее прогнала!

С того момента она сделалась еще более печальной и мрачной. Эта мысль неотступно преследовала ее. Однако она ни на секунду не прекращала самые активные поиски как во Франции, так и за границей. Гонзаг никогда не жалел денег на удовлетворение желаний своей жены. Правда, он устраивал все так, чтобы окружающие были в курсе его щедрости.

В начале сезона, однако, исповедник ввел в окружение принцессы женщину ее лет, вдову, как и она, которая внушила ей интерес. Звали ее Мадлен Жиро, и теперь ее обязанностью было отвечать господину де Пейролю, приходившему дважды в день узнать о здоровье принцессы, или выразить ей от имени хозяина почтение, или объявить, что госпожу принцессу ждут к столу.

Нам известен неизменный ежедневный ответ Мадлен: госпожа принцесса благодарит господина де Гонзага; она не принимает; она слишком плохо себя чувствует, чтобы выйти к столу.

В то утро у Мадлен было много дел. Против обычного многочисленные посетители приходили просить госпожу принцессу принять их. Все это были люди серьезные и значительные: господин де Ламуаньон, канцлер д’Агессо, кардинал де Бисси; герцоги де Фуа и де Монморанси-Люксембург, ее кузены; принц Монакский с герцогом де Валантинуа, своим сыном, и многие другие. Все они пришли повидать ее по случаю торжественного семейного совета, который должен был состояться в этот день и в который они входили.

Не сговариваясь, они решили изложить госпоже принцессе ситуацию и узнать, нет ли у нее какого-либо тайного оружия против принца, ее супруга. Принцесса отказалась принимать их.

Единственным, кого к ней допустили, был старый кардинал де Бисси, пришедший от имени регента. Филипп Орлеанский велел передать своей благородной кузине, что память о Филиппе де Невере по-прежнему живет в его душе и что он сделает для вдовы Невера все, что можно сделать.

– Говорите, мадам, – закончил кардинал. – Господин регент полностью к вашим услугам. Чего вы хотите?

– Я ничего не хочу, – ответила Аврора де Келюс.

Кардинал попытался хоть что-то разузнать. Вызывал на откровенность, просил высказать жалобы. Она упрямо хранила молчание. Кардинал вышел с впечатлением, что разговаривал с полубезумной женщиной. Поистине, этот Гонзаг заслуживал самого искреннего сочувствия!

Как раз в тот момент, когда кардинал вышел, мы и заглянем в молельню принцессы. По своему обыкновению, она сидела печальная и неподвижная. В уставленных в одну точку глазах не было ни единой мысли. Настоящая мраморная статуя. Она даже не видела, как Мадлен Жиро прошла по комнате. Мадлен приблизилась к скамеечке для молитв, стоявшей подле принцессы, и положила на нее Часослов, который прятала под своей мантильей. Потом встала перед своей госпожой, скрестив руки на груди, ожидая приказа или хотя бы какого-то слова. Принцесса подняла на нее глаза и спросила:

– Откуда вы пришли, Мадлен?

– Из моей комнаты, – ответила та.

Принцесса опустила глаза. Несколькими минутами ранее она вставала, чтобы попрощаться с кардиналом, и видела в окно Мадлен в саду, в толпе дельцов. Этого было достаточно, чтобы во вдове Невера проснулись подозрения. Однако Мадлен хотела что-то сказать и не решалась этого сделать. Это была добрая душа, проникнувшаяся искренней и почтительной жалостью к столь великой скорби.

– Госпожа принцесса позволит мне поговорить с ней? – прошептала она.

Аврора де Келюс улыбнулась и подумала: «Еще одна, которой заплатили, чтобы она лгала мне!» Ее так часто обманывали!

– Говорите, – произнесла она вслух.

– Госпожа принцесса, – начала Мадлен, – у меня есть ребенок; он – вся моя жизнь; я отдала бы все, что у меня есть, кроме моего ребенка, чтобы вы стали такой же счастливой матерью, как я.

– Вам что-то нужно, Мадлен?

– Нет! О нет! – воскликнула та. – Речь идет о вас, мадам, только о вас. Это семейный совет…

– Я запрещаю вам говорить со мной об этом, Мадлен.

– Мадам, – вскричала та, – моя дорогая госпожа, пусть даже вы выгоните меня…

– Я вас выгоню, Мадлен.

– Я все равно исполню свой долг, мадам, я вас спрошу, разве вы не хотите найти вашего ребенка?

Принцесса, дрожащая и еще более побледневшая, положила руки на подлокотники кресла и приподнялась. При этом движении ее платок упал. Мадлен быстро нагнулась поднять его. Карман ее передника издал серебристый звон. Принцесса вперила в нее холодный презрительный взгляд.

– У вас появилось золото? – прошептала она.

Потом жестом, не подобающим ни ее высокому происхождению, ни гордому характеру, жестом подозрительной женщины, желающей узнать правду во что бы то ни стало, она быстро сунула руку в карман Мадлен. Та сложила ладони и заплакала. Принцесса вытащила пригоршню золотых монет: десять или двенадцать испанских квадруплей.

– Господин де Гонзаг только что вернулся из Испании! – произнесла она.

Мадлен бросилась на колени.

– Мадам, мадам, – воскликнула она со слезами, – благодаря этому золоту мой маленький Шарло сможет учиться. Тот, кто мне его дал, тоже приехал из Испании. Ради бога, мадам, не прогоняйте меня, пока не выслушаете.

– Уйдите! – приказала принцесса.

Мадлен хотела снова попросить ее, но принцесса величественным жестом указала ей на дверь и повторила:

– Уйдите!

Когда она выполнила приказание, принцесса упала в кресло и закрыла лицо своими исхудавшими белыми руками.

– А я чуть не полюбила эту женщину! – прошептала она, вздрогнув от ужаса.

«Господи! – взмолилась она, и лицо ее выражало страшную муку одиночества. – Не позволяй мне никому доверять, никому!»

Некоторое время она сидела так, закрыв лицо руками, потом ее грудь потрясли рыдания.

– Моя дочь! Моя дочь! – простонала она. – Святая Дева, лучше, если бы она умерла! Так я могу быть уверена, что найду ее подле вас.

Столь сильные вспышки эмоций были редки в этой омертвевшей душе. Когда же они случались, бедная женщина долго чувствовала себя разбитой. Ей потребовалось несколько минут, чтобы справиться с рыданиями. Когда ее голос снова стал ровным, она взмолилась:

– Смерти! Спаситель, я молю тебя даровать мне смерть! – И, глядя на распятие, принцесса промолвила: – Господи Боже, неужели я недостаточно страдала? Как долго еще продлится эта мука?

Она простерла к распятию руки и, вложив в эти слова всю силу своей души, повторила:

– Смерти прошу, Господи Иисусе! Христос святой, твоими ранами, твоими муками на кресте, твоей матерью и твоими слезами заклинаю: пошли мне смерть!

Ее руки упали, глаза закрылись, и она, обмякнув, откинулась на спинку кресла. На мгновение могло показаться, что милосердное Небо вняло ее мольбе, но скоро по ее телу пробежала слабая дрожь, руки шевельнулись. Она подняла веки и посмотрела на портрет Невера. Ее глаза оставались сухими, а взгляд стал неподвижным, устремленным в одну точку, как если бы она увидела нечто страшное.

В Часослове, оставленном Мадлен Жиро на краешке скамеечки для молитв, была страница, на которой томик раскрывался сам, настолько часто ею пользовались. На этой странице был французский перевод псалма «Miserere mei, Domine». Принцесса де Гонзаг читала его по многу раз каждый день. Книга открылась на странице с этим псалмом. Секунду усталые глаза принцессы смотрели на нее, не видя.

Но вдруг женщина вздрогнула и вскрикнула. Она потерла глаза и обвела взглядом комнату, чтобы убедиться, что не спит.

– Книга не покидала этой комнаты, – пробормотала она.

Если бы она видела, что книга побывала в руках Мадлен, то перестала бы верить в чудо. А ей показалось, что произошло чудо. Она выпрямилась во весь свой высокий рост, глаза ее засверкали, она была так же прекрасна, как и в дни своей юности. Красивая, гордая и сильная. Она встала на колени перед скамеечкой. Книга лежала у нее перед глазами. Она в десятый раз прочитала написанные незнакомой рукой на полях строки, являющиеся ответом на стих псалма, гласящий: «Сжалься надо мной, Господи!» Неизвестный отвечал: «Бог сжалится, если Вы будете верить. Имейте мужество защитить Вашу дочь; придите на семейный совет, даже если вы больны или умираете… и помните пароль, некогда условленный между Вами и Невером».

– Его девиз! – пробормотала Аврора де Келюс. – Я здесь! Мое дитя! – продолжала она со слезами на глазах. – Моя дочь!

Принцесса с жаром произнесла:

– Мужество, чтобы защитить ее! У меня хватит мужества, и я защищу ее!