Читать книгу Пастух мертвых теней - Группа авторов - Страница 6

За восемнадцать дней море сожрало с «Изабеллы» остатки краски, а с команды – остатки надежды. Соль въедалась в дерево, в трюме завелись новые, более наглые крысы, а скрип мачт напоминал стон калеки. Этот период стал для меня медленным адом, где первые дни слились в череду рвоты, боли в руках и дурноты. «Стирание» нарушило в тканях естественное исцеление, и вместо заживления я получил тонкую, стянутую кожу, под которой осталась сеть болезненно-розовых рубцов. Для Рурка это было время вынужденной трезвости и глухого напряжения. Отношения между нами застыли на стадии молчаливого нейтралитета: я – груз, он – извозчик. Монотонность плавания, скрип дерева и однообразная еда усыпили бдительность команды, но обострили застарелую злобу и страхи каждого на борту, превратив корабль в плавучую тюрьму, идущую навстречу безумию.

Шхуна лениво переваливалась через очередную волну, и этого движения, едва заметного, хватило. Горизонт, расчерченный на серую воду и выцветшее небо, качнулся, и нутро свело спазмом. К горлу подступила горечь. Я едва успел развернуться и перегнуться через фальшборт, цепляясь за скользкое от брызг, просоленное дерево новыми, едва затянувшимися руками. Из меня вырвался лишь обжигающий, кислый воздух. Вкус этой горечи во рту не мог перебить даже солёный ветер, который тут же оцарапал лицо тысячами невидимых кристалликов соли, заставляя глаза слезиться.

Я выпрямился, чувствуя, как дрожат колени от слабости. Тело, этот проклятый мешок с мясом и костями, снова предавало меня, превращая в беспомощного страдальца. Я мог пережить осаду Карфагена, питаясь крысами и кожаными ремнями, но не мог заставить собственное нутро подчиниться простой качке, и это унижение было острее любой физической боли, потому что оно было первичным, животным. Мимо прошёл молодой матрос, португалец Пако с лицом, уже тронутым оспой и солнцем, и его взгляд, скользнувший по мне, был смесью брезгливости и той особенной жалости, которую здоровые испытывают к больным. Он смачно сплюнул на палубу тёмной от табака слюной и отвернулся, занявшись какой-то снастью.

Я вытер рот тыльной стороной ладони, ощущая, как стянутая кожа отзывается ноющей пульсацией. Внутри поднялось что-то тяжёлое и злое, но сил хватило лишь на то, чтобы сжать челюсти так, что заломило в висках. Ярость, привычная и бесполезная. Ярость на собственную немощь, на этого мальчишку, на бесконечную, равнодушную воду вокруг. В голове на секунду промелькнула картина: его осповатое лицо под моим сапогом, но она тут же исчезла, оставив лишь злую пустоту. Я уставился на горизонт, на эту прямую линию, разделявшую мир на то, что топит, и то, что не даёт дышать.

Свет керосиновой лампы выхватывал из полумрака каюты только стол, мои руки и огарок свечи, прилепленный к блюдцу. Я сидел, сгорбившись, и пытался сорвать повязку с левой ладони. Пальцы правой руки не слушались, двигались с задержкой, словно чужие. Узел, пропитанный потом и кровью, ссохся в неразличимый нарост. Я впился в него ногтями, затем в отчаянии вцепился зубами, ощущая только тупое упрямство. Ткань не поддавалась. Скрипнула дверь, резко и громко в тесноте каюты.

В проёме стоял Рурк. Он держал в руке свёрнутую карту – очевидный предлог. Его взгляд зацепился за мои руки, лицо скривилось, но в глубине глаз застыла тревога. Страх не передо мной, а перед моей слабостью, перед тем, что его единственный шанс выбраться из долговой ямы может сдохнуть от заражения крови посреди океана.

– Какого чёрта, Смирнов? – его голос был хриплым от вынужденной трезвости. – Если ты откинешь копыта от гангрены, мне твоё золото в глотку не полезет. Дай сюда.

Он шагнул внутрь, задев плечом косяк, и протянул руку с длинными, грязными ногтями. Жест был властным, не терпящим возражений.

Я поднял на него взгляд. В тусклом свете лампы на моём лице не было ничего, кроме теней. Я не чувствовал угрозы, только вторжение в мою боль.

– Не надо, – прозвучало моим голосом, низким и сдавленным.

Рурк замер. Его рука повисла в воздухе. Он смотрел мне в глаза секунду, другую, пытаясь прочитать там хоть что-то – угрозу, блеф, безумие. Не нашёл ничего, и это, видимо, напугало его больше всего. Он молча опустил руку, медленно отступил за порог и прикрыл за собой дверь. Скрип петель прозвучал как точка. Я снова склонился над своей рукой, но теперь злость придала мне сил. Узел, пропитанный потом и грязью, я рвал, сдирая эмаль с зубов, пока он, наконец, не поддался с мерзким, рваным звуком, обнажая розовую, уязвимую кожу.

Крик с мостика прозвучал как разрыв снаряда. Я рванул из каюты на палубу, и свист ветра тут же заглушил стук сердца. Воздух бил в лицо, как песок, не давая сделать полноценный вдох. Корабль не качало. Его бросало. Палуба уходила из-под ног, превращалась в крутой склон, взмывала вверх и снова проваливалась в ревущую темноту. Ледяная вода хлестала через борт не брызгами – стеной. Палуба накренилась, и в тот миг, когда гребень волны оказался ниже борта, лунный свет на секунду выхватил из темноты фигуру Рурка, вцепившегося в штурвал. Его лицо было мокрым и белым, он орал, перекрикивая вой стихии.

– Брезент! Уголь смоет, твою мать!

Я понял. Наш запас угля, драгоценное топливо для паровой машины на случай штиля, был сложен в бункере на палубе и прикрыт лишь толстым просмоленным брезентом, который теперь рвало ветром. Трое матросов уже пытались удержать его, скользя по мокрой палубе. Превозмогая дурноту, я бросился к ним. Ветер рвал одежду, пытался сбить с ног. Я ухватился за свободный конец каната, и мои только зажившие руки тут же отозвались острой болью. Я стиснул зубы. Кожа на ладонях лопнула. Тёплая кровь смешалась с ледяной морской водой.

В этот момент пришла она. На горизонте выросла движущаяся гора чёрной воды. Волна накрыла палубу с рёвом, вырвав канат из моих ослабевших пальцев. Брезент сорвало, как старую газету. Меня швырнуло. Я ударился рёбрами о фальшборт, и воздух с хрипом выбило из лёгких. Мир на мгновение померк, в глазах полыхнула рябь. Лёжа на палубе, захлёбываясь водой и болью, я видел, как чёрные, блестящие комья угля – наше будущее и наша скорость – исчезают в кипящей воде. Путешествие только что удлинилось на недели. А времени у меня не было.

На следующий день после шторма воцарилась жуткая, неестественная погода. Небо было ясным, но безжизненным. Океан застыл свинцовой гладью. Рурк, мрачный и злой, отчитывал матроса Пако у грот-мачты.

– Ты чем думал, щенок? Я тебе сказал закрепить снасть морским узлом, а не бабьими бантиками!

Пако смотрел на капитана, но взгляд его скользил мимо, словно пытался сфокусироваться на чём-то за его спиной. Он моргал медленно, с усилием, будто выныривая из-под воды. Рурк ткнул пальцем в канат, обвязанный вокруг мачты. Я подошёл ближе.

То, что я увидел, заставило меня остановиться. Это был не морской узел. И не бабий бантик. Это было невероятно сложное, симметричное плетение, похожее разом на морозный узор на стекле и срез пчелиных сот. Бесполезное, но гипнотически красивое в своей нечеловеческой логике.

– Что это за дьявольщина? – прошипел Рурк, инстинктивно перекрестившись.

Пако моргнул, и наваждение спало. Он уставился на узел с таким же искренним недоумением, как и капитан.

– Я… я не знаю, капитан. Я не помню, как это завязал.

– Развязать! Немедленно! И выбросить этот кусок за борт! – рявкнул Рурк. Он хотел не просто исправить ошибку, он хотел провести ритуал очищения.

Я молча наблюдал, как Пако, неуклюже работая пальцами, пытается распутать собственное творение. В затылке зародился едва заметный, ноющий зуд. Сигнал. Слабый, далёкий, но безошибочный. Когда Пако, наконец справившись, ушёл, я подошёл к мачте. Достал нож с обломанным кончиком и тщательно срезал с дерева оставшиеся волокна каната. Инстинкт выжившего: стереть след.

В Сьюдад-дель-Соль солнце всегда светило одинаково. В своём кабинете Арис Торн ненавидел эту предсказуемость. Он стоял у огромной карты региона, занимавшей всю стену, испещрённой флажками, отмечавшими деревни, посёлки и медицинские посты. Он пил чёрный кофе из белой фарфоровой чашки. И хотя сам жест был идеальным, а блюдце стояло неподвижно, тонкая струйка пара над кофе вибрировала. Вошла Элена, его главный врач. Её лицо было уставшим, но собранным. В руках она держала папку со сводкой.

– Ещё три случая, Арис. В деревне у истока Мараньон. Групповое помешательство, – она сделала паузу. – Они утверждают, что видели, как река на несколько минут потекла вспять.

Торн молча поставил чашку на стол. Взял длинную деревянную линейку и приложил к карте, соединяя флажок новой деревни с теми, что были отмечены вчера и позавчера. Точки выстроились в дугу, расходящуюся от побережья вглубь континента.

– Это не помешательство, Элена. Это распространяется, – его голос был тихим, почти безэмоциональным. – Это явление подчиняется закону. Посмотри на эту кривую. Она почти математически точна.

Он отошёл от карты и посмотрел в окно, на залитые солнцем улицы своего идеального города. Он цеплялся за науку, за логику, за всё, что составляло его мир. Вулканическая активность? Неведомая отрава в воде? Новый вид лихорадки? Объяснение должно было быть.

– Нужно готовить карантинные отряды. Искать источник. Мы должны это локализовать.

Он отказывался принять чудовищную правду: сходит с ума не его народ. Сходит с ума сама физика.

Крики из трюма были резкими, полными животного ужаса. Мы с Рурком, схватив фонарь, бросились вниз по трапу. Сырой воздух трюма был густым от угольной пыли, и наш фонарь едва пробивал эту взвесь. Сначала мы различили лишь силуэт. Пако.

Он стоял на коленях посреди угольной кучи. Его лицо и руки были чёрными. Кусками угля он лихорадочно чертил на деревянной переборке сложнейшую, детализированную схему. Я узнал её не сразу, но когда мозг сопоставил узлы и контуры, я перестал дышать. Это был поперечный разрез паровой турбины высокого давления, конструкции Чарлза Парсонса. Технологии, которую запатентуют только через четыре года и которая станет основой двигателей будущих дредноутов.

Пако что-то бормотал. Это была дикая смесь португальского и… технического английского из будущего. Я слышал обрывки фраз, которые не могли существовать в этом времени.

– …Давление в контуре… критическое… кавитация лопаток… отдача семьдесят три и четыре десятых процента…

Его голос был чужим. Сухой, безэмоциональный, лишённый акцента. Голос инженера, зачитывающего отчёт.

Рурк в ужасе отшатнулся, его лицо в свете фонаря стало мертвенно-бледным. Он зашептал что-то на португальском, одно слово я разобрал – Bruxa. Ведьма. Его рука метнулась к револьверу на поясе. Дрожащей рукой он нацелил его Пако в грудь. Он собирался убить не человека. Он собирался убить тварь, которая в него вселилась.

Прежде чем Рурк успел нажать на спуск, я ударил его по руке. Коротко. Ребром ладони по запястью. Револьвер глухо стукнулся об угольную пыль.

– Тихо, – бросил я.

Я сделал два быстрых, бесшумных шага, оказавшись за спиной Пако. Матрос меня не замечал. Он был полностью поглощён своим чертежом. Говорить с ним было бессмысленно. Это был не он. Это был лишь ретранслятор, антенна, поймавшая чужой сигнал из разрывающейся ткани реальности. Я не стал тратить время. Моё предплечье легло ему на шею, сгиб локтя точно под подбородок. Второй рукой я надавил на затылок.

Пако дёрнулся. Руки вцепились в мою, пытаясь ослабить хватку. Воздух вышел из него не криком, а глухим, сухим шипением. Его ноги заскребли по углю, пытаясь найти опору. Через несколько секунд тело обмякло. Я разжал руки, и он без звука упал лицом в чёрную пыль, оставив на стене свой невозможный чертёж – послание из другого мира, проступившее на борту нашего плавучего гроба.

Я поднял револьвер Рурка, выдул пыль из ствола и протянул ему рукоятью вперёд. Он смотрел на меня широко раскрытыми глазами, в которых застыл суеверный ужас.

– Верёвку, – мой голос прозвучал ровно, без эмоций. – Связать его и запереть в кладовой. Он не опасен. Он болен.

Вечером в капитанской каюте пахло джином и страхом. Рурк сидел за столом, и его руки, наливавшие мутную жидкость в гранёный стакан, сильно тряслись. Бутылка стучала о край стекла. Я стоял в дверях, молча наблюдая. Каюта, раскачиваясь в такт мерной океанской зыби, казалась исповедальней.

– Что это было? – наконец хрипло спросил он, не глядя на меня. Он осушил стакан одним глотком, скривившись. – Я плавал двадцать лет, Смирнов. Видел летучих рыб, огни святого Эльма, русалок, которых приносило пьяное воображение… Но такого – никогда. Откуда он знал эти чертежи? Откуда он знал эти слова?

Я вошёл в каюту, подошёл к столу и взял карту, которую он так и не развернул утром. Бумага была влажной и пахла табаком. Нужно было дать ему объяснение. Не правду – правда бы его убила. А якорь. Что-то, за что его тонущий в алкоголе и суевериях разум мог бы уцепиться. Я обратился к своей «Галерее», к памяти стёртого мною биолога из Найроби.

– В порту Момбасы, откуда, как ты говорил, родом его мать, есть грибок, – я говорил медленно, выстраивая ложь. – Споры попадают в кровь через укус насекомого. Вызывает сильный жар, бред, видения. Иногда, в таком состоянии, разум может воспроизвести то, что человек видел мельком в какой-нибудь книге, на верфи, в газете. В горячке он вытащил случайную картину. Просто совпадение.

Рурк поднял на меня глаза. Взгляд был пустой, но его губы сжались в тонкую белую линию. Он не верил ни единому моему слову, но слушал жадно, ища в них спасение.

– А… а от него не заразятся другие? – он судорожно цеплялся за моё объяснение, искал подтверждения, что моя ложь безопасна. – Может, выкинуть его за борт, пока не поздно? Очистить корабль?

– Нет, – отрезал я. – Не заразно. Если не пить его кровь.

Он вздрогнул от моих слов. Затем снова налил себе джин. Он осушил стакан, и этот жест был его молчаливым согласием. Он принимал мою версию, потому что альтернатива была слишком страшной. Он выбрал верить в грибок, а не в дьявола. Я молча развернулся и вышел, оставив его наедине с бутылкой и страхом.

Поднявшись на палубу, я проверил барабан своего Кольта. Все шесть патронов были на месте. Я посмотрел на юг, туда, где за бесконечным горизонтом разрасталась опухоль, пославшая свой первый метастаз на борт моего корабля. А потом наверх. Звёзды. После шторма воздух был чистым, и они висели в черноте, острые и холодные, как иглы. И – правильные. Они висели на своих местах. Кассиопея, Орион, Полярная звезда. Порядок. Хоть где-то в этом мире ещё оставался порядок. Я глубоко вдохнул солёный воздух, и впервые за много дней нутро молчало.