Читать книгу Хлопок одной ладони - Группа авторов - Страница 8

Эту вазу он разбил совершенно случайно, разумеется. И меньше всего его сейчас заботил вопрос «как оправдаться». Ваза стояла на секретере – огромная, красивая, стеклянная, с дарственной надписью к юбилею. Зайдя в гости к подруге, он неловко задел ее локтем, и в следующую секунду ваза уже летела на пол.

Как это с ним часто бывало, мысль сработала безупречно и слишком быстро: он сразу понял, где можно заказать точно такую же вазу и сделать такую же гравировку. План был готов еще до того, как подруга успела выдохнуть. Он тут же изложил его – спокойно, почти деловито.

Подруга, в отличие от него, пребывала в состоянии шока. Ваза была дорога ее матери, и, зная ту, несложно было представить реакцию.

– Ты что, с ума сошел?! – закричала она. – Что за бред! Ты правда считаешь, что можно просто подменить вазу, и она ничего не заметит?!

Она кричала так, что, казалось, остальная посуда вот-вот полопается заодно с вазой. Даже соседская собака, воющая все утро, вдруг удивленно замолчала.

– Слушай, – сказал Максим, стараясь говорить ровно, – ты же понимаешь, что криком делу не поможешь. У нас есть два варианта: либо рассказать все твоей маме, либо попробовать. Я, честно говоря, не вижу никаких технических проблем.

– «Технических проблем», – передразнила она, кривляясь. – А ты не хочешь подсказать, как я объясню, почему вазы вообще нет, если она решит прийти в гости? Об этом ты подумал?

Подруга жила одна – в квартире, которую ей оставила мать. Та ушла жить к своему «мужу номер два», как она его называла, хотя никакого брака, разумеется, не было: они просто вместе жили, наслаждаясь неожиданно вспыхнувшим романом. Единственная дочь «новобрачной» же с удовольствием осваивала независимую жизнь. В том числе – встречалась со своим молодым человеком, который оказался, увы, неуклюжим бегемотом и умудрился разбить именно тот предмет, отсутствие которого мать заметила бы сразу.

– Объяснить будет сложно, – согласился Максим. – Но это значит только одно: надо сделать все как можно быстрее – до того, как твоя мама захочет вернуться. Насколько я понял, это может случиться нескоро. А если вдруг случится раньше – тогда будем действовать по плану «А».

– Что за план «А»?

– Рассказать ей правду.

– Великолепно, – сказала она с ядовитым восторгом. – Я даже не удивлена. Твой разум просто создан для генерации никчемных идей.

От страха перед матерью она окончательно теряла контроль. А Максим, глядя на нее, снова – уже не в первый раз – подумал: нет, я опять ошибся.

С одной стороны, она была умна, интеллигентна, очень красива. У них было множество общих мелочей: они могли часами болтать о знакомых, пересказывать друг другу фильмы, строить пустые, приятные планы. Максим искренне любил эти разговоры и даже убеждал себя, что именно из таких вещей и складывается близость.

Но с самого начала его что-то царапало. Одна маленькая соринка, которую он старательно игнорировал, но она снова и снова попадалась на глаза.

Он постепенно понял: для нее, по-настоящему, не существовало других людей. То есть они, конечно, были – говорили с ней, смеялись, восхищались, – но лишь до тех пор, пока развлекали. Как только человек начинал утомлять, ее руки будто нащупывали невидимую кнопку выключения. И она нажимала: оскорбляла, провоцировала, высмеивала – делала все, чтобы стало тихо и пусто. И при этом – странный парадокс – людей вокруг нее всегда было много. Мужчин и женщин, готовых на что угодно, лишь бы стать тем самым единственным, кого она будет ценить и уважать по-настоящему. Но, увы, таких людей на самом деле не существовало, и новые фавориты получали тот же удар по носу, что и предыдущие.

Максим уже чувствовал, как этот удар завис над его собственным носом. Более того, он понимал, что, возможно, был бы даже рад избавиться от этих изматывающих отношений. И все же что-то продолжало удерживать их вместе – не то привычка, не то надежда, не то его упрямое желание доказать самому себе, что он способен быть для кого-то важным.

На следующий день он заказал в интернете вазу – точную копию разбитой – и зашёл к подруге в последний раз, чтобы забрать осколки с гравировкой: показать гравёру образец. Она протянула ему коробку – бережно упакованную, почему-то в коробку от гигиенических прокладок. Максим сказал «спасибо», поставил коробку на столик, глубоко вдохнул и решительно произнёс:

– Знаешь… мы больше с тобой не будем встречаться.

Этой сцены он боялся последние пару месяцев. Но, произнеся фразу вслух, вдруг почувствовал, как напряжение исчезло, теперь он наблюдал за сценой как бы со стороны. Было интересно видеть, как саркастическая улыбка на её красивом лице сначала сменяется непониманием, потом – задумчивостью, а затем распадается в плаксивую гримасу.

Ну, конечно: всё пошло не по плану. Это она должна была его оттолкнуть, а не он – её. Теперь полагалось бороться, уговаривать, возвращать контроль. Впрочем, это уже не имело значения: вопрос был лишь в том, сколько времени уйдёт на упрёки, слёзы и мольбы. Времени ушло немало – тут она была не просто мастером, а настоящим профессионалом.

Пока шел разговор, Максим пытался понять, что именно мешает ему просто встать и выйти. Не слушать. Не говорить то, что и так известно заранее. Честный ответ оказался неприятным, но простым: он уже чувствовал себя виноватым – и теперь старался хотя бы формально эту вину загладить.

Когда Максим наконец вышел из подъезда, держа коробку под мышкой, он на несколько секунд остановился и огляделся. День стоял летний, почти жаркий, но ветер был холодным, и на деревьях уже появились первые пожелтевшие листья. Ему вдруг показалось, что поле зрения расширилось. Как будто раньше он смотрел на мир через телевизор, а теперь оказался в зале кинотеатра с огромным экраном. Пейзаж больше не складывался из пары деталей – он видел сразу всё: небо, землю, дома, деревья, движение воздуха между ними.

Люди, проходившие мимо, казались ему полусонными. И именно сейчас он с неожиданной ясностью понял: они, бедняги, этого не видят. Не чувствуют. Не проживают этой полноты, которая вдруг накрыла его целиком. Их мир был серым и плоским – не потому, что он таким был на самом деле, а потому, что они его так воспринимали.

И только тогда Максим понял: он всё сделал правильно. Неправильным было лишь одно – что он не сделал этого раньше.

Однако вазу он считал вопросом чести. Максим вообще старался, расставаясь с девушками, по возможности сохранять с ними хотя бы видимость добрых отношений, хотя уже начинал подозревать, что дальше видимости, увы, возможности людей не распространяются. Слишком уж это сложно – вдруг, раз и по команде, поменять отношение к человеку на какое-то другое. Впрочем, дело было даже не в этом.

Просто какие бы ни были плохие отношения, держатся они обычно на испытываемой время от времени нежности – той, что выражается, например, в сексуальных ласках. И именно на это ты теряешь право, когда с кем-то расстаёшься: испытывать нежность и, главное, позволять себе её проявлять. Расположение – пожалуйста, уважение – сколько угодно, а вот нежность – увы.

А нежность находится в ведении тела, а не ума. И тело ничего понимать не хочет – ему подавай его милые, знакомые привычки. Единственный способ, который со временем всё-таки срабатывает, – это «с глаз долой».

Он дождался, когда придёт заказ, забрал его на почте и разорвал картонную коробку. После пятиминутного копошения во всевозможных упаковочных материалах он извлёк на свет вазу. Достал из той самой коробки из-под прокладок самый крупный осколок и приложил. Профессиональный глазомер его не подвёл – ваза была идентичной. Теперь оставалось только отнести её к гравёру. Впрочем, с этим проблем не было: такого специалиста он знал и уже проверял в деле.

Гравёр работал в одном из укромных углов старого магазина – из тех, куда заходят только если точно знают, зачем пришли. Продавцы стояли в своих стеклянных «комнатках», стены которых были заставлены и завешаны всякой всячиной – от посуды до электроприборов. А мастер сидел в своём углу перед стеклянным ящиком пескоструйной машины. Его руки в защитных перчатках были просунуты внутрь, и он держал то бутылку, то бокал, то просто стеклянный прямоугольник, на котором защитной плёнкой было нанесено изображение.

Мастер всегда был удивительно дружелюбен и жизнерадостен. У него была забавная манера двигать кожей на лбу во время разговора, раскрывая глаза шире всяческих человеческих возможностей, и он постоянно улыбался. А пескоструйная машина выла и ревела, выбрасывая на незащищённое стекло струю мелких песчинок, которые царапали его, превращаясь в рисунок.

Максим, найдя нужный закоулок, подошёл к прилавку гравёра. Перед ним уже стояла клиентка. Он видел её со спины: кремовый свитер с огромным воротником, длинные русые волосы, собранные в хвост, коричневые джинсы и длинный оранжевый шарф. Этот шарф показался ему знакомым, и он встал чуть сбоку, пытаясь рассмотреть лицо.

Да, это была она – та самая девушка из кафе. Сейчас она, кажется, заказывала гравировку на какой-то стеклянной статуэтке восточного вида. Гравёр старательно, своим очень корявым почерком, записывал фразу и показывал ей на экране компьютера примеры шрифтов, которые, по его мнению, лучше всего подойдут для этой работы.

– Я бы порекомендовал вам вот этот, второй снизу, – вдруг услышал Максим свой голос. Низкий и уверенный. Таким голосом он разговаривал бы всегда, если бы умел его контролировать. Но, похоже, голос в этих вопросах жил собственной жизнью и сам решал, когда ему дрожать и взвизгивать, а когда – ни с того ни с сего – звучать, как сейчас, с интонацией Джереми Айронса.