Читать книгу Фаворитка. Привилегия или ловушка - Группа авторов - Страница 2

Ветер с Севенн, резкий и пахнущий снегом, пробирался сквозь щели старых ставень, заставляя плясать языки пламени в огромном камине. Поместье Вильруа в Лангедоке тонуло в предвечерних сумерках конца ноября 1682 года. Не роскошь, но достоинство сквозило в высоких, немного пустых залах, в добротной, но потертой мебели, в портретах предков в потускневших золоченых рамах. Воздух был пропитан ароматом воска для полов, дыма и легкой грусти – запахом стареющего, но гордого рода.

В библиотеке, единственной комнате, где тепло очага брало верх над зимним холодом, у окна стояла Элоди де Воклен. Ей только что исполнилось восемнадцать, но в её глазах цвета весеннего неба после дождя уже жила недетская глубина. Пальцы, тонкие и бледные, с едва заметным пятнышком чернил на указательном, скользили по корешку томика Расина. Она не читала, а всматривалась в унылый пейзаж за стеклом: оголенные ветви платанов, словно скорбные перья, чесали свинцовое небо; виноградники, давно собранные и подрезанные, тянулись темными рядами к холмам, укутанным в серый туман.

«Элоди, дитя мое, ты опять в облаках?»

Голос матери, мадам Элен де Воклен, был мягким, но усталым. Она вошла бесшумно, в платье из темно-синего репса, перелицованном, как знала Элоди, уже во второй раз. В её руках было вязание – вечное, монотонное, необходимое.

«Просто думаю о«Федре», маман. О том, как слепа страсть», – ответила Элоди, оборачиваясь. Её улыбка была подобна лучу солнца, пробивающемуся сквозь тучи – редкой и драгоценной в этом доме.

«Не нам, дочка, судить о страстях царей и героев. Наш удел – тишина и долг», – вздохнула мать, опускаясь в кресло у огня. Её лицо, ещё красивое, но изъеденное тревогами и лишениями, было обращено к пламени. «Твой отец до сих пор с интендантом. Опять разговор о налогах… Земля не родит, а Париж требует всё больше».

Элоди подошла к матери, присела на низкую скамеечку у её ног. Она взяла её холеные, но работящие руки в свои.

«Всё наладится. Весной…»

«Весной нужно закладывать новый виноградник, а на это нужны деньги, которых нет», – перебил её новый голос, грубоватый и наполненный безысходной нежностью.

В дверях стоял виконт Арман де Воклен. Пятьдесят лет, из которых последние десять – непрерывная борьба с долгами, наложили на его лицо неизгладимый отпечаток. Седые волосы, некогда густые и черные как смоль, были зачесаны назад, открывая высокий, умный лоб. Его камзол из добротного, но вышедшего из моды коричневого сукна сидел на широких плечах чуть мешковато.

«Отец…», – прошептала Элоди.

«Не печаль своих прекрасных глаз, моя жемчужина, – он приблизился, и его рука, тяжелая и теплая, легла на её золотистые волосы, собранные в простую, но изящную прическу. – Мы Воклены. Мы пережили Альбигойский крестовый поход и войны с испанцами. Переживем и недоимки королевскому фиску».

Но в его собственных глазах, карих и глубоких, как лесные озера, Элоди прочитала не веру, а отчаяние. Она знала, о чем он думает. О её будущем. Без приданого, пусть и прекрасная, образованная (мать, дочь парижского профессора, сама обучала её истории, языкам и музыке), она была обречена на незавидную участь: стать компаньонкой у богатой родственницы или выйти замуж за пожилого, но платежеспособного вдовца из местных буржуа. Мечты о любви, о блестящей партии, о жизни, достойной её крови и ума, таяли с каждым днем, как иней на этих окнах.

Вечер прошел за тихим ужином. Суп из корнеплодов, жаркое из кролика, поданное с достоинством, но без излишеств старым, верным слугой Гаспаром. Разговор вертелся вокруг хозяйственных мелочей. Элоди пыталась вставить слово о прочитанной книге, о стихах Малерба, но отец лишь кивал рассеянно, уткнувшись в свои мысли. Мать отвечала односложно. Она чувствовала себя птицей в золотой клетке, но клетка эта была слишком бедной, чтобы даже радовать глаз, и слишком прочной, чтобы из неё вырваться.

Ночь Элоди встретила у своего окна в небольшой, скромно обставленной комнате под самой крышей. Луна, вырвавшись из плена туч, залила серебристым светом уснувший сад. Она прижала лоб к холодному стеклу. «Что там, за этими холмами, за этими лесами? – думала она. – Париж… Версаль… Говорят, там сейчас строят дворец такой красоты, что перед ним меркнет само солнце. Говорят, там жизнь – один непрерывный бал, музыка, шепот шелков, блеск бриллиантов…». Она закрыла глаза, представляя себя не в простом ночном чепце и шерстяном пеньюаре, а в платье из голубого атласа, кружащейся в менуэте под взглядом… чьим? Её воображение отказывалось рисовать лицо. Оно было смутным, как сон.

Сон и настиг её, беспокойный и прерывистый. Ей снились зеркала, бесконечные коридоры и далекий, но настойчивый стук – будто чьё-то сердце бьется в такт с её собственным.

Этот стук оказался наяву. Настойчивый, гулкий, разносящийся эхом по спящему дому. Кто-то колотил в дубовые ворота главного въезда. Элоди села на кровати, сердце её бешено застучало в груди. Часы в зале пробили три. Кто, во имя всех святых, может быть здесь в такой час?

Она услышала торопливые шаги внизу, голос Гаспара, взволнованный и сонный. Затем шаги отца, тяжелые и быстрые. Заскрипела железная задвижка, хлопнула дверь. Минуты тянулись, как часы. Наконец, снизу донесся не один, а несколько голосов. Чужие, звонкие, парижские. И среди них – глухой, сдавленный стон, похожий на плач, её отца.

Сердце Элоди упало. Несчастье. Это могло быть только несчастье. Долги? Судебные приставы? Она набросила поверх пеньюара теплый плащ и, на босу ногу, выскользнула из комнаты. На лестничной площадке она столкнулась с матерью, бледной как полотно, в ночном чепце, с горящей свечой в дрожащей руке.

«Маман, что случилось?»

«Не знаю, дитя моё, не знаю… Королевские гербы на карете…»

Они, прижавшись друг к другу, словно две испуганные птицы, спустились по лестнице в холл. Дверь в кабинет отца была приоткрыта. Из щели лился свет и доносились голоса.

«…честь для вашего дома, виконт. Сама мадам де Монтеспан соблаговолила заметить сходство мадемуазель с портретом её покойной кузины… Душевные качества, скромность, изящные манеры… Восполнить утрату… Подготовить к выходу… Бал в Версале после Рождества…»

Элоди не понимала ни слова. Мадам де Монтеспан? Фаворитка короля? Версаль? Эти понятия были из другого мира, мира газетных листков и придворных хроник, которые изредка попадали в их дом.

Дверь распахнулась. На пороге стоял отец. Лицо его было странным – бледным, но с двумя яркими пятнами румянца на скулах. В глазах бушевала буря из ужаса, надежды и какой-то дикой, непонятной решимости. За его спиной в слабом свете канделябров виднелись две фигуры. Одна – высокий мужчина в великолепном, хоть и пропыленном с дороги, серо-серебристом камзоле, с длинным, холодным лицом и париком из тугих белокурых локонов. Это был маркиз де Люссак, посланник. Вторая – женщина лет сорока, в темно-бордовом дорожном платье, с лицом строгим и непроницаемым, как маска. Её взгляд, острый и всевидящий, сразу же нашел Элоди в полумраке холла и приковал к себе.

«Дочь моя, – голос виконта дрогнул. – Войди. Тебя… к тебе прибыли важные гости из Версаля».

Элоди сделала шаг вперед, чувствуя, как пол уходит из-под ног. Она вошла в кабинет, и запах воска, кожи книг и старого портрельного масла смешался с новыми, чуждыми ароматами – дорогой пудры, амбры и холодного зимнего ветра, принесенного с собой этими людьми.

Маркиз де Люссак оценивающе оглядел её с ног до головы. Его взгляд был лишен грубости, но невероятно детализирован: он отмечал простоту её одежды, бледность кожи, форму рук, постав головы, длину ресниц.

«Мадемуазель де Воклен, – его голос был гладким, как полированный мрамор. – Прошу прощения за столь бесцеремонный визит. Но воля… тех, кто стоит выше нас, не терпит промедления. Меня прислала к вам мадам де Монтеспан. Она ищет юную особу из хорошей, но… не обремененной излишними связями семьи, чтобы восполнить потерю одной из своих компаньонок. Ваше имя было предложено её вниманию. Ваша репутация безупречна. Ваша внешность… соответствует канонам изящества».

Он сделал паузу, давая словам проникнуть в сознание. Элоди стояла, не дыша. Компаньонка фаворитки? Это звучало и лестно, и унизительно одновременно. Служанка при особе, чья власть затмевала власть королевы.

Строгая дама в бордовом сделала шаг вперед. «Я – мадемуазель Женевьева д’Обиньи, – сказала она голосом, лишенным всяких интонаций. – Сопровождающая гувернантка. Если вы будете избраны, моя задача – подготовить вас к жизни при дворе за три недели. Сейчас я должна оценить ваш потенциал».

Не спрашивая разрешения, она подошла к Элоди вплотную. Её холодные пальцы коснулись подбородка девушки, повернули её лицо к свету.

«Цвет глаз – приемлемый. Кожа – хорошая, но требует ухода. Осанка… Расправьте плечи, мадемуазель. Представьте, что от макушки до копчика вас пронзает стальной прут. Да, так. Шея длинная, лебединая – преимущество. Улыбнитесь. Не так широко. Уголки губ – вверх, глаза должны оставаться немного задумчивыми. Тайна, мадемуазель. Женщина без тайны – как книга с пустыми страницами».

Элоди машинально повиновалась, чувствуя, как жар стыда и возмущения заливает её щеки. Её рассматривали, как лошадь на ярмарке.

«Станцуйте что-нибудь», – скомандовала мадемуазель д’Обиньи.

«Я…я не знаю, что…», – растерялась Элоди.

«Основные шаги менуэта. Покажите, что вам известно».

Под испытующими взглядами отца, матери и этих двух чужаков, Элоди заставила свои онемевшие ноги сделать несколько па. Она танцевала когда-то с матерью в этой же комнате, под старый клавесин. Но теперь каждое движение казалось ей неуклюжим, деревянным.

«Грубо, но основа есть. Исправимо, – заключила д’Обиньи. – А теперь голос. Прочтите что-нибудь».

Элоди взглянула на отца. Он кивнул, его глаза умоляли. Она подошла к столу, где лежал томик Расина, раскрытый на той самой «Федре». Руки дрожали, буквы прыгали перед глазами. Она сделала глубокий вдох, закрыла на мгновение глаза, отстранившись от комнаты, от этих людей. И начала читать. Сначала тихо, но затем голос её окреп, обрёл звучность и проникновенность, с которой она читала для себя у окна. Она не просто произносила слова – она проживала их, наполняя страстью и болью царственной героини.

«Любовью вечной, неизменной…»

Когда она закончила, в комнате воцарилась тишина. Даже мадемуазель д’Обиньи казалась слегка тронутой. Маркиз де Люссак одобрительно кивнул.

«Очень хорошо. Чувство стиля. Это редкость».

Он повернулся к виконту. «Виконт, мадам де Монтеспан предоставляет вам выбор. Ваша дочь может отправиться с нами завтра на рассвете. В Версале её ждут учителя танцев, музыки, этикета. Её будут одевать, причесывать, обучать всему, что необходимо, чтобы не опозорить свою покровительницу на предстоящем балу в честь окончания строительства Зеркальной галереи. Если она произведет впечатление… её будущее будет обеспечено. Покровительство мадам де Монтеспан – мощный щит и меч. Ваши… текущие трудности могут быть решены. Если же вы откажетесь…» Он слегка развел руками, и в этом жесте была вся беспощадность двора: они уже забыли бы о существовании Вильруа.

Виконт де Воклен подошел к дочери. В его глазах стояли слезы. «Элоди… Дитя моё… Я не имею права решать за тебя. Этот путь… он ослепителен, но опасен. Двор – это джунгли, где красота – и добыча, и приманка. Но это шанс. Шанс на жизнь, достойную тебя. Шанс спасти наше имя от нищеты».

Элоди смотрела на его исстрадавшееся лицо, на мать, которая тихо плакала в углу. Она думала о долгих, серых днях в Вильруа, о безысходности, о книгах, которые были её единственным окном в мир. А теперь это окно распахнулось настежь, и оттуда дул ледяной, благоухающий ветер невероятных возможностей и неведомых ужасов.

Она вспомнила свои мечты у окна. Бал. Шелка. Музыка. И тот неясный, безликий взгляд. Теперь у взгляда могло появиться лицо. Лицо Короля.

Сердце её сжалось от страха. Но голос, когда она заговорила, был удивительно твердым и тихим.

«Я поеду».

Эти два слова изменили всё. Мать вскрикнула и упала в обморок. Отец закрыл лицо руками, его плечи задрожали. Маркиз де Люссак позволил себе легкую, удовлетворенную улыбку. Мадемуазель д’Обиньи тут же взяла всё в свои руки.

«Прекрасно. У нас есть несколько часов до рассвета. Мадемуазель, вы поспите. Утром начнется ваша новая жизнь. Гаспар! Позовите горничную, помогите вашей госпоже. А вам, виконт, нужно составить список всего необходимого. Дорожный сундук. Минимум вещей. Всё будет предоставлено ей там».

Эту ночь Элоди не спала. Она сидела на своей кровати, глядя, как служанки под присмотром неумолимой д’Обиньи укладывают в дорожный сундук её скромный гардероб, пару любимых книг, миниатюру с портретом матери. Она прощалась с комнатой, с видом из окна, с собой – прежней, наивной Элоди де Воклен. Её готовили к жертвоприношению на алтарь Версаля. Она должна была стать другим человеком: безупречным, блестящим, холодным.

Перед самым рассветом, закутанная в теплый плащ, она вышла на крыльцо. Карета, огромная, темно-синяя, с золотыми лилиями на дверцах, уже стояла у ворот, запряженная шестеркой великолепных лошадей. Иней серебрил её крышу. Из трубок над дверьми вился легкий пар – внутри, видимо, топили. Это был кусочек роскоши, материализовавшийся на их убогом подъезде.

Отец обнял её на прощание так крепко, что кости затрещали. «Будь осторожна, моя жемчужина. Доверяй только себе. И помни: какая бы ни была на тебе одежда, ты – Воклен. В твоих жилах течет кровь крестоносцев».

Мать, всё ещё бледная, прижала к её груди маленький складень. «Молись, дочка. И… постарайся быть счастливой».

Элоди не могла говорить. Она лишь кивнула, целуя их руки. Затем мадемуазель д’Обиньи решительным жестом указала на ступеньку кареты. «Пора, мадемуазель. Дорога длинная».

Элоди сделала последний шаг, обернулась, чтобы в последний раз взглянуть на темный силуэт родного дома, на лица родителей, тающие в предрассветном мраке. Затем она скользнула в интерьер кареты. Дверь захлопнулась с мягким, но окончательным щелчком.

Внутри пахло кожей, дорогим деревом и лавандой. Было тепло и мягко. Маркиз де Люссак сидел напротив, уже погруженный в какие-то бумаги. Мадемуазель д’Обиньи устроилась рядом с Элоди.

«Спите, мадемуазель. Ваши уроки начнутся в пути».

Карета тронулась с места, плавно покачиваясь на рессорах. Элоди прижалась лбом к холодному стеклу. За окном поплыли знакомые поля, окутанные предрассветным туманом. Она видела, как они тают, исчезают, уступая место неизвестности. Сердце её разрывалось на части: между страхом, тоской и странным, запретным трепетом ожидания.

«Держите спину прямо, даже когда вы одна, – прозвучал рядом безжалостный голос гувернантки. – Привычка – вторая натура. Начнем с основных титулов и рангов. Его Величество Король Людовик Четырнадцатый, Божьей милостью Король Франции и Наварры…»

Голос мадемуазель д’Обиньи сливался со стуком колес, увозящих Элоди прочь от детства. Она закрыла глаза, но не спала. Внутри неё рождалась другая – та, что должна была покорить Версаль. Путь в сверкающую клетку начался. А впереди, в восточной части неба, занималась первая, робкая полоска зари.