Читать книгу Царь Борис - Константин Владимирович Кокозов - Страница 5

Книга первая.
Борис на вертикали
Глава 4
Даша Крюкова

Оглавление

1


Со взрослыми Ивану Елину учиться показалось интересней, тем более, что вечерами в школу ходила соседская дочка Дарья Крюкова, на четыре года старше его. Даше шёл восемнадцатый год. Вся она, хотя росту и маленького, вся светилась круглой девичьей полнотой. На её пухлые губы четырнадцатилетнему Ивану хотелось глазеть без устали, вот он всё и делал, чтобы несколько раз в день её повидать. Летом ли, весной ли – её увидеть легко: то на поле, то на дворе своего дома, то на улице, с подругами. Зимой попадалась на глаза редко. Только вот когда выйдет с подругами побаловаться на снегу, попеть частушки и поплясать под гармонь.

Кстати, на неё же, по наблюдениям Ваньки, глаз положил Толя, деревенский гармонист. Толя был парень видный, чернобровый, с правильными чертами лица и ростом почти как Ваня. Но лет гармонисту было намного больше, он был старше Дарьи. Парень был Толя красивый, но очень уж прилипчив к девкам. Поэтому и Дарья его ухаживания и прочие намёки не принимала всерьёз, видела, что он менял свои увлечения часто, да и слышала от подруг обо всех похождениях прославленного гармониста.

Очень Ванька ревновал, когда видел, какими глазами тот смотрел на Дарью. Хотелось ему, чтобы Толика в деревне не было, чтобы, например, забрали его отсюда в армию, на войну, на завод, в конце концов, которых в губернии тогда появлялось всё больше и больше. Иногда ревность доводила его до того, что он мечтал и готов был треснуть Тольку по физиономии. Однако силёнок могло не хватить, да к тому же что это за причина подростку драться со взрослым парнем? Ведь о влюблённости в Дарью знал на белом свете только он один.

Сама же Дарья принимала его просто за рослого мальчика, соседского сына, вот и всё. Правда, иногда она ловила на себе его долгий любопытный взгляд, но относила это на обычный закон природы, когда мальчик превращается в мужчину, что же тут такого, это вполне понятно. Но чтобы четырнадцатилетний мальчуган, вымахавший в верзилу, был влюблён в девушку на выданье, Дарья в мыслях допустить не могла. Хотя при большем внимании и желании можно было кое-какой вывод сделать. Ведь не просто так относился Ванька к ней не по-соседски внимательно, теплее и нежнее, что ли, чем другие соседи, слишком заинтересованно, со стремлением доставить хоть какое-нибудь удовольствие. Спросит Дарья, выйдя на улицу, о чем-нибудь Ваньку, так он на её глазах, как снег на солнышке, сразу тает, и подробно объясняет, не моргая ресницами и не отрывая от неё глаз, и видно стороннему взгляду, что парень хочет потянуть время.

Боковое окно избы Елиных смотрело прямо на окно пятистенки Крюковых. Дарья имела обыкновение расчесывать свои длинные, доходящие до колен волосы, стоя перед окном, вглядываясь в небольшое зеркало, поставленное на подоконник. Ваня любил стоять у своего окна и наблюдать за нею сквозь прозрачную марлевую занавеску. А при хорошей погоде утрами, когда солнечные лучи падали на собственное окно и можно было быть уверенным, что Дарья не сможет нечаянно увидеть его из-за отражения солнечных лучей, Ваня совсем раздвинув занавеску, садился на табуретку, укладывал руки на подоконник и опёршись на них подбородком, с наслаждением наблюдал за движениями Дарьи. Все в ней ему нравилось: и то, как она, расчесав волосы, собирала на макушке в копну и то, как она, вглядываясь в зеркало, проводила пальцами по бровям, поправляя их и прихорашиваясь, как гладила кожу лица и вообще, как говорится, приводила себя в порядок, хотя в восемнадцать лет едва ли что требовалось дополнительно к её естественной девичьей красоте.


2


Однажды Ванька увидел Дарью в костюме Евы. Произошло это в августе, жара стояла невыносимая. Солнце палило без всякой жалости, и такая погода стояла целую неделю. Для сельского жителя в пору сенокоса такая погодка – клад. Сено не портится, почти сразу за косарями бабы и девки становятся его сушить, потом только собирай сено в валки и стога да отвози. Работать в такой жаре подчас невмоготу, пот с тебя ручьём и зайдёшь в близлежащий лесок, весь мокрый стоишь под деревом. А каково крестьянину весь день работать в открытом поле, на лугу, на покосе, под обжигающим солнцем! Благо ещё, Господь дал пруды и речки.

К полудню шёл день, и косари, и их помощники – женщины и подростки, кто сено убирал, бегом пустились к Дичковскому озеру – окунуться в прохладу. Купались в озере порознь, мужская публика отдельно, женское, особенно девичье население, – в метрах тридцати-сорока пониже в сторону соседнего села Афанасьево, где начинался и тянулся на доброе расстояние по полукругу берега высокий и густой камышник. Девки в рослых камышах обычно прятались от посторонних глаз и, воровато оглядываясь по сторонам, сделав шаг-другой к воде, плюхались в нее, когда глубина озера позволяла это делать. Ванька плавал хорошо, он мог небольшое это озеро переплывать в длину и ширину с одного берега на другой несколько раз. Прыгнув в воду вместе с остальными, Ванька, загребая длинными руками в толще воды, неожиданно оказался в месте, где с визгом и звонким смехом барахтались в воде голые, в чем мать родила, девки. Ванька, чтобы вдохнуть воздух, иногда останавливался и осторожно, чтобы не быть замеченным, высовывал нос из воды и делал глубокий вдох. В один из таких моментов, когда он подплыл совсем близко к женскому обществу, он поднял голову чуточку над поверхностью воды и увидел со спины обнажённую Дарью, выходящую из озера на берег. Сделав несколько осторожных шагов, Дарья скрылась в камышах, совсем не ведая, что пара глаз соседского сына Ваньки только что провожала её с тайным восторгом. Эти мгновенья, в которые по счастливой случайности довелось лицезреть обнажённую красоту любимой девушки, стали для парня самыми счастливыми и незабываемыми. И ещё долго плавные изгибы её ног, всей фигуры, сверкающей от не успевшей высохнуть влаги, стояла перед глазами Ваньки Елина, где бы он ни находился, на работе, в ликбезе или дома в постели перед сном.


3


Так молча, про себя любил Ванька Елин соседскую дочь Крюковых Дарью Силантьевну, светловолосую, как и он сам, круглолицую, с небольшой родинкой на правой румяной щеке и с очень выразительной фигурой. В шестнадцать лет Ванька превратился в настоящего мужчину, уже и над верхней губой, на подбородке появились настоящие, хотя и ещё жидкие рыжие волоски, ожидавшие бритвы, голос из звонкого мальчишеского превратился в глухой и уверенный. И интерес к женской красоте, к девушкам, к женщинам стал занимать его больше. Наверно, поэтому, как только выдавался свободный час, Ванька бежал к дому Парфёновых, которые жили на самом конце улицы, по тому же ряду, что и Елины, и Крюковы. Красноармеец Андрей Парфенов, молодой ещё, двадцатипятилетний парень, вернулся на родину без ноги и без одной руки. Он частенько, особенно в тёплые дни, выходил за калитку перед своим домом. Иногда целыми днями сидел на лавочке, прислонившись спиной к своему высокому забору, сделанному из нестроганых досок. Чтобы забыть о своей беде, Андрей любил рассказывать разные истории, якобы приключившиеся с ним в боях на фронтах гражданской войны, а заодно и приврать. Причем Андрей обладал заметным даром фантазёра. Когда вокруг него собирались парни и мальчишки-подростки, бывший фронтовик не находил ничего лучшего, как рассказывать всякие истории, приключившиеся с ним и с женщинами прифронтовых сёл. Обычно Андрей, завладев вниманием неискушённых зрителей и слушателей, начинал так.


4


– Было это под деревней Охапкино в Брянской губернии. Отряд белогвардейцев прочно удерживал позиции, и никак нам не удавалось захватить это логово врага. Две недели подряд наш прославленный батальон, окружив деревню, не мог и шагу сделать к ней и высиживался в окопах. Как-то вызывает меня красный командир Соколов и спрашивает: «Сможешь ли ты, красноармеец Парфенов, ночью с десятком бойцов незаметно войти в деревню и обследовать, сколько их там, мать их за ногу, закопалось и какие у них силы против нашего правого революционного дела?». «Могу, товарищ командир, посылай меня», докладываю я. Он у нас мужик сурьёзный, с пышными черными усами, посмотрел на меня так строго и кивнул головой: «Иди, красноармеец Парфёнов, выручай наш отряд, спасай от позора, а то сидим сиднем уже две недели у этой деревни, даром харчи жуем, а взять пять десятков домов не можем. Отбери ребят, и как стемнеет, давай по берегу речки и шлепай». А речка эта рядом с деревней протекала, в низинке, а сама деревня стояла над нею, на бугре. В общем, выбрал я себе десять подходящих товарищев, которые, как и я, за революционное дело готовы были и в огонь, и в воду, не боялись ни врагов, ни смерти. И как только на Брянские леса ночка легла, – тёмная, хоть глаз коли, – мы и двинулись в путь, на выполнение важного задания красного командира. Случилось это дело, помнится, в сентябре месяце, бабье лето прошло, наступили прохладные ночи. По-пластунски доползли мы по берегу реки метров этак пятьдесят, остановились, прислушались, – вроде слышны голоса. Иногда вспыхивает огонёк от спички в полуверсте, ну может чуть больше, от нас, а в глухую ночку и огонёк от папирос, если внимательно наблюдать, даже на таком расстоянии заметен. Говорю ребятам, мол, враг охраняет своё логово по всей форме, по суше нам не добраться. Кто готов со мною вместе по воде проплыть незамеченным до ихнего дозора, а там действовать по обстановке? Кто, говорю, боится воды, али болезнь какую за собою знает, те могут идти назад. Да ладно, Андрюха, говорят, чего время зря тянешь, надо по воде, значит, по воде, влазь в реку, мы за тобой. Вот так отвечают мне друзья-красноармейцы. И я при этой поддержке товарищей осторожно, чтобы не поднимать излишнего шума, вошёл в реку. А река Катка там не очень большая, но и не скажешь, что маленькая, шириной примерно метров шесть, а может и восемь, не мерил, не знаю. В общем, посредине река глубокая, Ваньку вон, – он кивал в сторону Елина, – скроет на две головы. Ну, а плавать, вы сами знаете, для меня в любом виде, хоть на спине, хоть боком, хоть как, – пустяковое дело. Когда вошёл в самую глубину, поднял винтовку одной рукой, а другой и гребу. Один раз остановился, оглянулся, думаю, не отстал ли кто, не струсил. Нет, вижу – один за другим, все таким же, как я, манером без шума тянутся за мной. На пути попался у берега большой валун, и остановились у него. Осмотрелись по сторонам, прислушались, вроде не видать и не слышно никого, темень одна. Ну вот, шепчу ребятам, сейчас по одному, сначала я, а за мной и вы все, будем подниматься по склону в деревню, до первой избы. Ползти осторожно, чтобы ни звука от нас. Как только будем у крайней избы, сразу схорониться под заборами или еще в каком подходящем месте. Ну, поползли, значит, мы к деревне. К полуночи моя десятка поднялась к крайним домам и собралась в одном месте, спрятались в яме от сгоревшего амбара, в кустах. Когда последний наш товарищ подполз, говорю: теперь ребята, надо – обследовать каждый дом и запомнить хорошо, кто где что увидит, сколько беляков в каждом доме квартирует, какое оружие при них, лошадей тоже надобно учесть. А ежели силы вражеской в домах мало, и если можно схватить и уничтожить, то обязательно это сделать и без излишнего шума. Разделились на три группы и двинулись. Подошел я со своей группой к небольшому деревянному дому, с хорошим садом. Мы подползли вдоль изгороди кустами к дому и видим в окне свет, вроде бы как от горящей свечи. Я спрятался за большой яблоней и вижу: за столом у окна при свете свечи сидят, вишь, трое беляков и о чем-то разговаривают, часто головы наклоняют над столом. Я приподнялся: оказывается, они разложили на столе карту и рассматривают, пальцами в неё тычут. «Ах ты, контра!» – думаю, – «Это же они против нас, красных бойцов, свои планы строят!». Дал знак ребятам, в несколько секунд мы оказались на крыльце. Потянули дверь – оказалась незапертой, так они себя уверенно здесь держали, что вовсе нас не собирались встречать. Так что мы с ребятами, не будь дураки, в один миг очутились в горнице. А эти трое поначалу и не поняли, кто в них из винтовок-то целится.

А в комнате, кроме этих беляков, оказались еще трое баб, они лежали у стен на кроватях. Двое наших приставили к ним винтовки и велели встать и одеваться, а мы трое наставили свои винтовки на ихних мужей или полюбовников, не разберёшь, кто кем там приходился.

Двое белогвардейцев, чистенькие выбритые, словно на прогулку с девками собрались, подняли руки кверху, а тот, который был в очках и сидел под прицелом моей винтовки, попытался руку незаметно для меня запустить к кобуре, висевшей сбоку. Слова не сказав, как прикладом дал я ему по башке, бедный враз опустил морду поганую на стол, на эту самую карту.

Дал команду своим – крепко, без шума, связать наших противников, чтобы не смогли дальше помешать нам выполнять задание товарища Соколова. Нашли мои ребята в доме верёвку, засунули кляпы во рты и всех женщин тоже спутали веревками, так что возьмись – мы бы и сами просто так не развязали.

Пошли дальше, и вскоре чисто таким же манером наши две группы, без шума и без единого выстрела, захватили врагов молодой Советской власти. Потом дали условный сигнал нашим основным силам, и через полчаса Соколов со своим отрядом прибыл в деревню. Увидев, какую большую мы провернули работу, он всех нас, прослезившись, расцеловал. Мне лично командир подарил свой наган (правда, я его вскоре потерял) и сказал мне: Андрюха, мол, там белогвардейские сучки, смазливые до опьянения, разрешаю в расход пустить или забрать в личное пользование за твоё революционное геройство. Иди и разбирайся с ними. Прихожу к ним, а они всё в той же избе, – там же, где мы их в плен взяли, но были уже развязаны. Мужиков ихних Соколов допрашивал в штабе, в доме крестьянина-большевика Никиты Волобуева, расстрелянного белыми. Ну, говорю, белогвардейские подстилки, что с вами делать, – расстрелять за то, что против мировой революции и против Красной Армии шли? Или какое-нибудь другое наказание вам назначить? Спрашиваю я и смотрю внимательно на них, приглядываюсь. А у них, вижу, одежда разорвана, и все прелести, как есть, наружу выпирают. Тут и груди, и плечи, и бёдра, даже до самого того места. Да и мордами, смотрю, не обделёны, видать, из богатеньких – иначе откуда такая кожа гладкая, да и причёски, или что от них осталось, как у барынек. Как услышали они мой вопрос, – вижу, что не дуры, сразу сами догадались, что их жизнь в моих руках и, бросившись на колени, все трое давай рыдать и голосить: не расстреливай нас, Иванушка! Цыц, говорю, контра! Какой я вам Иванушка? Меня от роду Андрюшкой зовут, а не Ванькой! Крикнул я на них, а сам смотрю на бабские прелести и чувствую, что расстреливать их мне уже не хочется, а желательно было бы их потрогать да погладить. А мне ведь, скажу вам по секрету, женские бёдра всегда нравились, как только гляну, всё в голове идёт кругом, и самогонки, считай, не надо. Но, заметьте, держу себя в руках и наружу со своими мыслями не выставляюсь. А они знай своё: не расстреливай, мол, нас, Андрюшенька, что хошь с нами делай, только не расстреливай, не знали мы, что они белые были, а так мы за Ленина, за вас мы. Ну, сел я на кровать и соображаю себе: девки наши русские, чего их в расход пускать-то?

Стрелять это бабьё не умеет, значит в нас, красных бойцов, стрелять не могли. А что касается – из-за харчей они с врагами нашими, с белыми вожжались, – так это уж судьба их такая подневольная. Природа, видно, так распорядилась, с мужиками вожжаться. Тем более, что мужики-то были русские, не какие-нибудь там немцы.

Подожди-ка, думаю. А если их в нашем отряде оставить? Они ещё молодые, здоровые, пускай помогают, пищу готовят, бойцам одежду стирают, да мало ли работы в отряде для женщин? И бойцов во многих делах освободят! Вот она, думаю, революционная мудрость! Ну-ка, поговорю с командиром, согласится он с моим мнением или нет. А девкам говорю: ладно, раз уж не хотите помирать, пойду просить за вас командира, посоветую ему, чтобы вас живыми в отряде оставил. С кровати-то поднимаюсь, так бабы эти прилипли к моим ногам, целуют сапоги и просят: постарайся, мол, Андрюшенька, спаси нас, ну а мы в долгу не останемся, все мужики тебе будут завидовать. С трудом отцепился я от них и вышел на улицу.

Красный командир Соколов еще вёл допрос с офицерьём белогвардейским, как увидел меня из окна, сам вышел на крыльцо мне навстречу и спрашивает: ну, что, мол, революционный герой, красноармеец Парфенов, как решил судьбу помощниц врага, пустил в расход? Я ему и говорю: мол, зачем, товарищ командир, женщин убивать русских, кто же тогда нам детей рожать будет, бойцов мировой революции, если мы своих русских баб будем расстреливать? Давайте, говорю, заставим их служить у нас, под нашим присмотром, пусть искупят свою вину перед мировой революцией, а в отряде им всегда работёнка найдётся. Они, оказывается, за Ленина, только вот не знали, что были с белыми, и в нашу сторону никогда не стреляли.

Командир сразу как бы остолбенел от моего предложения, опустил голову и давай думать. А потом поднимает на меня глаза и говорит: молодец красноармеец Парфенов, у героя и душа должна быть добрая. Согласен, оставь их в живых, но только поручаю их тебе, присмотри за ними и агитработу проведи, и чтобы ни-ни! – и он даже пальцем мне погрозил. Я, понятно, благодарю командира и – айда к девкам. Рожа у меня сияет, наверно, потому что, как только я вхожу в избу, как эти девки кинулись ко мне благодарить: по роже-то моей и узнали, что к чему и что живы остались. Одна у меня гимнастёрку расстёгивает, другая поцелуями осыпает. Мы, кричат, тебе жизнью обязаны, теперь дело за нами. Мне, конечно, приятно, отбиваюсь от них, как могу, да куда там! Они как на меня набросились!.. Ну и пошло у нас дело, поехало!..

И Андрей Парфёнов с ухмылкой рассказывал такие подробности своей боевой революционной жизни, что могли позавидовать самые отъявленные донжуаны и каннибалы женских сердец. А собравшиеся ребята возраста Ваньки Елина с блестками в глазах, с немного подрумянившимися щеками, с раскрытыми ртами слушали полупридуманные, с подвираниями, выбалтываемые Андреем секреты и тайны мужской солдатской жизни и смотрели в рот рассказчику.


5


Ваня частенько ходил слушать Андрея, хотя и понимал, что многое в своём геройстве участник гражданской войны приукрашивает, тем более, что выяснялось: Андрей Парфёнов один и тот же случай разным слушателям рассказывал по-разному. Однако после таких рассказов у Ивана целыми сутками не выходила из головы соседка Дарья Крюкова.

Конечно, мог бы Иван, как делали многие, по вечерам прогуливаться в тёмных местах деревни и вдоволь нацеловаться с другими, но он и в мыслях не мог притронуться к губам другой девушки или женщины. Он и жил в мыслях с именем Дарьи. Чем бы ни занимался, где бы Иван ни работал, и даже когда укладывался спать, образ Дарьи проходил перед его глазами и то тревожил, то успокаивал его. Что интересно, – повзрослев, Ваня стал стесняться смотреть в сторону Дарьи, если они случайно встречались на улице или в поле. Он снова, как в четырнадцать лет, искал её глазами, выходил на улицу по вечерам и, устремив взгляд к дому Крюковых, ждал, когда она покажется во дворе. Бывало, Дарья сама приходила к матери Ивана, соседке Пелагее, по каким-либо делам. Встретившись глазами с нею, Ваня Елин выходил на улицу и был спокоен. Но вот незадача: стоило только молодой соседке, посидев с матерью, уйти, как Ване становилось не по себе, охватывали его непонятные тревога и волнение. Думы всякие лезли в голову: а вдруг она сейчас в объятиях, как в скабрезных рассказах Андрея Парфенова, – у гармониста, или у какого другого ухажёра-ловкача! И уверен он был, что у Дарьи никого всерьёз нет, но всё-таки, когда её не видел, ему являлись на ум всякие немыслимые картины. Он уже и по ночам не мог толком спать, допоздна представляя лицо любимой девушки, крепко обнимая её зыбкие плечи, шепча ей на ушко приятные, только им, кажется, двоим понятные слова.


6


Семнадцать лет исполнилась Ваньке Елину, когда вдруг по деревне прошёл слух, что Дарья Крюкова выходит замуж за парня из города Карабанова. Тот работал будто бы на тамошней ткацкой фабрике главным слесарем и, по бабьим сведениям, был очень красивым парнем.

Ваня ходил все эти дни, как сумасшедший, будто подкосили его под самые ноги, будто отняли у него основу жизни. Такой был момент, что опустил он руки, в душе находил полную пустоту. Ничего не понимал и задавал себе странные, никогда прежде не приходившие в голову вопросы: зачем живут люди на земле, кому нужна эта жизнь, которая ставит столько проблем и не решает ни одну? Дома не сиделось, работа не работалась, родная мать, едва молвила словечко, раздражала до невозможности, не хотелось никого видеть и слушать. Ничего ему, Ваньке Елину, на всём свете не было любо. Приходила в голову мысль – уйти из дому, куда глаза глядят, и больше не возвращаться в эти проклятые места, которые отнимали сейчас у него самое дорогое в этой жизни – любовь.

В такие минуты, когда в душе не оставалось ничего, и жизнь казалась бессмысленной, Ваня уходил в близлежащий лес, прогуливался между рядами вековых сосен и берез, а над ним успокаивающе звенели птичьи голоса. Иногда он долго задерживался в лесу, в сумерках собирал из мелких веток небольшой костерок, садился около него и, понемногу подкладывая сухой валежник, остановившимся взглядом провожал поднимающиеся вверх языки пламени и трескучие искры. В такие минуты, казалось, ему становилось легче. Возвращался домой поздно.

Царь Борис

Подняться наверх