Читать книгу Пастух мертвых теней - Группа авторов - Страница 5

Ветер перестал быть движением воздуха. Он стал твёрдым телом. Невидимым кулаком, бьющим без замаха.

Мистраль встречал поезд ещё на подступах к Марселю, швыряя в окна горсти песка, пытаясь содрать состав с рельсов, как струп с раны. Вагон третьего класса стонал на стыках, и этот звук въедался в зубы, отдавая мелкой вибрацией в ключицу.

Золото. Три килограмма металла в поясе под одеждой давили на таз, сдирая кожу. Но эта боль была понятной, честной. С руками было хуже.

На ладонях грязные бинты, намотанные ещё в Париже, стали серыми и жёсткими. Сукровица пропитала ткань, смешалась с угольной пылью и засохла, превратив повязку в костяной кокон. Под тканью жило воспалённое мясо. Стоило сжать кулак – затвердевшие волокна рвали молодую кожу, выпуская липкую теплоту.

– Марсель! Конечная! – прохрипел кондуктор, сплёвывая в платок.

Я поднялся. Винчестер под вощёным плащом был холодным и твёрдым, как чужой позвоночник. Я поправил перевязь, чтобы сталь не стучала о пряжку. Я был ходячим арсеналом, банком и лазаретом. И мне предстояло пройти через кордон без права на ошибку.

Перрон вокзала Сен-Шарль напоминал поле боя. Люди не шли – пробивались сквозь воздух. Женщины вцеплялись в шляпы, мужчины, согнувшись, волокли чемоданы, набитые камнями. Ветер выл в перекрытиях дебаркадера, заглушая шипение паровозов, превращая вокзал в чрево механизма, перемалывающего людей.

Я спустился на платформу. Мистраль нашёл щель в воротнике. Пронзительный холод добрался до суставов, выкручивая их, напоминая, что опиум покинул кровь, но тело помнит его ложь. От спазма свело челюсти, в коленях застучала нервная дрожь.

Впереди, у выхода, стояла цепь жандармов. Синие мундиры, красные кепи, винтовки с примкнутыми штыками. Они тормозили каждого мужчину, искали дезертиров, анархистов – кого угодно, лишь бы оправдать своё жалование.

Я замер за колонной, делая вид, что поправляю сапог.

Пройти с винтовкой и револьверами? Невозможно. Обыщут. Найдут золото – конфискуют. Найдут оружие – арестуют. Я потеряю дни. У меня их нет.

Взгляд зацепился за группу в серых рясах. Сёстры Милосердия. Они двигались клином, прикрывая тележки с багажом и нескольких человек, которым смерть уже выписала пропуск, но забыла поставить дату. Калеки, туберкулёзники. Те, кого отправляют к морю, чтобы они не харкали кровью на парижских бульварах.

Память подкинула образ: бродяга из Лондона 1665 года, пластика обречённых.

Я выдохнул, позволяя плечам упасть. Спина ссутулилась, правая нога подвернулась, имитируя травму. Я прижал руку к груди, словно баюкая гниющего младенца, и шагнул в хвост процессии.

Кашель дался легко. Я вытолкнул звук диафрагмой – лающий, сухой.

Монахиня, замыкающая шествие, обернулась. Её лицо, обрамлённое крахмальным чепцом, покраснело от ветра. Она увидела меня – сгорбленного, трясущегося. В её глазах не было жалости, только усталая оценка: «Ещё один».

– Держись ближе, сын мой, – бросила она, перекрикивая ветер. – Сдует.

Мы подошли к кордону. Жандарм, парень с жидкими усами, преградил путь старшей сестре.

– Документы, матушка. Кто такие?

– Миссия Святого Викентия, – отрезала монахиня голосом, похожим на скрежет камней. – Везём чахоточных в санаторий. Хотите проверить? Прошу. Только маску наденьте. У того, в коляске, открытая форма. Кровью плюёт дальше, чем вы стреляете.

Жандарм отшатнулся. Брезгливость на его лице смешалась со страхом. В 1888 году невидимой смерти боялись больше картечи.

Я поравнялся с ними. Зашёлся в новом приступе, согнувшись пополам, так что приклад винчестера ударил под рёбра. Я вытянул вперёд руку в грязном бинте, почти касаясь чистого мундира.

– Офицер… – прохрипел я, брызгая слюной. – Помогите…

Он отпрыгнул, словно от прокажённого.

– Проходите! Живо! – заорал он, махая рукой в белой перчатке. – Уберите своих доходяг!

Мы прошли. Ветер ударил в лицо с новой силой. Я отстал от монахинь через квартал, свернув в переулок, пахнущий мочой и жареным луком. Выпрямился. Боль в суставах никуда не делась, но к ней примешивалось мрачное удовлетворение.

Люди видят то, что хотят видеть. Мундир видит опасность. Обыватель – уродство. Я – пятно на периферии их зрения.

Контора «Messageries Maritimes» на улице Республики. Массивные дубовые двери, бронзовые ручки, отполированные тысячами ладоней. Внутри пахло страхом, чернилами и табаком.

Толпа. Буржуа в пальто с меховыми воротниками, коммивояжёры с потёртыми саквояжами. Все они давили на высокую стойку, за которой, словно паук, сидел клерк.

Человек-функция. Лысеющий череп в свете газовых рожков, нарукавники и лицо с выражением вежливого безразличия.

– Я же сказал вам, месье, – его голос звучал монотонно. – Рейсов в Южную Америку нет. Карантин. Жёлтая лихорадка. Плюс шторм. Ни один капитан не выйдет из гавани.

– Но мне нужно! – толстяк у стойки комкал шляпу. – У меня контракт! Я заплачу вдвое!

– Хоть втрое. Мы не торгуем самоубийствами. Следующий.

Толстяка оттеснили. Я подошёл. Клерк не поднял головы, скрипя пером по бумаге.

– Билет до Картахены. Или любого порта на севере континента.

Клерк вздохнул, макая перо в чернильницу.

– Вы глухой, месье? Порт закрыт. Навигация остановлена. Приходите через две недели.

Две недели. За это время Уаскаран сдвинется на километр. Или я сдохну от заражения крови.

Я молча положил на полированное дерево паспорт. Сверху, на гербовую печать, опустил наполеондор.

Монета звякнула тяжело, маслянисто.

Перо клерка замерло. Капля чернил расплылась кляксой. Его взгляд приклеился к монете. Двадцать франков золотом. Половина его месячного жалования. Он огляделся. Очередь гудела, никто не смотрел.

– Официально, – прошелестел он, и я почувствовал запах чеснока, – порт закрыт наглухо. Префект рвёт и мечет.

– Мне не нужна бумага, – я накрыл монету ладонью. – Мне нужен корабль. Не дадите – я пойду к префекту и скажу, что вы предлагали мне пропуск за взятку. Кому он поверит? Мне нечего терять. А вам?

Клерк облизнул губы. На верхней выступил пот. Шантаж бил точнее золота. Золото давало выбор. Страх – нет.

– Есть один… безумец. Капитан Рурк. Шхуна «Изабелла». Стоит у четвёртого пирса, в Гнилом Углу.

– Почему он возьмёт пассажира?

– Потому что должен половине Марселя. И потому что он пьянь. Его шхуна – гроб.

– Где его найти?

– Если не на судне, то в «Синем Крабе». Таверна у доков.

Я убрал руку. Клерк смахнул монету в рукав.

– Спасибо, – бросил я.

Зеркало врало. Показывало старика с серым, одутловатым лицом, с полопавшимися в глазах сосудами. Рурк знал, что ему сорок два, но зеркало утверждало – жизнь кончилась лет десять назад.

Каюта «Изабеллы» ходила ходуном. Боль тупо пульсировала в висках, словно голову затягивали ржавым винтом.

«Надо побриться», – подумал он. Увидеть под щетиной своё лицо. Убедиться, что он ещё существует.

Руки дрожали. Лезвие опасной бритвы плясало у кадыка. Рурк натянул кожу, пытаясь поймать миг покоя между ударами сердца.

Вжик.

Лезвие соскользнуло, полоснув по подбородку. Кровь брызнула на грязную рубашку.

– Проклятье! – выдохнул он, роняя бритву в таз. Вода окрасилась розовым.

С пирса донёсся крик, пробиваясь сквозь вой мистраля. Голос Мсье Гро. Жирный, хозяйский.

– Рурк! Вижу дым из трубы, ирландская свинья! Выходи! Или прикажу рубить швартовы и продам твоё корыто на дрова!

Рурк закрыл глаза. Гро не шутил. Векселя просрочены, команда разбежалась, в трюме – крысы.

Долговая яма. Тюрьма Святого Николая. Медленное гниение.

Взгляд упал на бритву.

Вскрыть вену проще. Вдоль. Лечь на койку. Через пять минут станет холодно, потом темно.

Он потянулся рукой в воду.

– Рурк! Даю тебе десять минут! – орал Гро.

Он вытащил бритву. Поднёс лезвие к левому запястью.

«Прости, Изабелла», – шепнул он.

Страх тюрьмы был велик. Но страх небытия оказался сильнее, выжигая изнутри даже эту решимость. Рурк заскулил, ненавидя животное, цеплявшееся за жизнь в его теле.

Таверна «Синий Краб» была аппендиксом порта, где скапливался гной.

Я толкнул дверь. В лицо ударила стена тепла и запаха – кислый дух вина, перебивающий вонь немытых тел.

Внутри было темно. Керосиновые лампы коптили, выхватывая из полумрака лица людей, давно переставших ждать хороших новостей. Матросы, грузчики, шлюхи. Гул стих, когда я вошёл. Десятки глаз повернулись. Чужак. Чистый плащ, саквояж. Добыча.

Я процедил взглядом полумрак.

В дальнем углу сидел человек в грязном морском мундире, опустив голову на руки. Рурк? Похоже.

Я двинулся к нему. Путь преградил шкаф. Портовый громила шириной с дверной проём, лысый череп, сломанный нос.

– Заблудился, папаша? – прогудел он.

Рука легла мне на грудь.

– Плати за вход. Или покажи, что в сумке.

Вокруг затихли.

Я мог бы разыграть карту болезни. Но я устал и мне нужен был авторитет.

Я шагнул к нему вплотную. Правая рука под плащом легла на рукоять Кольта. Я взвёл курок. Щелчок утонул в шуме ветра, но громила почувствовал его животом. Ствол упёрся ему под рёбра, в печень.

– Убери клешню, – прошептал я на ухо. – Или сделаю тебе вторую дырку в заднице, но спереди.

Громила замер. Посмотрел в мои глаза и не увидел страха. Увидел скуку человека, убивавшего существ страшнее пьяного докера.

Он медленно убрал руку.

– Псих, – буркнул он, отступая. – Проходи.

Я прошёл мимо. Толпа расступилась, словно я нёс заразу. В порту понимают лишь сталь и безумие.

Человек в углу поднял голову. Серое лицо, порез на подбородке.

Пирс номер четыре оправдывал название «Гнилой Угол». Море пахло канализацией.

Шхуна «Изабелла» держалась на воде силой привычки. Облупившаяся краска, ржавые потёки. Но корпус был из хорошего дерева.

У трапа трое мужчин зажали Рурка. Один – в дорогом пальто, с лицом бульдога. Мсье Гро.

– Ты не понял, Рурк. Время вышло. Забираю судно.

Рурк стоял, прижавшись спиной к поручню. Бледен, руки дрожат.

– Гро, дай один рейс! Вернусь с деньгами.

– Ты банкрот. Хватайте его.

Я подошёл сзади.

– Сколько?

Гро обернулся.

– Тебе-то что, бродяга?

– Сколько он должен? – повторил я, доставая кошель.

Лицо Гро изменилось.

– Заём, плюс проценты за год. Сумма, которую тебе не поднять.

Цена за этот гроб. Почти всё моё золото.

Я развязал кошель. Высыпал на ладонь пять наполеондоров.

– Здесь сто франков. Живые деньги. Сейчас. Остальное – когда вернёмся.

Гро рассмеялся.

– Сто франков? Я забираю судно!

– Судно старое. Продашь его на дрова за триста. А Рурка посадишь. Тюрьма не платит. Мы можем утонуть – тогда ты потеряешь остаток. Но если заберёшь судно сейчас – потеряешь его наверняка.

Жадность победила. Гро выхватил монеты.

– Полгода, – буркнул он. – Не увижу денег – найду тебя, Рурк.

Он ушёл, забрав своих псов.

Рурк сполз по поручню, вытирая пот.

– Вы купили мои долги. Зачем?

– Мне нужен извозчик. Отплываем в прилив.

– На чём? – хохотнул Рурк. – Нет угля. Нет еды. Нет команды.

– Топливо и провизию обеспечу. Команда – ваша забота. Идите в порт, Рурк. Найдите падальщиков, готовых за гроши продать душу. Мне нужна шваль, которой нечего терять.

Рурк смотрел с подозрением. В его взгляде не было благодарности, только расчёт.

– Вы либо святой, либо в бегах, – прохрипел он. – И на святого не похожи. Везём опиум?

– Везём меня. Двигайся, Рурк.

Рынок у порта напоминал муравейник. Цены росли. Я купил две тонны угля – пыль со сланцем – по цене серебра. Купил кур, чтобы иметь свежую кровь и яйца против цинги.

Пять вечера. Небо стало цвета синяка.

У трапа «Изабеллы» лежала гора мешков. Возчик уехал, грузчиков не было.

– Сами таскайте, – сказал старший артели.

Прилив начинался.

Я посмотрел на гору угля. На свои руки.

– Ладно.

Взвалил первый мешок на плечо. Угольная пыль забилась в нос. Тяжесть придавила к земле, позвоночник хрустнул. Я шагнул на трап. Дерево застонало. Винтовка впивалась ремнем в плечо, золото давило на бёдра.

Свалил мешок на палубу. Вернулся.

Второй.

Мир сузился до пятна света под ногами. Вдох – хрип. Выдох – стон.

Руки горели. Бинты под перчатками промокли. Ткань прилипала к мясу, отрываясь при каждом движении.

На третьем мешке тело сдалось.

Я был на середине трапа. Шхуна качнулась.

Пальцы разжались. Мешок соскользнул, ударился о доски и лопнул. Чёрная лавина хлынула в воду.

Я рухнул на колени.

– Нет… – прохрипел я.

Попытался сгребать уголь руками, смешивая топливо с кровью. Жалкое зрелище. Бессмертный Страж ползает в пыли ради горстки камней.

На меня упала тень.

На палубе стоял Рурк. За ним топтались трое оборванцев.

Рурк смотрел сверху вниз. Видел не заказчика. Видел в моих глазах холодную, смертельную упрямость человека, которого уже убили, но забыли предупредить об этом тело.

Это убедило его больше золота.

Он спустился, шатаясь. Взял меня под мышки, поднял, как мешок. Поставил на ноги.

– В трюм, – буркнул он. – Остальное мы сами. Эй, крысы! Таскать уголь, или никакого рома!

Марсель растворился в тумане. «Изабелла» вышла в открытую воду, началась качка.

Я сидел в тесной каюте, пахнущей плесенью. Нужно было заняться руками.

Я потянул перчатку. Она присохла. Запекшаяся кровь сцементировала бинты с кожей, а бинты – с мясом.

Пришлось резать. Я вспарывал кожу, стараясь не задеть живое.

Когда последний слой упал на пол, я увидел израненное мясо, усеянное чёрной крошкой. Грязь въелась глубоко. Оставить так – гангрена.

Пресной воды было мало.

Я взял ведро, зачерпнул воды из-за борта. Ледяной.

Опустил в неё правую руку.

Ослепило.

Соль на открытые нервы – это не боль. Это абсолютная ясность. Тело выгнулось дугой, я ударился затылком о переборку, но не вынул руку. Шипел сквозь зубы, чувствуя, как вода вымывает грязь вместе с остатками рассудка.

Когда я закончил со второй рукой, меня трясло так, что пришлось затягивать бинты зубами.

Шхуна ухнула в провал между волнами. Внутри всё перевернулось, кислый вкус желчи ударил в корень языка. Вестибулярный аппарат. Моя слабость. Накатила тошнота.

Я упал на койку в одежде.

«Началось», – подумал я.

Задул свет. Темнота накрыла меня, пахнущая солью и йодом. Шхуна скрипела, унося нас прочь от Европы.