Читать книгу Корах. Роман о времени - Константин Консон - Страница 16

Родословная будущих царей, как, впрочем, и множество других знаменитых родословных, брала начало в Ханаане, в окрестностях Беер-Шевы, города семи колодцев, лежащего на пересечении торговых путей между Египтом и Вавилоном. Здесь под сенью уютного оазиса жили в шатрах те, кто именовал себя коленами Израиля – сыновья Иакова с женами, детьми, внуками, сводными родственниками и прочими домочадцами. Сам патриарх Иаков, уже вступивший в дни почтенной старости, окружен был опекой и вниманием соплеменников, многих из которых он даже не помнил по именам. Любимым занятием старик почитал рассказывание историй своим внукам, внукам своих сыновей и всем, кто приходил послушать. Побросав игры, дети спешили к шатру, боясь упустить самое интересное, а Иаков, к радости слушателей, то вскидывал, то сдвигал густые брови, на всевозможные голоса разыгрывая свои маленькие представления.

О Боге он знал так много, что говорил о нем, словно о старом добром знакомом. Особенно хороша была история о том, как в юности, чудом избежав мести брата и устроив себе ночлег среди камней, он увидел во сне широкую лестницу из белого камня, по которой спускались и поднимались ангелы великих народов.

– Когда я проснулся, – громким шепотом сообщал Иаков, вознося указательный палец, – Он впервые заговорил со мной. И после этого уже никогда не оставлял.

Среди гостей патриаршего шатра неизменно появлялась девушка лет шестнадцати, дочь крестьянина из соседней Тимны, с детства прибегавшая в шумный стан скотоводов. Сидя у ног Иакова и не сводя с него маслянисто-черных глаз, жадно впитывала она предания этой странной семьи. За много лет заученные наизусть истории всякий раз раскрывали ей новые грани, поражая своей глубиной, погружали в пьянящую древность, к истокам сотворения мира.

Звали ее Тамар и что-то неуловимо родное ощущала она среди чужих ей по крови людей. Больше всего на свете ее тянуло сделаться частью этого необычного племени, чьи корни уходили в занесенные песком глубины прошлого, а еще не окрепшие ветви тянулись в неизвестность будущего.

Иаков поглядывал на нее с отеческой нежностью, и порой узнавал в ней вдруг свою единственную возлюбленную, волоокую Рахель, которую Бог забрал у него так невозможно рано. Тогда, забывая, о чем ведет речь, он прерывал рассказ и уносился во времена своей молодости, предприимчивой, хитрой, полной обманов, потерь и просветлений, но вопреки всему казавшейся отсюда счастливой.

Тамар давно чувствовала, что это не простые скотоводы, и, должно быть, кем-то на них возложена непонятная ей роль.

"Скорее всего, – думала она, – здесь не обошлось без участия невидимого Бога, который неизменно присутствует в их рассказах и притчах. А раз так, что же может быть важнее, чем, влившись в эту семью, приблизиться к Всевышнему. Это именно то, чему учат истории Иакова. Их нужно не просто слушать, по ним надо жить."

Она представляла себя участницей знакомых сюжетов, проигрывала их у себя в голове, всегда зная, как поступить, чтобы остаться на высоте, чтобы лучше соответствовать Его ожиданиям, и очень надеялась, что Бог ею доволен.

"Если бы я оказалась на их месте, – говорила она себе, – я бы непременно всеми силами приближала бы исправление. Как же мне хочется, чтобы выпал хоть один шанс."

За годы, проведенные в стане, Тамар неплохо изучила жизнь и характер этих людей. Обладая цепким умом и усвоив уроки из патриаршего шатра, она понимала, что, хотя по закону наследовать традиции отца должен старший сын, это правило соблюдается не всегда.

"Кому передаст Иаков свое наследие? Кто понесет традицию дальше, чтобы не разочаровать Бога и не ударить в грязь лицом перед другими народами? – с некоторых пор она все чаще задавалась этими вопросами. – Как бы ни было, мне непременно нужно быть там. Я сделаю, что смогу, я постараюсь не подвести Его".

Тамар представляла себя частью чего-то великого, что будет сохранено и пронесено через века. И на меньшее она была не согласна. Размышляя так, девушка пыталась угадать главную ветвь на причудливо разраставшемся древе Израиля, самую сильную, устремленную в будущее, сулящую царственные плоды. Там она видела свое место, оттуда она задумывала дать начало новому ростку:

"Когда-нибудь от меня произойдет на свет тот, кто изменит судьбы мира. Но кого выбрать? – этот вопрос мучил ее, потому что ответа не было. – У тебя один шанс, другого может не представиться. Да и кто сказал, что есть даже один? Кем ты себя возомнила? Ты им вообще чужая. Их с тобой разделяет вековая пропасть. Внуки некоторых из них старше тебя."

Однажды ею овладело такое отчаяние, что она расплакалась прямо перед шатром патриарха. Не в силах ничего объяснить окружившим ее, она сорвалась и побежала прочь из стана к себе в деревню. Там, упав на циновку и отдышавшись, она все же попыталась привести мысли в порядок.

"Кто получит от Израиля главное, царственное благословение и понесет его дальше? Добрый, справедливый, но недальновидный Реувен? Разбойники Шимон и Леви, одержимые безумной идеей?29 Конечно, по закону отцу наследует первенец, значит Реувен. Но, во-первых, он не интересуется традицией предков, а во-вторых, Иаков, хотя и простил его, а все же вряд ли настолько, чтобы вручить ему судьбу всей семьи. Все-таки, перенести свое ложе в шатер отцовской наложницы, дело нешуточное.30

Шимон и Леви, несомненно, достойны, и отваги им не занимать. Но после истории с местью за сестру Дину, когда они вырезали весь город Шхем, гнев отца не знал границ."

Кто-то из сведущих объяснил ей, что братья хотели раз и навсегда пресечь нападки на их семью. Но Тамар такое оправдание казалось неубедительным.

"Все же старик не склонен передать наследие в руки этих двоих, – думала она. – Вначале их нужно бы отмыть от крови. А впоследствии они могут пригодиться для чего-нибудь другого. Особенно руки потомков Леви."31

Уверенности в своих расчетах у нее не было, но за неимением лучшего, приходилось опираться на предположения.

"Йегуда – четвертый сын Иакова и Леи. Благочестие, ум и сила уживаются в нем, не вытесняя друг друга. И, пожалуй, он единственный из старших наследников, к кому старик испытывает уважение. Но что я знаю про него? Здесь он появляется редко, а у нас в деревне ходят слухи, которым едва ли можно верить. Ну да, у него непутевая жена, дочь вавилонского купца. Родила ему трех сыновей, один из которых еще совсем ребенок. Двое других – Эр и Онан – симпатичные насмешливые парни, соблазнители всех девушек в округе. Но они не воспитаны в духе традиции и не собираются создавать семью. Какого потомства можно от них ожидать?"

Далее по старшинству шли сыновья наложниц, но Тамар трезво рассудила, что так далеко дело не зайдет.32

"Значит, Йегуда, – сказала она себе. – Ну, будь что будет."

Она быстро убедила себя, что именно в этом колене зародится тот, кто в будущем изменит судьбы мира. От мимолетной мысли об этом у девушки захватывало дух. Однако, принятое ею решение пока никак не изменило мир. Чтобы сделаться родоначальницей главной ветви, нужно было принести наследника именно в дом Йегуды. Но как, как могла она подобраться к нему, стать членом семьи, преодолеть сорокалетний разрыв в годах? Тамар ломала голову, перебирая немыслимые варианты, и понимала, что шансов у нее нет.

Приход Тамар в мир слегка задержался – она родилась с опозданием лет на двадцать. Такое случается в древних историях, и об этом говорят: "Бог промахнулся стежком", имея в виду случайную, а может быть и преднамеренную неточность при исполнении глобального замысла. Вопрос лишь в том, как с этим обойтись. Тамар чувствовала произошедшую с ней ошибку и искала возможности выполнить свое особое, как она полагала, предназначение. Решимости было не занимать, однако никакой план действий не приходил ей в голову. Однажды во сне она услышала мягкий, но отчетливый голос: "Делай, что можешь". Тогда она попросила Иакова выдать ее за старшего сына Йегуды.

В то время Йегуда отошел от остальных братьев, поселившись в Тимне, и занялся разведением мелкого скота. Муки совести и чувство вины за продажу младшего брата ишмаэлитским купцам не отпускали его с того дня, как они с братьями принесли Иакову одежду Йосефа, выпачканную в крови заколотого козленка. "Мы совершили убийство, – день за днем в течение двух десятков лет стучало у него в голове, – двойное убийство. Несчастный брат! Несчастный отец!"

Йегуда не унаследовал от отца гибкой изворотливости ума; манипуляции с ивовыми прутьями у водопоя в расчете на многократный приплод крапчатых овец – до подобных ухищрений молодого Иакова Йегуда никогда бы не додумался, а слыша о них, лишь пожимал плечами.33 Однако, нелюдимость и упорный труд шесть дней в неделю делали свое дело: его дом постепенно богател, и вскоре он был избран верховным судьей окрестных поселений. Отныне он разбирал запутанные дела и даже мог выносить решения о казни и помиловании.

Дел было невпроворот, поэтому, когда отец неожиданно потребовал его к себе, Йегуда отправился неохотно.

Иаков указал ему на Тамар:

– Для твоего старшего. Девушка толковая, и в ней сила.

– Но отец, – возразил Йегуда, – у Эра в голове ветер. Он ни к чему не приучен и не силен в знаниях, а только бегает за соседскими девчонками. Какой из него муж?

– Все равно, возьми ее к себе в дом. Может, и у тебя что-то изменится.

Первое время Эр не мог оторваться от молодой жены. Безумия страсти охватили их в первую же свадебную ночь, и несколько дней они почти не расставались. Странным казалось лишь одно: в самом конце Эр покидал ее лоно. Вначале она приняла это за какую-то неизвестную ей мужскую особенность, а может быть и случайность. Но когда это повторилось снова, а потом еще раз, она все-таки решилась спросить.

– Я хочу, чтобы ты не потеряла ни осколка своей красоты, – улыбнулся Эр, с нежностью глядя на нее, любуясь точеными линиями ее тела. – А дети могут испортить твои божественные формы.

Водопад-великан, со дня свадьбы сверкавший в душе у Тамар разноцветными радугами, враз обрушился, превратившись в безнадежную лужу, обреченную на медленное, тоскливое высыхание. Всю оставшуюся ночь она не сомкнула глаз, задремав лишь под утро. А когда проснулась, увидела рядом мертвое тело. Давясь слезами, преодолевая подступившую к горлу тошноту, она отпрянула и закричала.

На сороковой день после похорон Тамар предстала перед Йегудой и потребовала себе Онана. Йегуда помолчал, подумал, затем вызвал второго сына.

– Восполни имя и род твоего старшего брата, – благословил он юношу.

То ли Онан не вошел еще в возраст, то ли было ему не до рождения потомства, а только воспринял он благословение отца как нежеланную ношу. Мало того, что он не пытался восстановить имя своего брата, зачав за него первенца, но к молодой жене даже не прикасался. Отвернувшись от нее, он прятал руки, издавая при этом звуки, напоминающие блеяние барана. Несколько ночей Тамар в изумлении смотрела на это действо, пытаясь понять, правильно ли она себя ведет, и что ей делать дальше. Не прошло недели после свадьбы, как Бог умертвил и Онана. А что еще должна была подумать Тамар, проснувшись рядом с мертвым телом? Какое-то время она сидела в оцепенении, ощущая глухой шум в ушах и бессмысленно глядя в одну точку. Оправившись от первого шока, она все-таки заставила себя подняться и продолжить жизнь.

Потом она стояла перед Йегудой, словно соляной столб, не решаясь посмотреть на свекра. Грузный Йегуда молча раскачивался на низкой скамейке в знак траура. Наконец, подняв на нее тяжелый взгляд, он произнес:

– Надень черное и возвращайся в дом твоего отца. Ты видишь, твои мужья умирают. Я не знаю, кто ты, и не действует ли через тебя Сатан. Я не понимаю, почему Бог так немилосерден ко мне. Хотя… может и догадываюсь. Но это старая история, и тебя она не касается. Мой младший Шейла еще ребенок, и он мой последний сын. Сейчас я не отдам его тебе. Подождем три года, пока он возмужает.

"Голос, словно трещина в камне", – подумала Тамар, покидая его дом.

Спустя три года она вновь предстала перед Йегудой:

– Срок пришел. Каково твое решение?

– Я не знал, что должен принимать решение, – пожал плечами Йегуда.

– Три года миновали, а я по-прежнему ношу траурное платье. Я еще молода и хороша собой, и хочу принести в твой дом наследника. Ты обещал.

– Послушай, – глубоким басом произнес Йегуда, и слова его тяжелыми камнями падали ей на сердце. – Я тебе ничего не обещал. Шейла – мой последний сын, и мне страшно привести тебя к нему. Моя жена, как ты знаешь, не вынесла ударов судьбы, которые, что ни говори, напрямую связаны с тобой.

– Но я же не....

– Я понимаю, твоей непосредственной вины в этом нет, – прервал Йегуда. – Но все-таки, кто знает. Наши пути прописываются на небесах, и ты можешь являться невольным орудием возмездия мне. Я не буду рисковать сыном.

Приговор был объявлен, спорить не имело смысла. Отправиться к Иакову она тоже не решилась. К тому же ей рассказали по секрету, что Йегуда сам явился в шатер к отцу.

– Израиль, – обратился он к патриарху хриплым басом, – твоя воспитанница принесла в мой дом только горе. Я не отдам ей Шейлу.

– Это твой выбор, – спокойно ответил Иаков. – Ты боишься потерять единственного оставшегося наследника. Но кто знает, может быть это еще не конец истории.

Тамар была разбита и опустошена. Все ее попытки войти в дом Йегуды потерпели крах, не приведя к желанной цели. Дважды вдова, она провела три года своего расцвета в бесплодном ожидании. С ней поступили несправедливо и жестоко.

– Самое ужасное, – жаловалась она сестре, – этот бесконечный траур по умершим мужьям! Видишь, такие у нас обычаи. Спасти от этого может только новое замужество. Но кого мне искать в нашей глуши?

– Я понимаю тебя, – сестра гладила ее по руке. – Да ведь кто-нибудь и не подойдет. Тебе нужен он, Йегуда.

Несколько дней Тамар провела дома, предаваясь размышлениям о своей судьбе. В один из ранних вечеров, тайком от всех сняв черный траур, она запахнулась в легкую светлую ткань. Получилась накидка, в какие обычно облачаются женщины, торгующие собой на перекрестках дорог. Прикрыв лицо, чтобы не быть узнанной, она расположилась на камне недалеко от Тимны, где, по ее сведениям, сегодня находился Йегуда.

Он действительно был там на празднике стрижки овец. После смерти жены он еще ни разу не покидал дом, доверив все дела своему другу и помощнику Хире. Веселый праздник окрестных пастухов вернул изнуренного чередой трауров Йегуду к жизни, напоил медом и вином и отпустил в обратный путь. Закатное зарево делало воздух еще прозрачнее. Тонкая линия гор казалась такой близкой, что до нее можно было дотянуться рукой.

Он словно воспрял от трехлетнего сна. Ступая сквозь невидимое воздушное море, подчиняясь чувственному желанию ходьбы, по извилистой тропинке Йегуда спустился с холма. Затем широко зашагал прямо к себе на север в сторону Беер-Шевы. В голове крутились приятные мысли, сама собой напевалась веселая песенка. До домашних шатров было часа два ходу.

На перекрестке с тименской дорогой он внезапно остановился, словно уперся в невидимую стену. Несколько мгновений он всматривался в пустоту, не понимая, что происходит. Постепенно он различил проступающие из воздуха очертания шестикрылого серафима, преградившего ему дорогу. Хмель мгновенно слетел с него; холодный пот прошиб насквозь. Ноги словно вросли в землю, не позволяя сделать ни шагу. Как завороженный смотрел Йегуда на вырастающего перед ним ангела с пылающим мечом. Обоюдоострый клинок вращался, создавая ощущение огненного колеса.

Хотя здесь и там попадались случайные путники, Йегуде было ясно, что он единственный, кто видит посланца небес. Ангел поднял руку и направил меч вдоль примыкающей дороги направо к деревне. С трудом передвигая ватными ногами, Йегуда свернул в сторону Тимны.

Если бы его спросили, как он оказался перед сидящей на придорожном камне женщиной, он бы не смог ответить. Он вообще не помнил, как увидел ее и почему остановился. Четверть часа назад он ни за что не поверил бы, что попадет в такую ситуацию, ведь ничего подобного не было и в мыслях. Тем не менее, он уже шагал вслед за блудницей и уже заходил к ней в дом.

– Что ты дашь мне? – сверкнула она глазами из-под прикрывающей лицо ткани. Взгляд показался Йегуде знакомым, но он сразу отогнал нелепую мысль.

– Я пришлю тебе своего лучшего козленка, – пообещал он.

– А что ты дашь мне, пока не прислал?

Чувствуя неудобство, Йегуда растерянно пробормотал:

– Вот, возьми в залог посох, перевязь и печать – все что у меня с собой.

Когда на другой день его друг Хира пытался дознаться, куда делись знаки его судейской власти, Йегуда только пожимал плечами. Внятно объяснить, как ему пришло в голову, оставить все это в залог блуднице, он был совершенно не в состоянии. Хотя вернулся домой вполне тверезый.

– Поди, отнеси ей лучшего козленка, – велел он другу, – и забери мои вещи.

Вернувшись, Хира сообщил, что никакой блудницы не нашел ни в деревне, ни в округе. А только вызвал неудовольствие местных жителей. "Этот козленок не оставляет меня, напоминая о крови, в которой я выпачкал одежду беззащитного брата и предъявил ее отцу, как кровь Йосефа" – подумал Йегуда. А вслух сказал:

– Ладно, не будем ее искать. Что нам позориться.

Сезон дождей приближался к концу, когда Йегуде донесли, что его невестка мало того, что прелюбодействовала, находясь в трауре, так еще и ждет ребенка. Вне себя от услышанного, Йегуда уже собирался вынести смертный приговор вдове, опозорившей его дом и принесшей в него беду. Однако, что-то подсказывало ему, что нужно самому убедиться в обоснованности подозрений. Прибыв к дому родителей Тамар, Йегуда обнаружил внушительную людскую массу, требующую судейского решения и жаждущую лакомой жертвы. Воцарившись среди толпы, он велел вывести обвиняемую из дома. Но вместо этого ему вручили завернутые в ткань несколько предметов.

– Она сказала, – передали Йегуде, – человек, которому принадлежат эти вещи – отец ребенка.

Развернув платок, он обнаружил свой посох, перевязь и печать судейской власти. Йегуда смотрел на все это хозяйство, а собравшиеся смотрели на него, едва сдерживая смех. Наконец он поднялся:

– Она праведнее меня, от меня это. И вина за все на мне, ибо обманул я ее с Шейлой, моим сыном.

До конца жизни за Йегудой, уважаемым человеком, судьей и старостой окрестных сел, бегали соседские мальчишки, дразня его, кто во что горазд. Но в тот день во время сборища у невесткиного дома, когда толпа ждала подходящую минуту для учинения привычной расправы, а на него сыпались обидные насмешки, среди шума и вакханалии Йегуда услышал обращенный к нему голос тонкой тишины:

От тебя произойдут цари, и Тамар у истока.

Роды были легкими, и, разрешась от бремени, Тамар подумала, что без помощи Всевышнего Бога ей вряд ли удалось бы попасть именно туда, куда она задумывала – на главную ветвь Израиля.

"Но если Он помог мне, – решила она, – наверное я поступаю правильно."

Принимавшая роды повитуха ловким движением намотала красную нить на ручку первого младенца, но тот тут же убрал ее назад. Вместо него полез другой и первым узрел свет мира.

– Этого назову Перес, – улыбнулась Тамар. – Он пробил себе дорогу вперед брата. А второму нареку имя Зерах.

Никто из них не мог даже отдаленно вообразить силу заложенного ими потенциала. В повседневных делах они мало задумываясь о влиянии своих поступков на зарождающуюся цивилизацию. Один патриарх Иаков, прозванный Израилем за то, что всю жизнь беседовал с Богом, а потому знал о нем все, что доступно знать человеку, услышав о рождении наследника своего четвертого сына Йегуды, прикрыв глаза, чуть слышно произнес странные слова, смысл которых так и остался сокрытым для окружающих:

– Этим поднимем всех.34

* * *

Был вечер, когда помощник доложил Кораху о приходе человека, закутанного в серую тунику, так что лицо его было почти полностью скрыто. Очевидно, тот не хотел быть узнанным и явился сюда для разговора с глазу на глаз. Когда помощник удалился, они некоторое время молча смотрели друг на друга, после чего незнакомец откинул скрывавший лицо платок. Корах увидел перед собой египетского принца. Вид его был непривычно растерянным, взгляд перемещался с одного предмета на другой, лицо выражало страдание.

– Я убил человека, – хрипло сказал Моше. – Надсмотрщика. Он избивал раба, раба еврея.

Корах усадил молодого человека, налил ему вина и сел рядом.

– Я не хотел… Но он бил его так долго и жестоко, наслаждаясь своей властью над несчастным. Я случайно там оказался, осматривал продвижение строительства для доклада фараону. Я думал остановить этого садиста и хотел публично наказать его за жестокость, чтобы другим неповадно было. Но когда я оттолкнул его… Боже, ты не представляешь, сколько ненависти и злобы было в его глазах. Какая бездонная пустота сквозила оттуда. Я стоял под палящим солнцем, и чувствовал ледяной холод, исходящий из этой пустоты. Там не за что было уцепиться, словно падаешь в глубокую пропасть, разверзшуюся под ногами. Я будто увидел весь его путь в прошлом с безвестными предками, его породившими, и заглянул в будущее его потомков – но и там одна чернота. И тогда мои руки, не слушаясь меня, толкнули его еще раз, брезгливо и сильно, на самый край глубокой ямы, в которой изготовляют кирпичи. Он оступился, полетел вниз, ударился головой об острый камень и испустил дух.

Моше осушил свой кубок и замолчал. Даже этот рассказ давался ему с трудом. Обычно легкое заикание теперь сильно мучало его.

– Пойми, я не мог спокойно на это смотреть. Я вообще не понимаю, как я теперь буду с этим жить.

– Тебя кто-нибудь видел? – Корах старался придать голосу низкий тон в надежде успокоить своего друга.

– Никто из египтян, по-моему, никто. Только рабы могли видеть.

– Тогда, может, обойдется, – уверенно сказал Корах, – евреи тебя не выдадут.

Моше горько усмехнулся.

– Я бы тоже хотел так думать. Но непросто все в этом народе. Когда я шел к тебе, в сумерках увидел двоих, они ссорились, причем у одного в руке я заметил нож. Я подошел с намерением урезонить их и предложил обсудить предмет ссоры. В ответ человек с ножом, угрожавший своему соседу, вгляделся в мое лицо и узнал меня. "Не хочешь ли ты убить меня, как убил вчера египтянина?" Я увидел что-то недоброе в его хитром прищуре и понял – все стало известно, и скрыть теперь ничего не удастся. И еще я понял одну вещь, которая мне еще более неприятна, чем гнев фараона, который теперь, несомненно, на меня обрушится. Я понял, что среди этого влачащегося в тощем рабстве народа есть доносчики, готовые за собственную выгоду продать своего сородича египетским властям.

– Послушай, – Корах успокаивающе сжимал руку Моше, – при всей неприятности произошедшего это был всего лишь несчастный случай. Зная правителя, я не думаю, что он сильно на тебя прогневается. Ты сам себя больше терзаешь.

– Я не вернусь больше во дворец, – голос Моше дрожал. – Во мне что-то перевернулось. Меня ужаснула картина рабства. Раньше я воспринимал все происходящее спокойно и естественно, как иные относятся к разливам Нила или летнему зною. Но теперь, когда я сам с этим соприкоснулся, и еще как соприкоснулся… Мерзость и отвращение переполняют мою душу. Мне все представляется в ином свете. Ты всегда говорил мне, что я тоже происхожу из этого народа. Но для меня это было посторонним звуком, ничто не влекло ни к их языку, ни к культуре, ни к странным молитвам, которые, они возносят к небу, а не к какому-то конкретному божеству, как делаем мы… Мы. Теперь я уже не понимаю, кто это мы. К кому мне причислять себя? К египтянам уже вряд ли, к иврим еще нет. Я один, сам по себе.

Моше колотило, словно в лихорадке. Корах налил ему вина.

– Скажи мне, я все время не решался спросить, не хотел волновать гладкую поверхность своей удобной жизни. Но сейчас скажи: это правда, что в тот год, когда я родился, новорожденных еврейских мальчиков бросали в Нил? Это правда?

Корах едва заметно наклонил голову. Слушая своего друга, он спрашивал себя, что заставляет того так нервничать. Обычно общительный и ироничный, с гордой осанкой и решительной походкой, несмотря на легкое заикание уверенный в себе воспитанник фараона, сейчас Моше создавал впечатление загнанного в угол, для которого рушится мир со всеми о нем представлениями, планами и перспективами. Неужели это нечаянное убийство жестокого и никчемного охранника могло так повлиять на него? И гнев Рамзеса… из-за надсмотрщика? Нет, здесь было нечто другое, и Корах это почувствовал. Ведь Моше уже не в первый раз сам заговаривал о страданиях рабов на строительстве новой столицы. Отношение египтян к евреям приводило его в негодование.

– Можно подумать, – возмущался он, – речь идет не о народе, предки которого были привечены самим Эхнатоном, а о рабочей скотине, не принадлежащей себе даже по вечерам и в праздники.

Видимо, молодой человек обсуждал этот вопрос не только с ним. Он упоминал, что заговаривал об этом с фараоном, но тот так и не понял, почему его будущего визиря занимают проблемы презренных рабов. Моше уже успел нажить себе недоброжелателей, а может, и врагов в высшем египетском обществе; не исключено, что определенное раздражение вызывал он своими намеками и у самого Рамзеса. Теперь, когда он говорил о гневе фараона, речь, конечно, шла не о надсмотрщике, а о его, Моше, самоосознании. О том, что он, первый министр Северного царства, вздумал причислять себя к народу, десятилетия назад загнанному в рабство.

Когда Моше спросил об утопленных в Ниле младенцах, Корах понял истинную причину его побега: он не хотел оставаться в этой стране, не желая больше иметь дело с египетской властью.

– Именно в Нил, – наконец проговорил Корах. – Вода сама не имеет формы и лишает формы все, что попадает под силу ее потока, зализывает особенности и неровности, всех уравнивает и обрекает на забвение. Вот почему фараона убедили бросать младенцев в реку – чтобы обезличить нас, отнять самобытность, растворить в бесстрастном потоке истории, чтобы не осталось и следа, как после потопа. Бильам знал, что делал. Я старался не говорить с тобой об этих вещах, чтобы не смущать твой ум и не дать ослабнуть твоему усердию в карьере министра. Мне казалось, именно оттуда, с вершин государственной власти должен прийти избавитель. И я возлагал на тебя большие надежды.

– Они умерщвляли младенцев… И ты молчал!

– Когда это произошло, было уже слишком поздно. Да и все равно я не смог бы ничего сделать. Ведь моя служба тогда только начиналась, и слово мое не имело никакого веса. Но был человек… я кажется, упоминал о нем в наших беседах. Итро, верховный жрец Мидьяна. Его мнение уважал сам фараон, а его знания религиозных культов высоко ценились жрецами. Он в свое время заступился за наш народ перед верховным владыкой. К сожалению, тот не внял совету мудреца, а попал под влияние могущественного пророка Бильама, который и вложил в царственную голову идею с младенцами. Вообще, мне кажется, что нам придется еще не раз столкнуться с кознями, а может быть и казнями этого чародея. И я молюсь, чтобы Всевышний – да восславится священное Имя – когда-нибудь превратил бы его проклятия в благословения.

Вздохнув, Корах продолжил:

– Понимая, что в Египте оставаться ему более не безопасно, Итро ушел к себе в Мидьян. Я тогда имел честь познакомиться и говорить с ним, и он вселил надежду в мое сердце. Видения, открывшиеся ему, позволяли думать, что Бог не забыл о своем завете с праотцами, и что, несмотря на всю безысходность рабского положения, наш народ все-таки под присмотром Небес.

– Я не вернусь во дворец, – повторил Моше уже более твердым голосом. Дыхание его стало размереннее, глаза смотрели твердо и упрямо. – Я вообще не желаю иметь с ними ничего общего. После всего, что они… Как мне найти этого человека Итро? Я хочу познакомиться с ним поближе. А оставаться здесь мне теперь тоже небезопасно.

Корах помедлил, пытаясь понять, не делает ли этот юноша опрометчивого шага, не уклоняется ли от предназначенной ему роли, не сворачивает ли с одному ему предначертанного пути. Наверное, сворачивает. Путь лежал наверх, к управлению и подчинению себе египетской машины подавления, к переустройству всего уклада государственного хозяйства и в конечном счете к освобождению евреев из-под рабского гнета. Так думал Корах, так выстраивал он возможный план, опираясь на свои знания и опыт.

Но видимо, у Всевышнего имелись на этот счет свои планы. Моше уходил, прерывая блестящую карьеру на самом взлете. Острый ум, продуманный распорядок действий, успешность строительных и хозяйственных проектов и наконец, благосклонность самого владыки Египта – все шло прахом. Однако, что-то подсказывало Кораху, что не следует препятствовать порыву молодого человека. Иногда окольная тропинка может вывести на столбовую дорогу.

– Иди в Мидьян, – произнес он наконец, – после Суфских ворот на выходе из страны держи на восход солнца. У местных жителей спрашивай, как попасть в стан Реуэля – так называют Итро тамошние племена.

Моше поднялся и обнял Кораха. Они постояли молча.

– Подожди еще минуту, – Корах вышел и тут же вернулся с посохом в руке. – Возьми его. Мне он достался по наследству от отца, а ему от его отца – да живет память праведников. Когда-то этот посох принадлежал самому Леви сыну Иакова, основателю нашего с тобой рода.

– Благодарю тебя, – в словах Моше вновь послышалось волнение. – Я постараюсь хранить его лучше, чем расположение фараона.

Моше развернулся и быстро вышел. Всматриваясь во тьму, Корах, провожал глазами удаляющийся силуэт. Близкий человек, с которым их соединяло так много, исчезал в неизвестности, и скорее всего им не суждено встретиться вновь. Заменить друга было некем, и тоскливое одиночество обволакивало его. В голове звучал мотив, похожий на знакомую с детства колыбельную.

Он долго стоял, опершись на ограду террасы. Они с Моше, находясь в недосягаемости друг от друга, видели над собой одно ночное небо. И возможно, отныне это единственное, что будет объединять их до конца жизни.

Сегодня холодно мерцающая река светилась особенно ярко – Ра совершал неизменный круговорот в своей серебряной ладье. На севере висел большой звездный ковш, подобный тем, из которых жрецы Осириса совершают омовение при подъеме в храм, и чуть выше – ковш поменьше. Гигантский свод поворачивался вокруг воображаемой оси, проходящей через конец длинной рукояти. А над восточным горизонтом одиноко сияла ярчайшая из всех звезда, уводившая Моше в глубь пустыни, чтобы раз и навсегда изменить его жизнь.