Читать книгу Жара в январе - Группа авторов - Страница 3

20 октября 2026, хутор Беленький

Минуло три дня после отбытия загадочных гостей. Хутор все так же лежал в низине, как забытое семечко на морщинистой и заскорузлой ладони тайги. Каких-то пять дворов, но всё равно чувствовалось: это почти город, целая вселенная для того, кто привык к одиночеству.

С одной стороны к хутору подступал сосновый бор, а с другой уже начинался болотный ольховник. Редкие берёзы шевелили ветвями, вычесывая из воздуха октябрьскую морось, и лишь под вечер, когда стихал ветер, слышно было, как редкие тяжелые капли щелкали о доски колодца. Осенний вечер тускло догорал: последний огненный отблеск заката дрожал над болотом, будто кто-то невидимый держал там красный фонарь.

Со стороны города по просёлку, засыпанному щепой, словно нехотя, въехала на хутор чёрная «Тойота-Тундра» с московскими номерами. Машина явно проделала немалый путь: грязь застыла на полированных бортах тяжелыми грубыми мазками, задние амортизаторы просели под грузом. Пикап медленно подъехал к приземистой, очень длинной избе профессора и остановился. Двигатель словно выдохнул напоследок – и стих.

Из машины первым выбрался высокий, грузный, пожилой мужчина. Одет он был в новенькую «горку». Лысину, усеянную пигментными пятнами, покрывала ещё советских времён шерстяная шапочка. Взгляд его был медлительным и тяжёлым: учёный, ушедший на руководящую должность. Это был Платон Николаевич Краузе – старый друг и бывший начальник Лахенштейна.

Следом показался высокий сухощавый парень лет тридцати, одетый по-городскому неброско. В глаза бросалась лишь жесткая и явно недешевая, искусно сделанная кожаная куртка, густо запыленная дорогой. На его лице играла чуть отрешенная улыбка, словно у человека, видевшего мировой океан с другого берега. В руках молодой человек упрямо сжимал небольшой рюкзак, будто это был штурвал межзвездного фрегата. Он медлил выходить и, даже ступив на землю, оставался слегка рассеянным, будто смотрел одновременно сквозь стены, через облака и вглубь собственной памяти. Звали молодого человека Иван, и был он здесь лицом совершенно неофициальным, а может быть даже и праздным.

На крыльцо, грохоча тяжёлыми башмаками, вышел хозяин – профессор Александр Соломонович Лахенштейн. Глаза его, быстрые и цепкие, излучали почти мальчишескую радость: привезли-таки приборы! Он сунул руки в карманы, пружинисто спустился по ступеням и заколебался между «Привет, старый друг!» и «Как вы смеете опаздывать на такое торжество науки?». В итоге получилось всё сразу:

– Платон, голубчик, клянусь всеми чертями Ферми, – я уж не верил, что приедешь! – он обнял Краузе, после чего метнул взгляд на молодого человека и, словно вспомнив обиду, сухо кивнул: – Здравствуй, Иван.

– Здравствуй, отец, – так же сухо отозвался тот.

– Тебя проводить в последний путь – удовольствие сомнительное, – буркнул Краузе и постучал ладонью по металлическому футляру на грузовой платформе. – Но по твою душу привёз вот это.

От машины послышался лёгкий, почти музыкальный звон: вибрировали стяжные цепи вокруг металлического ящика. То был НАК-700-М – наблюдательный аналитический комплекс, модульный монстр, умеющий видеть сквозь ночь, туман и, казалось бы, проницать саму ткань пространства. Профессор прищурился, как кот, почуявший теплую сметану.

– Ну, милости просим! В доме простор, на чердаке прохлада, у печи тепло, лишнего не надо, – с жаром заторопился он. – Платон, ты ещё и высоковольтный блок привёз? Превосходно. А спектрограф на сто пятьдесят каналов? Тоже интегрирован? Умеют же в Обнинске… Азот? Чиллер? Генератор?

– Тише-тише, Сан-Семильич, – осторожно заметил Краузе. – Даже самоходный дрон есть, чтобы всё это добро на горбу не таскать. Но имей ввиду – комплекс мы взяли под честное слово. До следующей весны он по бумагам в ремонте и модернизации. Нет подписи – нет приборов, сам знаешь.

– А что на самом деле в ремонте?

– Трекер от него, – грустно улыбнулся Краузе. – На его место ребята заглушку собрали.

Лахенштейн только махнул рукой. Его уже захлестнул привычный азарт: из глубин разума наружу прорывался вулкан гипотез и формул. Он бормотал о локальной метрике, о квантовых подвижках α-константы, о том, что, если повезёт, «снимем такой пассаж, что в Женеве мозги вспухнут». Он говорил быстро, слегка подавшись вперёд, словно опережал самого себя.

Рядом стоял Иван, и с каждым словом отца лицо его мрачнело. Таким взглядом наверное следователь Инквизиции смотрел на допрашиваемого.

– Рад, что нашёл время, – сказал отец, стараясь звучать буднично. – Поможешь с монтажом.

Иван ответил негромко, почти шепотом:

– Я не помогать приехал, отец.

– Ах да, – язвительно проговорил профессор. – Ты ведь… путешествуешь, – слово он взял в кавычки лёгким кивком. – Теперь, я слышал, и работу бросил. За десять лет странствий – ни диссертации, ни строчки публикаций. Из аспирантуры вообще вышибли, не приняв.

Парень улыбнулся печально:

– Публикации доказывают только то, что бумага всё стерпит.

– А вот приборы терпеть не умеют, – подхватил Краузе, чувствуя ненужность в зарождающемся споре. – Сан-Соломоныч, нам бы разгрузить, пока не стемнело.

Тут Платон Николаевич оступился и провалился в ямку в колее, выбив фонтанчик черной жижи. Он резко потерял интерес к процессу и стал отряхивать штаны.

– Иван, – отец повернулся к сыну, – болото вот-вот покажет активность, спектры нужно снять, пока погода держится. Пойми, это шанс – привести доказательства того, что пространство здесь особенное, нестабильное!

Сын поднял голову к ночному небу. С болота тянуло острым холодом и намеком на нечто бесформенное и не спектрографируемое.

– Пап, – сказал он мягко, – а может некоторые двери лучше оставлять закрытыми?

Лахенштейн откинулся, будто получил пощечину.

– Двери? – голос его дрогнул. – Знаешь, сколько лет я жду хоть щелки? Я шёл к этой работе через издевательства. Шел через обкомы, через комиссии по лженауке! Шел через безденежье, через братков девяностых и торгашей двухтысячных!!! Маски разные, а рожи все те же… невежи… – процитировал он известного барда. – А ты говоришь: «закрыть»?

– А если за щелью кто-то уже стоит? – тихо ответил сын. – И никто из нас, людей, не готов к встрече? Даже твоя аппаратура не готова. Что тогда?

– Прости, сын, но по твоим фантазиям не напишешь отчет, – жёстко отсёк профессор.

– Отец, – перебил сын негромко, – разве тебе мало теорий? Зачем лезть в то, чего не понимаешь?

Лахенштейн удивлённо поднял брови:

– «Не понимаю»? – он даже усмехнулся, но смех был колючим. – Мне почти семьдесят; я полжизни гонялся за подобными феноменами! Почти все кандидаты сошлись на том, что это оптическая игра болотных газов. Дмитрия Ивановича Лазарева за это с кафедры выгнали. А я вижу – не газы! Нужна аппаратура, точная, безжалостная, и тогда…

– Тогда, – тихо сказал Иван, – что-нибудь может случиться, и дороги назад не будет.

– Сентиментальный вздор! Видишь ли, сынок, науку делают не раскаянием, а данными. Айда, Платон, помоги-ка занести.

Краузе застыл между двумя полюсами: с одной стороны – старый товарищ, последний якорь их академических лет; с другой – молчаливый парень, в котором чувствовалась неясная сила. Платон, кашлянув в кулак, всё же потянул за край ящика, откидывая запор. Металл звякнул.

– Отец, – Иван подался вперёд, – послушай меня хотя бы…

Лахенштейн вскинул брови:

– Вот что, Иван Александрович. – тон его внезапно стал ледяным; в этом холоде проступил реальный возраст, прожитый на кафедрах и полевых базах. – Ты хороший парень, но ты не прошёл ни аспирантуры, ни даже нормального дипломного практикума. Можешь объяснять себе всё «волей божьей» или чем ты там любишь. Ценю твою заботу, но позволь профессионалам решать профессиональные задачи. Не вмешивайся. Всё.

Слово «всё» повисло, как хлопнувшая дверь. Иван хотел ещё что-то сказать, но увидел, что отец повернулся к нему спиной, и понял: «всё» сказала именно эта спина.

В этот момент за изгородью стукнула калитка, и раздался бодрый голос Ивана Михалыча:

– Вечер добрый, господа физики-лирики! Что за железу складируете? Не сожрет ли она наше электричество без остатка?

Егерь заметил напряжение без слов: взгляд на профессора, взгляд на сына, оценивающе – на Краузе. Он подтянул на плечо ружьё без патронов – магазин был умышленно отстегнут и убран в карман, чтобы не стращать столичных.

– Это, дражайший Иван Михайлович, – надел ученую маску Лахенштейн, – измерительный комплекс, который наконец докажет…

Профессор запнулся: в его понимании требовалось сейчас объяснить нейтринно-волновой парадокс пастухам с бронзовыми мечами.

– Докажет, – кивнул егерь серьёзно, – или провертит дырку в том, что и так еле держится. – он заглянул профессору в глаза, как заглядывают в костёр, проверяя, горячи ли угли. – Болото нынче злое. Послушали бы сына, Сан-Соломоныч.

– Э-м… – повернулся к егерю Краузе.

– Васильцев Иван Михайлович, – представился тот. – Местный егерь и сосед Александра Соломоновича.

– Иван Михайлович, вы очень кстати! Мы тут, понимаете ли, научную установку разворачиваем, – Краузе кашлянул. – Так что… коллеги, давайте отложим метафизику и сказки. Рабочий день короток, а мы…

– А мы, Платон Николаевич, люди, – мягко оборвал его егерь, – и людям свойственно выбирать, верить иль не верить всему, что звенит и мигает. – он поставил керосиновый фонарь на ступень, и свет лёгким золотом потёк по лицам. – Я чайник поставил. Разговор продолжим за столом. С приборами и разгрузкой торопиться не советую. Ночь сегодня безлунная.

Он повернулся к Лахенштейну:

– Сказка-то, профессор, иногда мудрее формул. Видишь, сын-то твой просит по-хорошему.

Лахенштейн хотел возразить, поднял руку, будто искал ответ, но слова рассыпались. За домами что-то хрустнуло в мокрой трясине – короткий вздох земли: не то корень лопнул, не то шаг кто-то сделал. Профессор шумно втянул воздух, но вместо ответа вышло лишь ворчливое:

– Помогайте, если пришли.

И тут Иван Михайлович хлопнул по ящику так, что стенка его гулко и протестующе звякнула:

– А вот не помогу. Сначала – чаёк, потом – думать. Профессор, вы забыли, как болото рассердилось прошлой зимой? Порезало льдом все ловушки, вывернуло настилы. Не стоит злить его без нужды.

Лахенштейн сдавленно засмеялся:

– Иван Михайлович, да бросьте вы свои шаманские байки, мы люди XXI века!

– Эк, как гордо! – егерь прищурился. – Тогда напомню: у XXI века есть ещё и ответственность. В лесу да на болоте – моя. А что у вас? – он ткнул пальцем профессора в грудь. – Любопытство?

Профессор запнулся. Сын сдержанно улыбнулся, благодарно кивнув егерю. Михалыч внимательно посмотрел в ответ – кого-то ему этот тёзка напоминал, но он никак не мог вспомнить кого именно. Ветхий хутор в эту минуту стал рубиконом, где столкнулись три упрямых вселенных: энергия старого ученого, загадочный опыт сына-скитальца и пахнущая терпким сосновым дымом мудрость егеря.

Молчание нарушало лишь тихое попискивание приборной панели: комплекс, запитанный от аккумулятора прямо в ящике, уже запускал самотест. Зеленело окошко индикатора, и в его отражении профессор увидел на мгновение своё лицо – усталое, взъерошенное, с тенью неуверенности. Хотя, может, ему лишь показалось: темнело вокруг на глазах.

– Ладно, – буркнул он, пытаясь сохранить лицо. – Чай так чай.

И они пошли к дому, где чайник уже шумел на печке. Тёплый свет окон егерского жилища поглотил всех четверых, словно огонь не жгущий, но согревающий.

Чай пили долго и со вкусом. Деревянные стены дышали ночной прохладой, огонь керосинки отбрасывал на потолок неуверенное жёлтое пятно. Спорных тем не касались. Иван-сын больше смотрел в глиняную чашку и молчал, словно созерцая скупую игру бликов. Егерь в основном комментировал лишь тонкости заварки трав и ягод. Краузе и Лахенштейн вспоминали молодость.

Потом Краузе начал клевать носом: почти полсуток за рулём в его возрасте – немало. Лахенштейн отвел друга в комнату, а сам вернулся за стол.

– Отец, – вдруг произнёс Иван, – ты ищешь доказательства там, где осталась только вмятина от удара. Но вмятина не расскажет, кто бился и зачем. Всё равно что гладить тень от человека и ждать, что она потеплеет.

– Я уже всё сказал, – тон профессора стал снисходительным, будто он разговаривал с неразумным ребенком. – Если у тебя есть факты и цифры, объясняющие здешние феномены, – милости прошу! Что за поля? Какова их природа? Какой интеграл действия? Нужен факт, объект, число. Тогда разговоры про «двери, которые лучше не трогать», перестанут быть религией трусости.

Он хотел ещё что-то добавить, но оборвался: Иван смотрел так спокойно, что это спокойствие резало слух, словно свист ветра в мушке ружья.

– «Религия трусов», значит… – в голосе сына не было ни язвы, ни угрозы, скорее лёгкая досада. – А что, если смелость – это умение признать, что есть вещи, не предназначенные быть игрушками? Ты утром вскроешь кочку, днем достанешь образец, вечером отчёт улетит в столицу. А через день сюда приедут другие – с экскаваторами, блок-постами и реестрами допуска. Пойдут отчёты, формуляры, протоколы. Болото распашут, и хорошо, если тебя не похоронят под отвалом всей этой бюрократии, а то и похуже… Это болото – как диковинная птица: поймаешь в клетку – перестанет петь.

– Прекрати поэзию, – отрезал профессор. – Прямо «Гамлет-На-Болоте”! Ты так говоришь, будто здесь годами жил! А у меня нет роскоши просто наблюдать за птицей, не называя ее вид. Научный век короток.

Он помолчал и добавил:

– Ты всегда был фантазером, это тебе удавалось лучше всего. Но что ты о себе возомнил, если ставишь себя выше науки? Шёл бы в артисты!

– Я ставлю жизнь выше любой структуры, – отрезал сын.

– Наука – не структура, – мягко усмехнулся профессор. – Это религия наоборот: она идёт к истине с другой стороны.

– И это выше жизни? – Иван откинулся на спинку. – Чем ты тогда лучше инквизиторов с их кострами?

Они смотрели друг на друга – не враги, не союзники, чем-то похожие, но очень разные, как борей и пассат. Лица их освещал один и тот же огонь лампы, но тени падали в разные стороны.

Профессор поднял взгляд, в котором мелькнули нездоровые искорки:

– Я рискую только своим. В мои планы входит заглянуть за край, но не заходить за него. Просто не мешай. Хотя – как ты сможешь помешать?..

Иван не ответил, но по выражению его лица отец понял: сможет. И эта неясность злила профессора сильнее, чем необходимость препираться.

– Не буду мешать, – вздохнул Иван. – Только край иногда уходит из-под ног внезапно. Успей хотя бы позвать на помощь…

– Это уж моя стезя, – усмехнулся профессор, – балансировать на краю.

Снаружи хлопнула дверь: егерь, кутаясь в телогрейку, возился с дровами. Шорох поленьев вернул разговор на грешную землю.

– Видишь, – усмехнулся сын, – в любом споре есть третья сила: обыденность. Стоит печке остыть – и мы идём за новыми чурками. Не поймём друг друга?

– Поймём, – спокойно возразил профессор, – просто не согласимся.

– Ты мудр, отец…

– Просто живу долго.

– Тогда почему…

– Сынок, довольно. Давай хотя бы уважать друг друга.

Иван поморщился:

– Я не об этом. Вопрос житейский. И последний.

Профессор кивнул.

– Я никогда не спрашивал: почему ты тогда ушел, оставил нас?

Лицо Лахенштейна исказила сардоническая усмешка:

– Я не ушел, сынок, меня уволили. Твоей маме не нужен был нищий ученый. Она была слишком яркой для девяностых. С первого раза не вышло – её ухажёра взорвали вместе с ее лучшей подругой, а не с ней. Именно в тот день… – руки профессора дрогнули. – она попыталась вернуться, но тут уже я пошёл на принцип. Второй раз у нее все было удачнее.

– Никто мне об этом не рассказывал, отец, – вздохнул Иван.

– Зачем тебе это? Наука стала для меня всем. Никому не надо знать, на что пришлось пойти, чтобы сохранить свою стезю. Кому и какие услуги оказывать… И вот, на грани открытия, бросить всё – значит предать тех, кто не вынес этого бремени.

Сын кивнул, коснулся плеча отца – не как миротворец, а как человек, принимающий другого таким, каков он есть.

– Прости, отец. И, наверное, прощай… Хотя надеюсь, ещё увидимся.

– На всё – воля Божья, – с лёгким сарказмом ответил профессор.

Уже в дверях Иван обернулся:

– На всякий случай: если вляпаешься в беду – постараюсь вытащить. Если сможешь удержаться от последнего шага – честь тебе. Если нет – я не готов умирать за колонку цифр.

Профессор не ответил. Даже не повернул головы.

Иван вышел на крыльцо и тихо втянул морозную сладость ночи. Он сделал всё, что мог. Минула полночь, а значит уже сегодня им придётся уехать: Краузе нужно быстрее вернуться в Обнинск. Придется рулить по очереди. А перед поездкой через Урал машине полезно пройти профилактику, и лучше это делать не в Кромске.

Оставшись один, профессор склонился над блокнотом. Он писал быстро, размашисто, будто прокладывал мост из слов туда, куда кто-то другой, возможно, ходит без карт. Каждому своё: одному – числа, другому – шаги по мечтам и фантазиям, где почти не остается следов. Быть может и мир держится лишь пока оба маршрута остаются открыты, даже если они никогда не сходятся.

На следующее утро ни о чем уже не спорили. Быстро и буднично разгрузились: комплекс, генератор и прочее оборудование вытащили по отдельности, а дрон вообще съехал своим ходом. Так же буднично гости распрощались и уехали, словно их и не было. Профессор и егерь снова делили хутор на двоих, как уже сложилось годами…