Читать книгу Жара в январе - Группа авторов - Страница 2

17 октября 2026, хутор Беленький, дом егеря

Первое, что увидел Михалыч, открыв глаза поутру, – всё та же маленькая Тара, сидящая за столом. Причём сидела она точно в той же позе, что и с вечера; однако стоило егерю проснуться, как девочка повернула голову, критически оглядела его и снова замерла, глядя перед собой.

Егерь зажмурился и вновь распахнул глаза – маленькая Тара никуда не исчезла. Он ущипнул себя: больно, но без толку. Попробовал дотронуться до фигурки – рука прошла сквозь неё. Девочка тут же растворилась, но, едва Михалыч отступил на шаг, возникла на прежнем месте.

– Ну, вот и глюканы пожаловали, – вздохнул егерь. – Дожил.

– Сам ты глюкан глюкавый! – задиристо откликнулась девочка. – Не глюк я. А зеркало. Клятва звучит – значит, я здесь.

Михалыч наклонился ближе.

– Кто же ты?

– Отражение Тары. Капля разума, толика чувств. Я внутри тебя.

– Я тебя вроде не звал.

– Слово дал – слово живёт. «Ты далёк, но чувствую тебя рядом. Невидим – но осязаем». Близость душ намного выше союза тел. И Тара видит свет, пока мы говорим.

– Близость душ, значит? – прищурился егерь. – А ну сгинь!

– Не тьма я. Свет, – обиделась девочка. – Я – Анима! И твоё слово для меня закон.

Она поднялась из-за стола и исчезла. Егерь сел, стараясь унять дрожь в руках, затем набрал номер друга.

– Иваныч, удобно? Не дежуришь? – спросил он как можно спокойнее.

– Нет, я только завтра с утра, – ответил врач. – Что случилось? Голос у тебя странный. Простыл что ли?

– Приезжай-ка сегодня в гости. Чайку попьём, да побеседуем.

– Ближе к вечеру буду, – коротко бросил доктор. – Сейчас в больнице. Держись!

– Принято, – ответил Михалыч и отключился.

«Будем действовать по старой армейской науке: чем бы солдат ни занимался – лишь бы задолбался», – решил он.

*

Так Михалыч и провёл большую часть дня, разрываясь между привычной рутиной и новым, непрошенным беспокойством.

С утра он обошёл западную границу участка: проверил капканы на куницу, перекрыл проломанную проволоку у солонца – местные лосихи за лето растолкали ограждение, словно нарочно. По пути заметил свежий след росомахи: глубокие отпечатки на мерзлой траве, чуть в сторону от старого мостка. Отметил место в блокноте – вечером за чаем обсудит с Михаилом Иванычем, доктор всегда любил слушать про «таежных аборигенов». Да и с росомахой надо ухо востро держать – ей только дай в дом забраться, да погром устроить.

К полудню занялся дровником. Надо было добить последний штабель сыроватой осины – если её не распустить, в морозы потрескается и пойдет гнилью. Пилу вёл ровно, не торопясь. Стучал топором размеренно, будто отбивал такт по незримому метроному. Но всякий раз, когда лез за новым полешком, взгляд цеплялся за край двора, где нет-нет, да и мерещилась девчоночья фигурка с кошачьими повадками. Умом-то он все понимал, но спина по-детски холодела: «анима» какая-то… Таким свидания назначают на кушетке у мозгоправа, а не на ветру среди осиновых чурок.

Потом, чтобы прогнать липкую тревогу, Михалыч принялся чистить карабин – старый армейский способ. «Каждый раз, как тебя скрутит», говорил бывало их командир, постукивая каменным пальцем по столу, «берешь и чистишь ствол. Лучше всего помогает от дури всякой!» Он разобрал затвор, проверил боек, протер ветошью ствол. Едкий запах оружейного масла вычеркивал из сознания абстрактные сюжеты, возвращал в солдатскую, предельно понятную геометрию: есть цель, есть прицел, есть усилие на спусковом крючке. Но стоило собрать ствольную коробку, как тень девчонки-«анимы» снова всплывала на периферии: будто она пряталась в зеркальном отблеске затворной стали.

К четырем часам, когда солнце начало проваливаться за голые кроны, Михалыч набросил на плечи фуфайку и вышел к колодцу – натаскать воды, помыть посуду перед приходом гостя. Ведро звякало цепью, вода пахла мокрым железом. Он прикидывал: доктора надо встретить с крепким боровичком, тушёным в сметане, – тот любит простую, натуральную пищу. В доме уже витал рябиновый дух чая, в эмалированной кружке мокли сушеные яблоки.

К сумеркам осталось последнее – протопить баньку. Михалыч подбросил берёзовых «болванок» и полностью открыл трубу. В розовеющих под закатными лучами клубах дыма над крышей углядел что-то похожее на детский силуэт – будто анима проверяла, не передумал ли хозяин. Он пробормотал себе под нос пару крепких слов, встряхнул головой и занялся веником: смолистые можжевеловые веточки нужно было отпарить, чтобы не кололись.

*

Когда в небе зажглась первая острая звезда, послышалось тихое тарахтение двигателя, а за ним – собачий лай. Машины у доктора отродясь не было. Ездил он на велосипеде, а теперь приделал к нему мотор. За воротами скрипнуло ранним ледком – утреннюю сырость прихватило скрипучей коркой.

Наст скрипел под сапогами, будто старый граммофон-патефон, заедавший на одной и той же хриплой пластинке. Ветер шелестел по крыше, да где-то у трубы поскрипывал неплотно прижатый кусок кровельной жести. От этого мяукающего звука Михалыч дергался, словно караульный на посту. Внутри избушки пахло ламповой гарью, хвойной смолой и лёгким – едва уловимым – озоном: так пах портал, когда он закрылся.

Всё было готово: чай настоян, печь нагрета, карабин почищен, баня курится парком из водогрейного бачка. Но главная подготовка случилась в голове егеря. Весь день он учился дышать без тревожного комка – и теперь был почти готов спросить друга: «Скажи честно, Миша, если тебе вдруг явится девочка с кошачьими ушами – ты поверишь, что это я схожу с ума, или признаешь, что мир все-таки шире наших понятий?»

Дверь распахнулась, и ввалился Михаил Иваныч – высокий, неуклюжий. Он топнул валенками, стряхивая ледышки. Бросил удивленный взгляд на бутылку и стакан на столе.

– Здоров будь, стрелок, – буркнул он, – опять притворяешься, что старость тебя не касается?

Не успел егерь ответить, как доктор, словно вспомнив чужой сон, выпрямился и отчеканил:

– «Per aeternitatem jurisjurandi coram Creatore Mundi…

Anima atque Animus,

velut binae alae unius essentiae,

a Conditore genitae et in Aeternitatem properantes… »

Латынь звенела, словно кто-то накинул на комнату тонкую медную проволоку и пустил ток. У Михалыча перехватило кадык. Он почти ничего не понял, но уловил созвучие с первыми строчками Клятвы: «Lá-nyama ín Ánima, lá-nyama ín Ánimu»

А дальше в голову, подобно стилету, вошла мысль: доктор же цитирует Клятву, но по-латыни! Откуда он ее знает? Где слышал? Тара что-то говорила про «почти приносила Клятву, но…»

Ревность вспыхнула, как порох. Навязчивые картины «предательства» Тары, усиленные глубокой обидой непонятно на кого и на что, затопили контуженную голову Михалыча, как половодье – болото. Наедине с ревностью человек всегда проигрывает: она бьет из слепой зоны.

Он встал, опрокинув табурет, и вышел в сени. Там, под рукой, висел карабин – верный спутник в лесных походах. Стоило коснуться вороненой стали – и мир вокруг привычно сжался до «милдотовской» сетки прицела и мишени за шестьсот метров.

– Стреляй, – тихонько сказала маленькая Тара, возникнув у порога, – только сначала объясни себе, в кого именно ты целишься. В друга, в меня или в собственный страх?

Пальцы, нажимавшие когда-то на спуск с шелковой мягкостью, теперь дрожали. Егерь втянул воздух, досчитал до пяти – старый армейский метод – и опустил оружие. Положил свободную руку на стену. Посмотрел на ружейный крюк.

В избушке по-прежнему горела керосиновая лампа – потрескивала, будто тоже нервничала. Доктор сидел, что-то просматривая в мобильнике.

– Миша, – хрипло сказал Михалыч, – откуда знаешь эти слова?

– Да понятия не имею, – развел руками врач. – Шёл по тропе, и как-то само в голове возникло. Я сам латынь со студенчества толком не помнил.

– А ты часом… не поп? – спросил егерь, и в голосе его ещё скребла сталь.

Доктор задумался.

– Дед мой… Да-да, точно! Дед был священником. Расстрелян в тридцать седьмом…

И он перекрестился: быстро, порывисто, будто нехотя доводя руку до конца.

Маленькая Тара подошла ближе; в ее глазах вспыхивали блики печного огня.

– Коснись – и увидит, – попросила она.

Михалыч послушно протянул ладонь. Врач коснулся – вздрогнул. Девочка стала для него так же зримой, как старые бревна и карабин в судорожно сжатой ладони егеря. Врач с трудом сглотнул:

– Ничего себе глюки ты завёл… Я, выходит, второй зрячий.

– Я – Анима, – сухо откликнулась маленькая Тара. – Поздравляю, субъект Семенов! Двоих уже достаточно, чтобы утверждать: явление объективно.

– Анима значит,– нервно хохотнул Михаил Иваныч.– Прямо по Юнгу. Мужское альтер-это…

И вдруг расхохотался, но смех этот был колючим.

– Старик, ты трижды болван! Первое: Тара не человек. Ждать от неё человеческих слабостей – всё равно что ревновать ветер к берёзе. Второе: если я хоть что-то понял, то для нее измена исключена просто по умолчанию. Для прогрессора клятва – это топология бытия. Узел, что не развяжешь даже если Вселенную перекроить и сшить по новой. И третье: надо было тебе лезть в портал, не раздумывая. Я бы пошёл… но выбрали не меня!

Он стукнул кулаком по столу; кружка тренькнула.

– Портал для тебя тоже открыт, – осторожно заметила Анима. – Успеешь… надеюсь…

– Прекрасно, – фыркнул егерь. – Врач-атеист с поповскими корнями разговаривает с глюком об основах бытия, а отставной снайпер ревнует свет к зеркалу… Так что ли? Чего нам ещё не хватает? Летающей коровы?

– Корова не нужна, – вздохнул доктор. – Нужен смысл. А со смыслом у тебя, Ваня, скудновато. Да и я – не ветеринар.

Тишина раскатилась, как пустой вагон по рельсам. За стеной ухнул филин.

– Я убийца, – глухо произнес Михалыч. – Убивал по приказу, часто даже без злости. И вот думаю: имеет ли право такой человек на любовь вселенского масштаба?

– Имеет, – ответила Анима. – Видевший смерть больше ценит жизнь. Хранит ее чище.

Доктор наклонился к огню, затем повернулся обратно.

– Вот что, фронтовик. Первое: карабин – на крюк. Второе: каждый день пиши письмо Таре. Хоть на бересте, хоть на этикетке от тушёнки. Главное – фиксируй существование. Третье: перестань прятаться в одиночестве.

Маленькая Тара кивнула.

– Сомневаешься, считай до двух. Хотя бы два пути – и пуля останется в гильзе.

Егерь встал, вынул магазин, бросил его на стол, потом вернулся в сени и пристегнул карабин к охотничьим крючьям, как пристёгивают буйного больного к каталке – чтоб не навредил.

– Михалыч!– крикнул вдогонку доктор.– Что в стволе – мне отдай! Раз уж для меня приготовил.

Послышался лязг затвора и дробный перекат по полу. Потом вернулся Михалыч и со стуком поставил патрон на донце перед другом. Потом опустился на скамью и впервые за весь вечер улыбнулся – тонко, в тишину.

– Ладно. Жить – так жить. А ждать… научусь.

Доктор хлопнул его по плечу.

– Вот и отлично. Экзистенция, батенька, – это не вопросы «кто виноват» или «что делать», а ответ «да, несмотря ни на что».

– На хрена тебе патрон-то?

– Чтобы окончательно закрыть инцидент,– ответил доктор, тщательно протирая гильзу салфеткой и пряча в карман.– Все, вопрос закрыт.

Михалыч опустил глаза.

– Что мне делать? Ждать?

– Ждать – это гнить, – сказал доктор. – Ты жить приготовься. Твой организм – уже как минное поле: стресс, бухло и одиночество… Насчет писем Таре – я серьезно. Нацарапай хотя бы «Тара, день прошёл, я жив». Накапливается смысл. Смысл держит голову, а голова держит сердце.

– Смотри на людей: в каждом искра Творца, – добавила Анима, – Прицел видит след пули, а сердце – след света.

В эту минуту огонь в печке вспыхнул особенно ярко. Посреди искристого зарева девочка-Тара вдруг на миг стала взрослой женщиной с золотистыми глазами – той самой, настоящей. Она смотрела на обоих мужчин с бесконечной нежностью исследовательницы, которая нашла наконец доказательство: Homo sapiens способен превышать запланированные параметры.

– Когерентность узла держится, Иван, – сказала она. – Время пока есть. Учимся. Мы все.

Мерцание сжалось обратно в детский силуэт, но теперь уже никто не сомневался – это не фантом, а линия связи, протянутая сквозь космическую бездну. Отличалась лишь речь взрослой Тары. Егерь помнил ее не такой. Профессор, будь он здесь, заподозрил бы топологический дефект связующей струны. Врач предположил бы искажения восприятия. Егерь не подумал ничего – Тара помнит о нем, и хрен со всем остальным.

Доктор осторожно взял Михалыча за плечи.

– Старик, пойми: ты не один. Нас трое. Ты – сила, я – свидетель, она – огонь.

По стеклу окна побежали разводы. Снаружи начинался мелкий мокрый снег. А внутри избушки трое сидели, словно вокруг невидимого костра. Потрескивали поленья в печи, и от огня по стенам бегали рыжие звери: лиса, куница, росомаха… Но тепло шло больше изнутри, чем от печки. Три растрепанные судьбы, две кружки чая и один-единственный, зато абсолютный шанс выполнить данное слово до последней буквы.