Читать книгу Пастух мертвых теней - Группа авторов - Страница 4

Парижское утро пахло мокрым булыжником и вчерашним углем, въевшимся в поры города. Из зеркала над треснувшей раковиной на меня смотрело чужое, не знавшее сна лицо. Я провел большим пальцем по лезвию ножа – заусенец на кромке царапнул кожу. Тупой. Как и всё в этом номере, от взгляда портье до бритвы.

Вода в тазу была ледяной, от нее сводило пальцы, но это помогало. Холод держал реальность в узде, не давая ей расплыться в мареве фантомной ломки – наследия стертой личности. Тело ныло, требуя опиума, но получило только ледяную воду и грубое полотенце.

Я намылил щеки куском хозяйственного мыла. Пена, жесткая, пахла щелочью и дешевым жиром, мылиться не хотела. Я перехватил нож поудобнее, и тут же сквозь зубы вырвался сиплый, злой выдох.

Руки. Твою мать.

Я забыл, как болят содранные ладони, когда пытаешься удержать тонкую рукоять. Бинты, пропитанные сукровицей, присохли к мясу за ночь, превратившись в корку, и теперь малейшее движение кисти отдавалось вспышкой, простреливающей до локтя. Кожа, содранная о камни склепа Монфоров, натянулась и треснула. Сгибать пальцы было все равно что ломать сухие ветки – с хрустом и сопротивлением.

Нож скользнул по щеке. Рука дрогнула от болевого спазма, лезвие срезало кусок кожи над губой. Я слизнул выступившую кровь. Вкус ржавчины. Биология первична. Пока болит – ты здесь, а не в «Галерее» мертвецов, перебираешь чужие воспоминания.

Я затянул грязные бинты туже, превращая кисти в два тугих, бесчувственных комка, и с трудом натянул рабочие перчатки. Грубая ткань давила на ссадины, но это было лучше, чем пугать прохожих видом сырого мяса.

Нужно двигаться. Утопия в Андах росла, как раковая опухоль, и каждый час моего промедления укреплял ее фундамент.

Я надел новый плащ, купленный у старьевщика. Тяжелый, пропитанный воском, он пах псиной и сыростью подвала. Отличная маскировка. В таком плаще ты не герой, не убийца, ты – просто еще одна тень в городе, который переваривает миллионы таких теней и выплевывает их кости на кладбище Пер-Лашез.

В кармане лежал «Уэбли» Койота. Угловатый, грубый брусок металла, способный остановить лошадь. Я проверил барабан. Механизм провернулся с сухим, маслянистым щелчком.

– Работаем, – сказал я своему отражению. Голос прозвучал хрипло, как трение ржавого металла.

Здание «Лионского Кредита» на Итальянском бульваре давило масштабом. Массивные колонны, мраморные ступени, стертые подошвами тысяч просителей. Внутри воздух был спертым, густым от запаха сургуча и чернильной пыли, оседающей в легких.

Я прошел через зал, чувствуя спиной взгляды клерков. Грязный плащ, рабочие сапоги, оставляющие мутные следы, лицо, изрытое усталостью. Я был пятном на их полированном паркете, ошибкой в их выверенном мире.

Старший клерк за стойкой даже не поднял головы. Его перо скрипело по бумаге с ритмичностью метронома, отсчитывающего чужие долги. Лысина блестела в свете газовой лампы.

– Служебный вход с переулка, – бросил он, не прерывая движения пера. – Поставки угля по четвергам.

Я не стал спорить. Просто достал из кармана тяжелый латунный ключ со сложной бородкой и с грохотом опустил его на лакированную стойку.

В тишине зала лязг металла прозвучал как выстрел.

Скрип пера оборвался. Клерк замер, глядя на латунь так, словно я положил на стойку револьвер со взведенным курком. Чернильное пятно медленно расползалось по ведомости. Он медленно поднял взгляд, полный брезгливости, готовый позвать охрану, но тут его глаза зацепились за ключ. Он узнал его. Массивная головка, гравировка вензеля, темная от времени латунь. Такие ключи выдавали полвека назад, и только очень состоятельным клиентам.

– Ячейка двести четыре, – сказал я тихо. – Депозит категории «А».

Клерк моргнул. Реальность треснула у него в голове. Картина не складывалась: бродяга с ключом от сейфа, где хранятся состояния старых родов. Его рука инстинктивно, дерганым движением потянулась к медному звонку вызова охраны.

– Устав банка, раздел четырнадцать, – произнес я на чистом, рафинированном французском, с тем ленивым высокомерием, которое было свойственно аристократии до того, как им начали рубить головы. – «Приоритет предъявителя ключа является безусловным». Вы ведь не хотите объяснять управляющему, почему нарушили тайну вклада из-за фасона моего плаща?

Палец клерка замер в миллиметре от кнопки. Он поддался весу золота и регламенту.

– Прошу за мной, месье, – пробормотал он, суетливо выбираясь из-за конторки и хватая газовую лампу.

Подвал банка напоминал гробницу фараона, только вместо мумий здесь хранили жадность. Воздух здесь не двигался десятилетиями, был сухим, пахнущим пылью и старой бумагой. Ячейка 204 поддалась с неохотой. Замок скрипнул, сопротивляясь чужой руке.

Внутри лежало топливо войны.

Золотые наполеондоры. Тяжелые, тускло поблескивающие монеты заполняли шкатулку. Я сгреб их, чувствуя холод металла даже через перчатки. Вес. Это было главное ощущение. Три килограмма золота. Три килограмма смерти.

Я рассовывал монеты в гнезда широкого кожаного пояса под рубахой. Каждая монета добавляла граммы, смещая центр тяжести. Пояс врезался в бедра, натирая кожу. Теперь мне придется ходить иначе – чуть шире расставлять ноги, чуть больше наклоняться вперед, компенсируя инерцию груза.

– Вы желаете пересчитать? – спросил клерк, стараясь не смотреть, как я прячу золото под грязную одежду.

– Я знаю, сколько здесь, – ответил я, застегивая плащ.

Поднимаясь по лестнице, я чувствовал, как золото трется о ребра. Я стал тяжелее. И в этом мире, где все решала гравитация, это было единственным преимуществом, которое у меня осталось.

Доктор Арис Торн снял очки и потер переносицу, оставляя красные следы. Чертежи перед ним расплывались, превращаясь в бессмысленные линии. В кабинете мерно гудела вентиляционная система – его личная гордость, островок порядка посреди биологического хаоса джунглей.

– Арис?

Он поднял взгляд. Элена стояла у двери, прижимая к груди папку с бумагами, как щит.

– Что там? – спросил он, надевая очки обратно. Мир снова обрел резкость, но усталость никуда не делась.

– Пациент в третьем блоке. Индеец из долины. У него психоз. Он кричит уже час.

– Сепсис? Лихорадка?

– Нет. Он говорит, что духи неба разорвали облака. – Элена замялась, подбирая слова. – Арис, он нарисовал это углем на стене. Он говорит, что слышал гром, который приходит после того, как птица пролетает.

Торн нахмурился. Сверхзвуковой хлопок. Индеец не мог этого знать. Физика не позволяла.

– Покажи.

Она протянула ему листок, на который перерисовала наскальное творчество пациента. Это был не самолет. Это был грубый, угловатый силуэт, похожий на наконечник копья или треугольного ската. Но пропорции… Стреловидное крыло. Острый нос.

Дыхание замерло в груди. Это была аэродинамика скоростей, недоступных паровым машинам. Это было невозможно.

Он встал, стул с грохотом отъехал назад. Подошел к огромному, во всю стену, окну. Сьюдад-дель-Соль лежал перед ним – белые здания, прямые проспекты, блеск солнечных панелей. Его творение. Его ребенок.

Взгляд скользнул к горизонту, к пику Уаскаран. И тут гора дернулась.

Гигантский массив камня и льда не задрожал. На долю секунды он сдвинулся на градус влево, а потом вернулся обратно, словно стеклянная пластина в проекторе «волшебного фонаря» сместилась в пазах.

Торн схватился за подоконник. Сглотнул, подавляя тошноту.

– Арис? Ты побледнел.

Он резко отвернулся от окна, снимая очки и протирая их полой халата. Грязь. Это просто грязь на линзах.

– Все в порядке, – сказал он, застегивая пуговицу халата, чтобы скрыть дрожь рук. – Это спазм сосудов. Переутомление. Элена, дай пациенту седативное. Это просто… просто бред на фоне гипоксии.

– Ты уверен?

– Абсолютно. Иди.

Когда дверь закрылась, Торн достал журнал наблюдений. Его рука не слушалась, буквы плясали, когда он писал: «27 сентября. Визуальная аберрация. Спазм аккомодации. Проверить уровень кислорода».

Он поставил точку, и перо заскрипело на бумаге, оставив глубокую, жирную борозду. Он верил в науку. Он не мог позволить себе верить в то, что реальность трещит по швам.

Бельвиль вонял бедностью и растворителем. Я нашел нужную дверь по запаху – резкому, едкому духу оружейного масла, который пробивался даже сквозь вонь помоев и жареного лука.

Внутри полуподвала было темно. Единственная керосиновая лампа освещала верстак и руки старика, черные от въевшейся смазки.

– Закрыто, – буркнул он, не отрывая взгляда от сложной механики, которую он разбирал под светом лампы.

– Мне нужно железо, – сказал я. – И патроны. Много.

Старик поднял единственный глаз. Кожаная повязка пересекала его лицо наискосок, скрывая старую рану.

– Путешественник? Или убийца?

– Плательщик.

Я подошел к верстаку, отодвигая ногой ящик с хламом. На полках лежал мусор – переделки, дешевые копии. Но в углу, на стойке, я увидел то, что искал.

– «Винчестер 73», – сказал я. – И «Кольт Фронтир».

Старик вытер ветошью руки, блестевшие от въевшейся смазки, и медленно, с профессиональной подозрительностью, сузил единственный глаз.

– Странный выбор. Зачем тебе две разные системы?

– Калибр, – ответил я. – Оба под .44-40. Один патронташ на два ствола. Если я потеряю винтовку, смогу кормить револьвер. Логистика.

Старик хмыкнул, обнажив желтые пеньки зубов. Он оценил.

– Американец привез. Проигрался, заложил. Состояние идеальное. Триста франков за комплект. И это я тебе дарю.

Я расстегнул рубаху, вытащил из пояса стопку наполеондоров и выстроил их на верстаке. Старик взял одну монету, попробовал на зуб. Золото мягко поддалось.

– Годится.

Он выложил оружие. Винтовка была легкой, слишком легкой для такого калибра, баланс смещен к прикладу. Скоба Генри клацнула мягко, хищно. Револьвер был тяжелым, вороненым.

– Патроны? – спросил он.

– Запас. Весь свинец, который ты можешь отдать. Твердый.

Я рассовывал тяжелые картонные пачки по карманам, чувствуя, как плащ становится броней. Теперь я был укомплектован.

– Куда путь держишь? – спросил старик, сгребая монеты в ящик.

– На охоту.

– На кого?

– На тех, кто думает, что они бессмертны.

Дождь превратил улицу в грязное месиво. Я сидел под навесом уличного кафе у вокзала Аустерлиц, доедая луковый суп. Горячая жижа проваливалась внутрь, немного разгоняя холод, поселившийся в костях.

За соседним столиком смеялась молодая пара. Они строили планы на отпуск, не зная, что их мир висит на волоске. Они были счастливы. Они бесили.

– Гарсон!

Подошел официант с плоскостопием и пятном на фартуке.

– Счет, – бросил я.

Я полез в карман жилета. Мелочи не было. Вся медь ушла на билет. Осталось только золото и серебро из банка. Я вытащил наполеондор.

Официант уставился на золото. Его кадык дернулся. Четыре франка за суп – это неделя его работы, а тут… В его глазах мелькнуло подозрение. Лицо покрылось испариной. Он, словно пытаясь отсрочить приговор, медленно заговорил:

– У меня не будет сдачи с такого, месье.

– Мне некогда ждать размена.

– Мне придется идти к хозяину, менять… – он попятился. – Это займет время.

Я перехватил его взгляд. Время. У меня его не было. Ждать, пока он пойдет к хозяину, пока они начнут обсуждать, откуда у бродяги золото, пока вызовут жандармов…

Я сунул руку во внутренний карман. Нащупал серебро. Монета была липкой от влажности. Я вытащил одну, большую, пятифранковую, и бросил на стол. Она звякнула о блюдце.

– Сдачи не надо, – бросил я, подхватывая чехол с винтовкой.

Официант накрыл монету ладонью быстрее, чем я успел встать. Чаевые в один франк – это много. Подозрительно щедро. Но жадность победила.

– Мерси, месье.

Я шагнул под дождь, чувствуя, как вода затекает за шиворот. Я оставил след. Слишком яркий. Но выбора не было.

Вокзал Аустерлиц ревел гудками и лязгом металла. Пар, угольная гарь, крики носильщиков. Я протиснулся в вагон третьего класса, нашел место в углу и надвинул шляпу на глаза. Жесткое ребро приклада уперлось в бедро сквозь ткань плаща.

Поезд дернулся, лязгнул буферами и пополз в темноту.

Напротив меня сидел солдат. Шинель висела на нем мешком, лицо было землистого, нездорового цвета. Его трясло так, что деревянная скамья вибрировала. Он прижимал к груди тощий вещмешок, словно там было сокровище.

– Холодно… – прошептал он. – Почему так холодно?

Я молчал.

– Ты в порт? – спросил он, глядя на меня лихорадочно блестящими глазами. – Я тоже… В Америку…

– Зачем?

– Там… – он улыбнулся безумной, детской улыбкой, обнажая черные десны. – Там есть Белый Город. В горах. Говорят… говорят, там живет Король-Солнце. Он святой. Он просто касается тебя – и всё проходит. Чахотка, гниль, раны… Всё исчезает.

Он закашлялся, сплевывая густую мокроту в грязный платок. Звук был влажным, булькающим.

– Я доберусь. Я продал медаль, но я доберусь. Там рай, друг. Там никто не умирает.

Я смотрел на него. Он бредил. Это была не информация, это был миф. Сказка для умирающих. Но эта сказка гнала тысячи людей через океан, создавая тот самый поток, который рушил реальность.

– Спи, солдат, – проронил я, и мои слова потонули в лязге вагонных колес.

Он закрыл глаза, продолжая бормотать про Белый Город.

Поезд набирал ход. Колеса отбивали ритм: так-так, так-так. Я чувствовал этот ритм спиной. Солдат ехал за надеждой. Я ехал, чтобы убить эту надежду. Чтобы спасти мир, нужно было уничтожить рай.

За окном была только ночь и бесконечный дождь.