Читать книгу Вихреворот сновидений - Лана Аллина - Страница 9

Машка, совсем уже оправившаяся от своих страданий, вдруг вскочила и закружилась на месте:

– Ой, слушай, а ведь я тут со всеми своими делами да огорчениями и похвастаться совсем забыла: смотри, какие у меня теперь новые джинсы? Фирмá, между прочим, Wrangler настоящий, прямо из Штатов, нормально, скажи?! – Она поворачивалась к Вере то задом, то передом, то боком, то изгибалась, показывая ей свою обновку. – Не, правда, зацени, а? Это мне этот гад, муж Генка привез, правда, из Франции, из Лиона, но там такие запросто можно купить, если в американский магазинчик зайти… А еще и батничек в обтяг к джинсам, кстати, имеется, это я в понедельник надену! – Тут Машка вдруг запнулась, потом злобно прошипела: – Вот интересно, а этой гадине своей бывшей он такие же привез или другие какие? Она же толстая – не влезет! Я как-то на фотографии её видела, так у нее зад… во какой! – Она широко развела руками. – Прямо смех один! Она же в джинсы 58 размера и то, наверно, не влезет!

Потом Машка продолжала восторженным тоном: – А у нас здесь такие, сама знаешь, на 400, а то и на полтыщи рэ потянут, не меньше, так ведь еще найти надо у фарцы́ на балке… Вот в Ленинграде или, там, в Прибалтике… Ну, там-то, конечно, чуточку полегче и подешевле, наверно… моряки из загранки в порт привозят, там Эльдорадо! А в Москве нашей занюханной… В общем, фирмá фирмá и есть, и статус, между прочим, тоже вещь у нас не последняя, сама знаешь. Слушай, а теперь дальше надо в партию пробиваться… Самим, причем, дергаться нужно, знаешь ли, а то ведь так и просидим здесь сто лет в мэнээсах, без всяких перспектив загранкомандировок!

Машкины джинсы действительно выглядели потрясающе и сидели на ней великолепно – как влитые. Вера только открыла рот, чтобы их одобрить, как дверь открылась и в комнату вошел шеф с большой папкой под мышкой.

– Вера, – сказал он скучным кусачим тоном, не утруждая себя приветствием, – вы опять пришли поздно. Как у вас дела с переводом, надеюсь, всё уже закончили?

– Да, Павел Аршакович, у меня осталось всего три странички, даже чуть меньше, и это часа на два работы всего, наверное. Я и так всю ночь за переводом провела…

– Ладно, давайте мне пока скорее уже готовый текст, я сейчас просмотрю и машинистке сразу отдам, она ждет, а вы, пожалуйста, побыстрее все заканчивайте, а то уже и директор сейчас интересовался… Маша, а вы что крутитесь тут? У вас как, какие комментарии испанцев вы перевели, что Карильо[48] по этому поводу думает?

– Да-да, Павел Аршакович, сейчас вот только проверю тут кое-какие места и все вам отдам.

– Всё, девушки, срочно за работу, и давайте-ка, смотрите, чтобы без перекуров или там чаев, ясно?

Взяв у Веры текст, шеф удалился в свой кабинет.

– Смотри, Веронь, так если что, я тебя на всякий пожарный предупредила, – прошептала Машка, загасив сигарету и старательно подтягивая на бедрах свои джинсы. – А то… – ехидно процедила она сквозь зубы, – наш шеф – он человек коварный, знаешь ли…

* * *

Вера переводила текст почти механически – и вспоминала, как она, совсем еще зеленая, наивная, пришла в информотдел научного института сразу после окончания университета. Ее, конечно, тоже по звонку на работу взяли: иначе в такое престижное учреждение не попадешь. Однако вписаться в дружный коллектив, в этот узкий круг позвоночников, попавших сюда по знакомству, по звонку, избранных сильных мира сего она не могла. Конечно, связи в советской действительности решали все, без связей в этот круг не попадешь, но упакованной, то есть своей, она отнюдь не была, строгим их канонам сопричастности не соответствовала. Чужачка, аутсайдер! Свысока смотрели на нее выпендрежные выпускники и выпускницы МГИМО, в основном с экономического факультета или факультета журналистики, чьи родители или супруги были постоянно выездными за кордон, уже накопили на сберкнижках приличные суммы, имели чеки Внешторгбанка, а значит, доступ к дефициту.

Эти высокомерные девочки и мальчики из информотдела отличались специфическими манерами, имели свой, особый, мир, бережно выпестованную цель и действовали в соответствии с четким стереотипом, используя отточенный, хотя и нехитрый набор типовых инструментов для достижения этой цели. При первой же возможности они вступали в партию, получали партбилеты, уплачивали с зарплаты членские взносы и очень этим гордились: ведь это тоже было показателем избранности, причастности.

Стая исповедовала советскую идеологию, произносила громкие лозунги насчет верности партии и правительству, говорила о высоких моральных и духовных устремлениях и высмеивала проявления мещанского вещизма, а на праздничных посиделках трудового коллектива торжественно поднимала бокалы за торжество дела социализма и коммунизма на всей планете. Ребята из комсомольско-внешторговской стаи клялись сделать все для счастья народа своей великой родины и бороться до потери пульса с проклятым загнивающим (но как пахнет!) американским империализмом и международным сионизмом, чтоб этим империалистам неповадно было, и ездили с целью этой борьбы по городам и весям огромной страны, неизменно отмечались там в райкомах и обкомах, читали лекции по линии общества «Знание» или КМО[49]. Здесь, в этой комсомольской кузнице – очередной штамп Стаи – выковывались лучшие, отборные, насквозь проверенные комсомольские, затем партийные кадры, заряженные патриотизмом. Квасным патриотизмом.

И лучшие из них, то есть прославлявшие родную отчизну особенно ретиво и рьяно, начинали продвигаться уже не по научной линии и быстро делали карьеру, становясь функционерами партийного или чекистского аппарата. Для этого от них требовались незаурядная ловкость и сообразительность, изрядная доля беспринципного честолюбия, лицемерия, лести. Но именно эти качества позволяли вожакам Стаи в рекордные сроки проложить путь наверх, проявить себя уже в амплуа партийных активистов или доблестных работников незримого фронта борьбы с инакомыслием, оказаться в парткоме или в первом отделе института[50]… И это была лишь первая ступенька на карьерной лестнице.

Правда, лишь совсем немногие из них вступали в партию по идейным соображениям, по убеждению. Подавляющее большинство молодых коммунистов информотдела, да и института в целом, не только не скрывали того, что партия для них – всего лишь ступень к благосостоянию, необходимое условие карьерного роста, прыжок наверх, куда-нибудь в МИД, в Дипкорпус, в капиталистическую загранку, но и цинично говорили об этом между собой. В кулуарах, конечно! Там они смаковали подробности шикарной заграничной жизни, сходили с ума от немыслимого богатства и блеска Нью-Йорка, Парижа, Рима, от капиталистического изобилия бутиков и супермаркетов, где все есть и ничего не надо доставать, а можно вот просто так зайти и тут же, без всякой очереди, купить. Восторгались океанами ночных огней, неоном рекламы, роскошью отелей, исходили завистью при мысли о шике кафешантанов и ночных ресторанов, исходили желчью от желания попасть туда, в буржуйскую загранку, и надолго, и изведать все эти радости жизни на прогнившем Западе…

Таков был бесхитростный набор устремлений Стаи, нравственный императив, их система ценностей. А на партсобраниях эти ребята, конечно же, помнили об особой, собственной, гордости советских граждан, проявляли себя последовательными борцами за дело коммунизма в нашей стране и во всем мире, демонстрировали верность партии на словах и на деле, соблюдали партийную принципиальность и дисциплину. Те же, кто не вышел еще из комсомольского возраста, всячески старались быть – или слыть – правоверными комсомольскими вожаками, активными молодежными лидерами, будущей сменой и тоже при первой возможности подавали заявления о вступлении в партию, получали рекомендации от коммунистов с большим стажем…

Эти ребята имели свой особый, не совсем понятный чужаку, птичий язык, состоящий из кодовых обозначений, расхожих штампов. Типовой, стандартный набор словечек, фраз, позаимствованных из культовых фильмов, редко-редко из книг, юмористических передач, анекдотов с бородой, из переделанных записными остряками песен, стихотворений… Широко в ходу были англицизмы, а чаще псевдоанглицизмы, иной раз искаженные и не всегда корректно используемые французские слова…

А главное – они щеголяли в фирмé. И это тоже был своеобразный опознавательный знак сопричастности, сигнал, пропуск в общество сильных мира сего. Принадлежность к внешторговской околонаучной элите определялась жесткими стандартами.

Строго заданная униформа. Джинсы, причем только штатовские – Wrangler, Levi’s или Lee и никак не ниже. Помимо заклепок, лейбла и карманов в нужных местах, новые джинсы должны непременно иметь глубокий кобальтовый цвет, с яркой искоркой, просинью, быть бархатистыми даже на вид, а еще стоять, если кому-нибудь вдруг приходило в голову проверить их плотность таким образом. Они сидели непременно влитую, то есть застегивали это стоячее новье, особенно при первой примерке, исключительно лежа, на выдохе… Такие джинсы, а лучше, джинсовые костюмы, можно было купить только в Штатах или, если уж очень повезет, в спецраспределителе. А достать – нет! Ни в самой раскрученной комиссионке, даже по большому блату, ни в «Березке» их не сыщешь ни за деньги, ни за чеки. Конечно, если иметь связи, то можно достать и у фарцы́, но за немыслимые деньги: меньше, чем за четыреста, а то и пятьсот рубликов не купишь, а где их взять при окладе сто сорок рэ? Да и фарцовщики – люди осторожные, недоверчивые, с кем попало дела иметь не станут, ведь за фарцý и загреметь куда надо можно, а уж за валютные операции – и подавно мало не покажется, так что, мама, не горюй! К ним приходят только по знакомству, точнее, по цепочке, к тому же, иначе легко нарваться на товар ненадлежащего качества… Вот за анонимность и приходится приплачивать дополнительно. Европейские джинсы, а также вельветовые или замшевые, котировались ниже.

К этому американскому джинсовому великолепию требовались блузки-батники строго по фигуре, естественно, от лучших европейских фирм, фирмóвые галстуки (а иначе нарушение!), фирмóвые же замшевые пиджаки, куртки из мягкой итальянской кожи, итальянские же или французские кожаные сумочки, туфли-платформы по последней моде. А как можно обойтись зимой без норвежской или, на худой конец, греческой дубленки (болгарские – фи! – в счет, конечно, не шли) и без лисьей шапки опять-таки из буржуйской загранки!

Престижные, упакованные ребята обменивались классными дискáми, тоже из США или Западной Европы, девочки непременно обволакивали себя густыми облаками Climat или Chanel, использовали только буржуйскую косметику, молодые люди тоже распространяли дорогой парфюм известных французских фирм…

Ну, а апофеозом всего этого заграничного великолепия становилась машина! Конечно, в основном на кону была «Волга» последней марки – олицетворение принадлежности к миру избранных. Статус. Об иномарках почти никто из Стаи и не мечтал, ведь в начале 80-х их можно было по пальцам пересчитать, и доступ к этой заграничной роскоши имели лишь дипломаты, крупные чиновники, самые знаменитые артисты, циркачи или спортсмены, да и те иной раз довольствовались подержанными автомобилями-иномарками.

Впрочем, Вера мало что в этом понимала. Она, конечно, слышала об автомобильном рынке в районе Южного речного вокзала, о так называемых внешнеторговых автомобильных выставках и даже о черном рынке машин. Ну так что ж! В условиях советского дефицита черный рынок и подпольная торговля процветали. Чем только не торговали: и джинсами, и мебельными гарнитурами, и иномарками, и даже валютой…

Но все эти игры обмена мало интересовали Веру, были далеки от нее. А вот в соревновании на информотдельском подиуме Вера, безусловно, проигрывала. В партии она не состояла и не очень стремилась туда вступать, – во всяком случае, инициативы не проявляла, хотя из комсомольской организации выбыла по возрасту. И дело было вовсе не в Вериной инертности, пассивности или аполитичности. Просто она кожей чувствовала, хотя и не всегда отдавала себе в том отчет, высокий градус ханжества, цинизма, лицемерия большинства окружавших ее молодых коммунистов-сверстников.

А не являясь членом партии, сотрудник научно-исследовательского института, за редчайшими исключениями, не мог рассчитывать на командировки даже по стране, по линии общества «Знание», не говоря о загранкомандировках, даже если он уже создал себе имя в научном мире. И потому положение её в институте оказалось шатким и непрочным, поскольку она была, как все, только членом профсоюза и регулярно уплачивала членские взносы…

Вера вышла на работу в информотделе, имея годовалую дочку, причем сидеть с ребенком было совершенно некому. Мама, еще совсем молодая, много работала и, кстати, помогала материально, потому что Вера как молодой стажер-исследователь получала 100 рублей, да и ее первый муж, тоже как молодой специалист в научном институте, не намного больше. В общем, совсем не густо, а на руки получалось еще меньше. Вот и крутись, как хочешь. С нянями, которые могли бы работать с 9 утра и хотя бы до 8 вечера, тоже не сложилось – во всяком случае, в первый же месяц Вериной службы пришлось поменять двоих. Вообще няни тоже были в большом дефиците и оттого сильно капризничали – попробуй, найди еще! В конце концов, нечего делать – Вера отдала крошечную Катюшку в ясли, а няню взяла на условиях работы два раза в неделю. И то еще хорошо! Ведь Катюша и пяти дней не проходила: ОРЗ накрывали ребенка снежной лавиной с завидным постоянством. Сопли, кашель, температура. Вера постоянно сидела на больничном, который давали на пять дней, но за пять дней малышка, естественно, не выздоравливала, участковый педиатр Марья Михайловна их не выписывала, и приходилось брать справку по уходу за ребенком еще недели на две без сохранения содержания… Потом Катюшку отводили в ясельки, она бодро туда ходила ровно четыре дня – и все возвращалось на круги своя.

– Мамочка, ребёнок у вас не ясельный, что вы делаете?! – вопила Марья Михайловна. – Вы что, не понимаете, его нельзя в ясли! Это преступление! Что, у вас сидеть с ней некому? Тогда увольняйтесь и сама с ним сидите, и пусть муж работает, а то загубите здоровье у ребенка, она у вас хроником станет.

– Вера, ну сколько уже можно сидеть на больничных и справках по уходу, я не понимаю! Так же нельзя уже! – возмущалась заведующая их группой Ида Николаевна, когда Вера в очередной раз звонила утром на работу и сообщала о болезни ребенка. И продолжала кусачим тоном: – Кто за вас вашу работу выполнять будет, опять Наташа с Таней? У них и своей хватает! Вы всё же подумайте, как вам устроиться! Вы или работаете – или нет!

Конечно, Ида Николаевна была права. Но Вера, молодой специалист, никак не могла уволиться. Надо три года отработать, а иначе потом ни за что не устроишься, да и квалификацию потеряешь. Правда, по существовавшему в те годы положению, и уволить ее руководство тоже не имело права: молодой специалист, да еще выполняющий важное государственное дело.

– А как же, – с лицемерной отеческой улыбкой говорил ей корявым тоном руководитель отдела Иван Палыч – конечно, конечно же, Вера, мы все понимаем, рождение и воспитание детей – это реализация важнейшей государственной программы!

Но эти постоянные отсутствия на работе, конечно, не сближали ее с коллегами, и она никак не могла вписаться, стать своей в этой Стае.

Хотя и это бы ничего! Главное заключалось в том, что все эти внешторговские девочки и мальчики моментально вычисляли её индийские или соцстрановские – даже если венгерские! – джинсы. И это несмотря на то, что Венгрия была в те годы настоящей витриной социализма, и на то, что она виртуозно научилась приспосабливать к ним фирмóвые американские наклейки. Внешторговской Стае, конечно же, претили и её польские духи «Быть может», и болгарское розовое масло, обретенное в магазине «Варна» на Ленинском проспекте, не говоря о парфюмерных изысках продукции «Новой зари». А ведь это был максимум того ширпотреба, который можно было даже не купить – достать! – в стране перманентного дефицита! Шептались за её спиной, что муж у нее невыездной… Может, еврей, а то фамилия какая-то подозрительная? Не-е, француз, конечно, хихикали они! И все равно, ничего он в этой жизни не достиг, да и статус семьи подкачал, подумаешь, ученые, научные работники, гуманитарная интеллигенция – второй сорт, в общем… А однажды Вера услышала, проходя по коридору: «Да-а… герлушка что надо! Высокая, фигурка точеная… Её б одеть только нормально, отпад бы был! Правда, я б и теперь не отказался…»

Их разговоры в курилке или в институтской столовой за обедом сводились к тому, что и кто кому привез и кто с кем сейчас спит, притом ребята открыто и цинично смаковали самые интимные подробности своих и чужих постельных сцен с девочками-сотрудницами отдела. Долго обсуждали вопрос о том, кто за кого удачно вышел замуж, кто от кого залетел, кто и какой по счету и опять же от кого сделал аборт. Девчонки шушукались в присутствии ребят о том, что надо бы побыстрей закадрить Сашку Савельева: он парень аб-балдеть какой сексуальный, и доставала, и фарцóй слегка промышляет, так что и бабок у него карманы всегда полны, и упакован! Хотя… этот для дискотеки, а читай – для койки, может, и сгодится, а вот замуж – не-ет!

Вот захомутать бы лучше этого лопуха, их нового мэнээса Витьку Краснова, пока его папочка не женил… Он, конечно, мямля, кисель, но не беда. Вот где можно развернуться! Ведь папашка у него посол, правда, пока в какой-то занюханной азиатской стране, но это же дело времени, и если взяться с умом, то при умелом воспитании этого киселеобразного лопуха… – как знать, при папашкиных-то связях! А там, глядишь, и папа-посол наш приподнимется рангом повыше, до какой-нибудь нормальной, западноевропейской страны, а то и до Штатов дослужится. Так неужели он сыночку и снохе, а особо внучатам не поспособствует? А работая в капзагранке, и прибарахлиться можно, и заработать прилично – на квартиру хорошую, на машину, лучше уж сразу на Волгу нового образца, чем плохо, ведь на иномарку слабó? Только надо бы поскорей подсуетиться, а то эта шустрая Машка Быстрова уже глаз на этого киселя положила, у нее точно губа не дура! Ну а на худой конец пока сойдет и директорский сынок… Тоже не Бог весть что, но неужели его энергичный папаша наверх не продвинет?

А Алешка, кстати, сокурсник Веры – вот молодец, шустрый какой! Этот тоже неплохо устроился для начала! Он без году неделю проработал в информотделе, а почти сразу переспал с заместительницей заведующего отделом, хотя был уже женат по любви на своей однокурснице и ребенка грудного имел. Но когда это одно другому мешало, хвастливо вещал он в курилке! Наоборот, хороший левак, как известно, укрепляет брак.

Любовь Михайловна, Любочка, была женщиной несколько старше его и на хорошем счету в институте. К её многочисленным достоинствам Алексей отнес и то, что именно она каждый день отмечала опоздавших или ушедших раньше времени сотрудников в журнале приходов и уходов, и это позволяло нашему жиголо приходить к обеду или вовсе отсутствовать на работе в какие-то дни. Ведь он знал: уж она-то его прикроет при любой проверке. Кроме того, Любочка была членом месткома, остра на язычок, вредна и имела доступ к заказам, путевкам и к острому дефициту, который и придерживала исключительно для своих, и уж кто-кто, а Алешка наш точно не прогадал! Он тер ее, когда она хотела, а в награду получал то, что он хотел, и катался, как сыр в масле, и нисколько не прогадал, о чем время от времени и рапортовал своим приятелям в курилке или на черной лестнице, вовсю смакуя с ними некоторые интимные подробности своих отношений с любовницей.

Именно с Любовью Михайловной Вера однажды схлестнулась не на шутку. Они сидели в своей комнате, просматривали поступившую свежую прессу – и вдруг зашедшая к ним на огонек, а скорее всего, в поисках своего любезного, Любочка присела за пустым столом (сотрудника почему-то не было в тот день) и завела занудный разговор о женской эмансипации, о феминистках прошлого и настоящего…

– Они руководствовались настоящими, истинными революционными, а потом советскими ценностями, феминистки ХХ века, ну, наши революционерки, скажем. И они не прельщались пустым блеском украшений, которые дарили им их самцы и за которые они должны были годами унизительно расплачиваться стоянием у плиты, приготовлением борща, закруткой варений, солений, выпрашиванием у мужиков денег, вынашиванием детей, а главное, они не должны были, как прежде, расплачиваться своим телом… – вещала Любочка, одетая в джинсовое американское великолепие, потрясая золотыми цепочками на груди и на руке, разглядывая новенькое шикарное колечко у себя на пальце (с фианитом? А может быть, и с бриллиантом – никто не знал!), отхлебывая чай и аккуратно укладывая в рот очередной кусочек торта с жирным кремом. – Все это теперь в прошлом, к счастью, в нашем советском обществе такое немыслимо и представить!

Тут Любочка сделала эффектную паузу, посмотрела на своих слушателей с чувством несомненного превосходства и продолжала поучать:

– Наши советские женщины абсолютно независимы: она теперь и коня на ходу остановит, и в горящую избу войдет, и вообще может быть не женщиной, а лошадью, кобылой, шпалы может укладывать, на тяжелых физических и ночных работах вкалывать… И зачем ей шмотками себя украшать – она же сильная! Вообще все может сама, и обеспечивать себя может получше любого мужика, потому что не пьет, и детей вынашивать да рожать без всякой помощи мужика, и прилично содержать их. И видите, ребята, что получается? В нашем социалистическом обществе женщина абсолютно самодостаточна, и не нужна ей женственность, и всякие украшения и финтифлюшки, все это мещанство, и выряжаться ей, в общем-то, не надо, да и мужик ей в принципе не нужен совсем!

«Надо же, прямо как на партсобрании выступает!» – с ехидством подумала Вера, не поднимая головы от своих газет.

– Но как же, Любочка, ведь не складывается тут что-то у вас, – прервал этот бесконечный словесный поток Владик Ахиндеев, комсомольский вожак с большим стажем, готовый в партию на выданье, – ведь зачать-то ребенка должны все-таки двое, и происходит этот процесс не без участия мужчины, причем от этого самого процесса зачатия мужчины, я так думаю, едва ли когда откажутся…

– А и ничего, Владичек, всё у меня как раз и складывается! – тут же нашлась Любочка. – И знаешь, мой хороший, ведь и наука наша тоже не стоит на месте, и уже теперь ученые многого добились, и скоро будет возможно искусственное оплодотворение, так что достаточно только немножко… ну скажем так, мужского материала… – тут Любочка ханжески, конфузливо замялась, – и все, решена проблема.

– Ну-у, думаю, нашим советским мужикам такая идея вряд ли понравится… – пробубнил Владичек.

Информотдельский народ захихикал, глазки у всех маслено заблестели.

И тут неожиданно в разговор вмешалась Вера, которая обычно не участвовала в таких дискуссиях и сегодня, казалось, была погружена в свежий выпуск Messaggero:

– Любовь Михайловна, а вы знаете, ведь даже и советские женщины при социализме хотят красиво одеваться, иметь модную стрижку… – тут она сделала паузу, демонстративно скептически оглядела узкую американскую джинсовую юбку, изящный французский замшевый жакет, свежую Любочкину стрижку, наверняка сделанную у модного мастера в дорогущем салоне «Чародейка» на Калининском проспекте. – И потом все-таки, как быть с женственностью, если она уже есть, с нарядами?

– Да, Любочка, – вмешалась в разговор Зоечка Прохоренко, – все-таки ведь действительно мужеподобные шкафообразные асфальтоукладчицы или необъятных размеров работницы железных дорог в оранжевых жилетах – это как-то уж чересчур!

– Ну… – не нашлась Любочка.

– Любовь Михайловна, – продолжала Вера, – так что, а может быть, вы хотите стать амазонкой?

Вера задала этот вопрос негромким, подчеркнуто доброжелательным тоном, и Любочка не почувствовала подвоха. Народ в комнате замолчал, задумался, а сидящая всегда почему-то на столе и накручивавшая диск телефона тонким карандашиком, чтобы не испортить свеженаманикюренных ноготков Танечка Макарова отставила в сторону телефон и подошла к Вере.

– Вер, я чего-то не поняла… ты это к чему? Что ты имеешь в виду? – озадаченно посмотрела на нее Любочка.

– Ну а как же, Любовь Михайловна, – парировала Вера, чувствуя, что пришел, наконец, ее звездный час, – можно мне вас так называть? Мне как-то неудобно называть вас иначе, я все-таки намного моложе… Так вот, Любовь Михайловна, если мы все снова станем воинственными, пусть даже мужеподобными амазонками, то как раз исполнится ваша мечта, потому что мы тогда будем опять сильными, мужественными и сами будем выполнять тяжелую работу, и бить молотом по наковальне, и оборонять наше государство от врагов, а себя самих – от мужчин, а главное – тогда нам не нужны будут мужчины для оплодотворения и зачатия наших детей!

Танечка Макарова подняла за спиной у Любочки большой палец в знак одобрения.

– Нет, но я всё-таки не поняла, к чему ты клонишь-то вообще? – недоумевала Любочка, как-то пропустив Верину колкость относительно собственного возраста. – Да, все правильно, ну, были когда-то такие амазонки, и было их царство, ну и действительно, обходились они без мужчин… Кажется, даже в момент зачатия… И надо полагать, было им хорошо, солений-варений мужикам они не закручивали, борщи у плиты не стояли-не варили, по-всякому их не обихаживали… Так что же тут плохого? Молодцы! Многое можно было бы и нам позаимствовать. Чистый матриархат!

– А то плохое, Любовь Михайловна, – сказала Вера отчетливо и с расстановкой, – то плохое, что амазонки были лишены любви и нежности, и никто их не любил, и они оплодотворяли сами себя, а уж это распоследнее дело, потому что – а как же сладостный процесс?..

Комната поперхнулась, затем взорвалась хохотом, тем более, что Любочке очень нравился именно этот самый сладостный процесс, о чем во всеуслышанье и во всех подробностях вещал ее любовник Алешка всякий раз после бурно проведенного с возлюбленной вечера в постели.

Любочка сразу не нашлась, что ответить, хотя обычно за словом в карман не лезла, потом с неприкрытой ненавистью посмотрела на Веру, обронила тихо: «Всё умничаешь, самая тут ученая нашлась!» – и гордо удалилась под каким-то предлогом.

– А хорошо ты её… срезала, молодец! – медленно проговорила Танечка Макарова.

«Да, прямо как в рассказе Шукшина „Срезал!“», – подумала Вера, но вслух ничего не сказала. Здесь излишняя эрудиция – излишня…

…Да, это был особый, замкнутый сам на себя, закрытый круг. Привычные, предсказуемые устои и каноны уютного мирка – вот что правит бал! Стая. Мир, живущий по понятиям. Здесь процветала круговая порука – род кумовства. Здесь торжествовал принцип ты – мне, я – тебе. Касты, стаи – это ведь не просто замкнутые коллективы, а типичная классическая патронимия[51]! Потому что отличительными чертами Стаи стали приоритет коллективных интересов над интересами индивидуальными, а, главное, эта самая круговая порука и значит, обеспечение безопасности интересов всех ее членов. Как в традиционном обществе Средневековья.

Они сидели в своем узком привилегированном и предсказуемом, а потому удобном мирке и носа до поры до времени не высовывали. Пока вдруг не удавалось подняться по карьерной лестнице – и выскочить на более высокий уровень, попасть в следующий круг. Не здесь ли, размышляла Вера, в своеобразной форме проявилась вдруг традиция российского общинного коллективизма, идущая из глубины веков нашей государственности и вдруг снова восставшая, словно феникс из пепла, в советской действительности? Ей, как историку, это было очевидно. К тому же и социальная справедливость в Советском Союзе на высоте, другой такой страны нет!

Сильные мира Внешторга. Мир цинизма и подозрительности, самоизоляции, подхалимажа, социальной зависти и агрессии. Точно вывернутые наизнанку, изуродованные представления о жизни, о человеческих отношениях, о самоуважении, о том, что важно, а что не очень. Стая – род касты. Узкий круг, куда чужака, постороннего без опознавательных знаков не допускают, где американский джинсовый лейбл вкупе с партбилетом заменяют любой документ или пропуск. А если человек не станет своим в этом кругу избранных, не сделает карьеру, не выскочит на поверхность, его доест социальная зависть. Впрочем, это чувство не оставляло их и позднее: ведь нет пределов совершенству.

А первые лидеры государства еще убеждают советскую массу, что у нас все равны, у нас построено общенародное государство, у нас бесклассовое общество. Да уж, конечно, все равны, но некоторые все-таки равнее.

Замкнутое на свою страту кастовое общество. Касты рабочих-передовиков производства, работников торговли и сферы обслуживания, дипкорпус, внешторговцы, партийцы-аппаратчики и так далее… Словом, общество, состоящее из замкнутых концентрических и практически не пересекающихся кругов. А что там, внутри кругов? Одинаковость. Миры стереотипов. Всего два-три устойчивых стандартных набора типовых инструментов, к тому же во многом схожих. Что и говорить, выбор не столь уж велик.

Но в таком случае типовой набор качеств, черт характера, поведения имеется, пусть в разной степени, у всех людей, живущих в Советском Союзе. Здесь и социальное лицемерие, и изрядная доля цинизма, и фарисейство, и подозрительность, и страх, конечно. А как же? Людьми, которые боятся, легко манипулировать. В условиях советского образа жизни, в результате постоянной дрессировки, эти качества произрастают, будто сорная трава, становятся доминирующими. Впрочем, что-то подобное она читала в спецхране. Да, кажется, у Михаила Геллера в отрывках из его «Утопии власти», перепечатанной в одном итальянском журнале[52]. К сожалению, и так называемый советский «средний класс», если использовать категорически запрещенную в СССР западную терминологию, характерную для капиталистического общества, не представляет исключения в отношении советского менталитета[53].

Разумеется, думала Вера, информотдел – это еще не весь мир, это клоака, это самая гуща клоаки Внешторга. И когда она поступила в аспирантуру, а потом в отдел, где можно было хоть как-то заниматься наукой, а не курить бесконечно в курилке, не резать бездумно газеты и журналы, не копировать статьи по разным странам и проблемам для институтского ученого дяди, не формировать институтское досье для спецхрана и открытого доступа в библиотеке, из которого специалисты затем извлекают информацию для своих монографий, статей, заданий для ЦК КПСС, ВЦСПС, она почувствовала себя больше на месте. Хотя и здесь социальный статус человека и его принадлежность к аппаратной элите значили намного больше, чем его научный потенциал.

Но тогда, думала Вера, где же каста советской интеллигенции – интеллектуалов-шестидесятников? Их больше нет как таковых? Они разгромлены в период неосталинизма конца 60-х – начала 70-х? Кто-то из них – самые отчаянные! – испробовали на себе действие карательной медицины за своё инакомыслие, за поддержку томящихся в тюрьмах советских диссидентов, за протест на Красной Площади против советских танков в Праге. А многие ушли в глухую оборону, растворились в свинцовые годы брежневского застоя 70-х в других кастах, не вписались, эмигрировали или выпали из активной жизни, уйдя во внутреннюю эмиграцию – и стали маргиналами в своей стране?