Читать книгу Линия Возврата - Лена Мюллер - Страница 2

Вынужденное стечение обстоятельств – причина, по которой граждане России прибывали в столицу. В город, переполненный людьми из отдалённых республик и областей. Эмигрировали иногородцы не с целью пробиться в высшее общество, а выжить на последнюю копейку. Явиться в мир, где существует работа и приемлемо жильё. Пребывающая периферия, с каждым годом, вытесняла коренных москвичей. Они же не препятствовали, добровольно покидая разросшееся поселение. А то навязчивое желание, оставить, как говорила мать – крупную деревню, посетило и Георгия. Мальца, привезённого в здешние края, подобно товару, без права на выбор.

Знойная жара припекала макушку. Георгий пожалел, что накинул чёрную рубашку. Пот струился по нагретому лбу, а пшеничные волосы прилипали к челу. Переправа через Крымский мост выдалась тяжёлой, тем более, после бессонных ночей. Гоша устало переставлял ноги, изредка врезаясь в компании подростков, нагло занимающих площадь тротуара. От каждого столкновения Георгий стискивал зубы, настолько его задевали мимолётные случайности. Над дорогой возвышались пилоны, под балками жёсткости, струилась река, а по соседству рассекали автомобили. Трасса Садового кольца заглушала беседы пешеходов, быть может, даже мысли. Впереди красовались высотки, а у подножья обилие зелени. Но это иллюзия. Уже через пару метров Гоше приходилось задирать подбородок, дабы детально рассмотреть асимметричные кроны. Сквозь листву с округлыми зубцами пробивались солнечные лучи, выбивая зрение Георгия из строя. При ярком свете глаза молодого человека походили на чистое небо, на цветок василька, на топаз, на шпинель. Георгий сокрыл очи под ладонью, обрекая радужку на полумрак. Юноша интенсивно моргал, кровеносные сосуды лопнули и заполонили склеру. За живописный вид со стороны, он поплатился. Продолжал тереть вежды, пока по белёсым ресницам не покапали редкие слёзы. От нехватки кислорода участились зевки. Он их не стеснялся, от того зевал во всю ширь. Расталкивал мешающийся молодняк и даже не оборачивался. Пускай, мамаши рвут и мечут, а хитрец смоется по тихой.

Фрунзенская набережная, напичканная конструктивизмом, осталась позади. Жёлтая кирпичная сталинка, она же влажная мечта Георгия, виднелась за спиной. Половина пути была успешно пройдена. Летняя Москва, вот что мальчишка ненавидел пуще тактильных непроизвольностей. Хотя нет, куда большую неприязнь приносили мужики, гоняющие на электронных самокатах, как оголтелые. Непредсказуемые велосипедисты, шустрые спортсмены, обладатели домашней живности. Каждая из категорий переполняла центральный парк, куда и направлялся понурый Георгий. На этот раз Гоша шёл в тени, как можно плотнее прижимаясь к забору, на верхушке которого переливались золотые штыри. То ли сторонясь проходящих мимо студентов, то ли возможности заработать перегрев, а середины принципиально избегал. Вскоре, показались главные ворота из белого известняка, выполненные в авангардном стиле. Советский герб украшал боковые части арки, под ним же указывался год постройки, 1955. Всякий раз Георгий восторгался величавыми торанами. Лепным декором венков и шестиконечных звёзд. Металлическими решётками, остановленными в нишах. А на параплете, шишками. Бронзовыми вставками и мозаикой. В особенности на рассвете, когда на камне, внутри сооружения, играли краски янтаря. Когда забегал во время осенних ливней под навес, выжимая промокшую футболку. Когда под ночь прятался с товарищем от молний, вскрикивая из-за раскатов грома. И сейчас Гоша по-прежнему готов возвращаться в сквер, отдавая предпочтение небезызвестному саду, среди всех достопримечательностей столицы.

Сколько часов? Знать восемь, а то и семь утра. Погода и впрямь разогрелась. Стоило стратегически ожидать приятеля неподалёку от колоннады, куда не попадало светило. Однако Гоша ступил на открытое пространство, позволив ветрам растрепать пшеничные локоны. И вот, рядом она, новая пекарня, установленная под разросшейся липой. Напротив партера, цветника и шумящего, где-то, фонтана. Семенящим шагом Гоша подоспел к прилавку, заметив на витрине несвойственные, русским блюдам, пышки. И впрямь иностранные деликатесы, «Корвапуусти» «Пипаркакут» и пирожные, наречённые лакомством поэта. Видать приехала заграничная ярмарка. На позапрошлой неделе отсюда веял ненавязчивый запах творожных пирогов, да шарлотки. Теперь же разит кардамоном и едкой корицей. Георгий покосился на продавщицу, демонстративно сложив руки на груди. Его что-то встревожило, потому Гоша озирался на сдобы так, словно имел фобию. Участилось сердцебиение, а детский смех, раздающийся по роще, затих. В ушах возник надоедливый шорох, будто некто теребил дырявую корзинку, наполненную мелкими зёрнами. Будто пустынная буря, или свист сквозняка устраивал мятеж. Павлович шатался, как банный лист, не осознавая, что простоял, смотря в одну точку, дольше двадцати минут. Прикрывая веки, делая короткий вдох, Георгий ощутил на горячем лбу нечто твёрдое, по ощущению костлявое и плотное. Далеко не мягкое, а напротив, бугристое и крепкое.

– Джордж, – запыхавшийся голос запоздало дошёл до помутнённого рассудка, – давно ждёшь? – некто прислонил длань, озадаченно разглядывая давнего благоприятеля.

Ясность ума – дивный подарок Дмитрия. Действуя, как нашатырный спирт, духи богача обрекли витающего в облаках на чихание. Туалетная вода Димы ударила в нос, перебивая аромат свежей выпечки. От него исходило дуновение жасмина и розы, покрытой расой. Женственным раритетным парфюмом советской эпохи.

Едва ли чернота перед зрачками рассеялась, желанный лик друга вытянул Георгия из прострации. Русые завитки, извечно падающие на густые брови. Поистине львиная шевелюра. Редкие кудри, доходящие чуть ли не до шеи. Взгляд, как обозвал бы Георгий, человека при деньгах. Не замученный трудом на заводе, не разочарованный провалами. Лёгкий на подъём и по невинному читаемый, как открытая книга. Но была ли это приветливость или всё же обманный манёвр, сопоставимый с хищным растением? Нет, он с трепетом относился к нуждающимся, а свою фамилию чтил, как святыню. Подтверждению служила татуировка, навечно клеймившая его Дозорцевым. Надпись была на виду, если излюбленные им рубашки, не покрывали запястья. Одежды Димы зачастую отличались вычурностью, объединяя офисный стиль с эпатажными оттенками 80-х. Синий костюм из льна, хлопковая белая рубашка, туфли «лодочки». Какая обыденность, – подумалось Гоше, – простата, антоним к Дмитрию Дозорцеву. Несуразный галстук, с изображением алых веток, переизбытком серых линий и аляписто вышитым орнамент колосьев. Броский аксессуар, куда больше олицетворял местного модника. Стиляга – обозначил бы Диму ближний, – сочетал несочетаемое. А его длинные ресницы, дамы находили дарованием Афродиты. Богини красоты и любви. Приятный загар оттенял очи. Ямочки на щеках располагали, зеркало души походило на чистый лазурит, выводя харизму Дозорцева на новый уровень. Русский мальчишка – частое высказывание в сторону Дмитрия. Но тем он и располагал, стереотипностью. Прямо-таки папина победа.

– Джордж, мы пойдём или как? – с претензией сказал Дозорцев Дима. – Я спешил на другой конец города, чтобы на одном месте мяться? – и впрямь, живёт на станции «Красные Ворота», а негодует так, словно с Пятницкого шоссе примчался.

– Опять дурацкая кличка, – из раза в раз Георгий выражал неприязнь к иностранной интерпретации, но оппонировал, по всей видимости, со стеной. – Завязывал бы ты называть меня чужим именем!

– Это твоё имя, – Дозорцев, упёртый малый, в шутку говоря, истинный телец.

– Как об стенку горох! – голосил Гоша. – В чём сложность прекратить? – фаланги его пальцев скрючились, отдалённо напоминая когти. – И можешь не объяснять, что имя Джордж переводится на русский лад, как Георгий, – пауза, длительная и вдумчивая, сделанная специально, дабы заострить внимание слушателя, – я же не называю тебя, – для продолжения фразы знаний не хватило. – У твоего имени вообще есть аналог в английском языке?

– Димитрий.

– Слушая незаурядные кликухи, я словно нахожусь в каком-то, дешёвом телешоу с наигранным смехом на заднем плане, – до чего нелепо, прошедшая мимо ребятня так и заражала громогласным хохотом. – Не люблю английский, – Георгий выжидал момент, лишь бы придраться к мелочи.

Дозорцев не предал гласности собственную претензию. Не вдался в подробности о глубинных причинах возмущения. Казалось, у Гоши их не было, а может, наоборот, он умело их утаивал. Дима пошарил по карманам, нащупав упругую оболочку и вынимая белую пилюлю. Дима с присущей себе уверенностью захватил капсулы от мигрени. Как знал, что измученному Павловичу понадобится лекарство.

– Ну и ну, твоя реакция поражает, – весельчак протянул холерику таблетку, – так и быть, Палагин Георгий Павлович, – саркастичности ему не занимать, не спроста юморной пацан добавил речи ненужного официозу. – Ты не ответил, что за срочность вытащить меня в Парк Горького? И стоит ли мне беспокоиться?

– Убери от меня свою фигню! – отрёкся Палагин от пилюли. – Не собираюсь глотать всякую дрянь.

Внимательности любителя зарубежных имён можно смело позавидовать. Опухший лик Палагина, спутанность сознания, нестабильная координация. Да Георгий Павлович не спал, как минимум двое суток, кто знает, а то и более. Весь взмок, дышал с открытым ртом, а на вые выступили жировики.

– Поводов для беспокойства нет, – добавил забияка.

– Уж часто я слышал эту фразу, – недоверчиво прищурился Дозорцев.

– Серьёзно, ничего не произошло, – в интонации Дмитрий распознал волнение. —Осенило, что со дня на день ты выходишь на стажировку. Налаживаешь режим, поднимаешься раньше обычного, – неужто Георгий позабыл о привычках верного товарища, – хотя, точно, ты и не нарушал режим, – исправился он, – всегда вставал чуть ли не с рассветом.

– Со мной-то всё понятно, – он непринуждённо кивнул, – а вот ты, – приоткрыл уста и как воскликнул, – ты на улице! – ликовал Димка.

– Мне не спалось, решит позвать тебя прошвырнуться.

Всё началось с сообщения, пока Дмитрий Даниилович Дозорцев смаковал фраппе. Тахта, расположенная прямиком на балконе, была занята ценителем пейзажей. Дима вальяжно разлёгся на диване, опрокинулся, принимаясь загорать. Дом советский, выступы разбросаны хаотично, а семья Дозорцевых как раз проживала на предпоследнем этаже. Вот сынишка и нежился на плавящемся воздухе. Но Палагин прервал его отдых, подобно пуле залетая обратно, в жизнь и сердце старинного друга. Какая внезапность —прямое тебе описание, Георгий. Целый месяц ни звонка, ни весточки, а тут ему вздумалось пройтись по аллее, да к тому же, немедленно. И Дмитрий спускался по круговой лестнице, будто опаздывал. Перепрыгивая ступени, бросаясь прочь из подъезда. Летел к кольцевой так, как когда-то бежал в институт на сессию. А пока ехал на трамвае, раздумывал, однажды Палагин исчезнет. Прекратит появляться на людях, снизит количество еженедельных встреч до минимума, прекратит заглядывать в сеть. Гудки будут проигнорированы, и женщина продолжит повторять: абонент вне зоны доступа.

Но Дмитрий впопыхах добирался до Крымского Вала, жертвуя, личной безопасностью, перебегая пешеходные переходы в черте города. А там, за смотровой, прослеживался блондинистый затылок. Палагин, мотающийся вправо-влево, как поймавший белочку, выпивоха. Неуловимый мальчишка, способный бесследно провалиться сквозь землю и как ни в чём не бывало воротиться на утро. Радость лицезреть блудного сына переменилась опасением. Дмитрий приметил странность Палагина. Смятённый, заспанный вид. Нелепые движения и несобранность.

Вызов срочный и плохих новостей, похоже, не миновать. Но то лишь дало толчок, да так, что Дозорцев, без злого умысла, сбивал прохожих с ног. В коленях чувствовался вес, горло пересохло, и некогда ухоженный малый превратился во всклокоченного чудика.

Долгожданная встреча состоялась. Дмитрий, приближающийся к Павловичу и думать забыл, какой Георгий высокий. Блондин с обложки – подшучивал Дима, когда Палагин ещё уделял время уходу за собой. Но с недавних пор, он изменился, и даже розовинка на щеках покинула лик Палагина. За версту Дозорцев чуял запах отсыревшей одежды, которую приятель отыскал на антресолях и с несвойственным себе безразличием надел перед выходом в люди. Дмитрий наблюдал за потерянным другом, пока мальца поглощали переживания. Под светлыми ресницами, где-то в его голубых глазах выделялись красные полосы. Лопнувшие сосуды на белке. Скопившаяся на слизистой грязь, похожая на гной. А нездоровый тон так и кричал о недосыпе. Немытый, в рваных спортивках и с вдовьим гордом, как с символом сидячего образа жизни. Он этого не чурался, сохраняя уверенность. Даже при том, что от него смердело за километр. Несвежий запашок из пасти, нечищеные зубы, налёт, кариес и камни. Перхоть, за ней и сальная грива. Он стройный, не спортивный. Рельеф отсутствует.

И Георгий объявился не с проста. Загнанный в угол, нуждался в лидере, способном вывести из тупика. И таким проводников всегда оказывался Дмитрий Даниилович. Потому Георгий и пришёл в себя, завидев луч надежды и спасения.

– Сколько суток ты не спал? – поинтересовался Дозорцев.

– Может, трое? – пожал он плечами.

– Вытягивать причины не стану, – Дима отправился вперёд, вглубь сквера, где малышня плещется у фонтана, – но я бы послушал.

– Я изучал статьи про антропологию, про необычную антропологию, – запнулся Гоша, – про запретную науку. Ночи на пролёт искал в себе отличительные черты, чтобы наконец-то понять, откуда родом. Но, к сожалению, даже противоречивые учения не помогли мне разобраться, какие во мне заложены народы, – Георгий вяло последовал за Дмитрием. – Капался, капался, а так никакого умозаключения и не сделал, – он задрал подбородок к небу, словно обвиняя кого-то высшего.

– Я не буду повторять, но подскажу, – скуксился статный Даниилович. – Переставай баловаться сомнительными источниками. Тебя могут неправильно понять, – посоветовал он, – это я в курсе, ты не какой-нибудь радикал. Но социум тебя не знает.

Палагин никогда не увлекался историей. Никогда не любил различного рода дисциплины и доктрины. У него вообще не было интересов и хобби. Хотя ради понимания собственного я, этот бездумный Павлович был готов свернуть горы. Залезть в опасные паблики, потратить последние гроши на эксклюзивную информацию. И более того, уехать на край света, лишь бы получить желанное. А одержимость, с которой он гнался за знанием, пугала не одного Дмитрия, но и всю семью Палагиных.

Нескучный сад – лесистый парк с аристократическим поместьем. С патерами, прудом и боскетами. Водоём обжили утки и селезни, подкармливающиеся хлебами. Фундуками, тыквами и кедровыми орехами угощались пушистые бельчата. А на дугообразной решётке в алее любви клевали сырые семечки бурые воробьи. Перекладины обвил виноградник и лаза. По белой ротонде скакали сойки, да дятлы. Ребята добрели до охотничьего домика князя Трубецкого с зелёной крышей. До ансамбля усадьбы, где некогда хранились ружья и порох. Добрели, не решаясь усесться под карниз, как когда-то давно, когда здание ещё не пестрило алым. Оно было совсем другим, еле охровым, без кафе внутри. Таким нетронутым и практически безлюдным. В нём не проводились игры элитарных клубов буржуазии. И не портили композицию коралловыми зонтами. Но Даниилович питал симпатию к коттеджу правителя, покуда Георгий стал бы его олицетворением. Отстранённый от шумного мегаполиса, равнодушный к разрастающейся столице и всегда находящийся на своём месте. Дозорцев слишком прикипал к вещам, чтобы в один момент оставить их, потому и в людях искал постоянство. Однако гул туристов уже давно заменил щебетание птиц, а округлый дом заставили столами. Лишь воспоминания остались неизменными. Память, как шуршала брусчатка и как приятели, спотыкаясь о лежащие палки, разбивая носы. Теперь, идеально ровная плитка, олицетворяла зажившие раны. Память, как на асфальте ещё не устанавливалась подсветка. Как в кромешной тьме Георгий и Дима становились слепы и беспомощны.

– Значит, – Дмитрий был смущён и растерян, – ты не выходил на связь, а надумал прогуляться? – он отвернулся, посему дрожащие губы были незамеченными. – Брось, ты не можешь без подвоха, – а к чему гладь самому себе, питая ложные надежды. – Ты же не соскучился, а пади, влип во что-то.

– Не совсем, – Палагин сразу же замолк, не оказав любезность продолжить предложение.

– Неспокойно из-за завтрашнего дня? – иногда Дозорцев считывал эмоции как профессионал. – Тогда, понятно, – опечалено произнёс Дима, перебивая рассказчика. – Ты всегда пропадал перед днём рождением.

Гоша не сообщил матери об уходе. Впрочем, предупреждать смысла нет, если из года в год история повторяется. Дату рождения Павлович перестал отмечать с тех пор, как по иронии судьбы отыскал документ об усыновлении. Потому каждое 12 июня Палагин покидал квартиру, отказываясь от застолий и празднеств. Георгий не подверг любовь приёмной семьи сомнению, но на себя смотрел, как на незнакомца. Воспринимать день, когда от тебя отказались кровные родственники непросто и Гоша старательно бежал от этого. Напротив, порой намеренно лез в огонь, загораясь непреодолимым рвением узнать, где находится родина, корни и истоки. Ипохондрик навязывался к Дмитрию и играл в прятки. Становилось легче переждать траурный миг, пока вокруг ничего не напоминало о раковой случайности. Он сбегал подальше от дома, к тому, кто не прогонит и не откажет. К Данииловичу.

– Пустишь? – жалостливо взглянул Палагин.

– Куда я денусь? – Даниилович утешительно похлопал Гошу по пояснице, – в следующий раз предупреждай, если захочешь побыть один, – приплёл Дмитрий старую обиду. – Я тебя, было, потерял, – переживал сутки на пролёт.

– Конечно.

– Ты ей не скажешь? – Дозорцев упомянул мать Палагина, – может, на этот раз сообщишь, что будешь у меня?

– Это лишнее, – отмахнулся тот. – Я навёл беспорядок, её взбесил бардак на кухне, мы поспорили, – до чего удачная отговорка, правдивая, а главное похожая на безалаберного Палагина. – Хлопнул дверью и ушёл, – упрятать истину у него выходило не хуже приёмной семейки.

Дмитрий эскимосился, не стараясь скрыть подозрений о пугающих недоговорках. Уличить Палагина во вранье проще пареной репы, а победить в споре хитроумного плута, куда сложнее. Дмитрий горазд на риски, к тому же сыграть роль всезнайки и лишний раз затеять дебаты, дело житейское.

– Тебе не наскучило безделье? – поморщился важный Димка. – Ты с горем по полам окончил училище, отсиживаешься дома без работы, да ещё и мучаешь близких необоснованной меланхолией. Не глупые ли заморочки? – вдобавок ко всему, он фыркнул. – И ладно бы, на том, всё закончилось, но ты втягиваешь в эту муть остальных.

– Виноват, – Гошу нисколько не донимала совесть. – Извини, – вымолвил, только бы отвертеться.

– Никак в голове не укладывается, – а он всё балаболил и балаболил, – зачем так наплевательски относиться к будущему? – Дозорцев рубил с плеча и даже не думал останавливаться. – Неужто такая мелочь тебе важнее? До сих пор не можешь свыкнуться?

– Не могу, – Георгий еле держался, лёгкая тошнота застала врасплох.

– Почему же?

– Не зная прошлого, как вообще думать о дальнейшем? Боюсь, ничего не получится до тех пор, пока я всё не разузнаю, – Палагин упорно гнул свою линию.

Палка о двух концах – если описывать Павловича Гошу, эта поговорка было бы ему синонимом. Способный увлечь за собой в незабываемые приключения, в итоге бросив на другом конце обширной Москвы. Скрывающийся от напоминаний о разъединении с кровной матерью, а в сумерки усердно ищущий любую зацепку. Отрицающий помощь, но лишь потребляющий и никогда не дающий.

– Всё зависит не от былого, а от настоящего, – парировал Дмитрий, – но доказывать тебе бесполезно.

– Отлично, сам понял, – язвил Палагин, меняясь в эмоциях. – Даже спорить не пришлось, как удачно, – он прикрывался защитной реакцией.

Гоша встрепенулся, его пробрал озноб, а мурашки заполонили предплечья. Обильно выделялась слюна, слышалось громкие глотки. Горло Павловича разрывалось от першения и кашля. Гоша застопорился, так и не ступив за Дозорцевым. С каждым вздохом слышался хрип, а зеницы трепещали, как у бешеного зверя. Шмыганье переросло в периодичные всхлипы. На покрытые ступни падали редкие слёзы, пролитые беспричинно.

Дмитрий не испытывал жалости и в глубине души не признавал хрупкой натуры Георгия. Но Дмитрий Даниилович смотрел с не меньшим страхом, не ведая как помочь Палагину.

– Если для тебя это важно, ты мог бы накопить на ДНК тест и узнать свою национальность, – Дима сократил расстояние, вытягивая из выемки льняной платок. – Ты гадаешь над тем, что решаемо за ничтожные недели, – виновато поглядывая на растроганного Палагина, он приложил ткань к мокрым участкам. – Не понимаю, что это изменит? Будешь ты белорусом, русским или кем-то ещё, ничего не поменяется, – он так бережно промакивал, будто занимался ювелирной работёнкой.

– Наоборот, – отстранился страдалец, – я смогу спокойно спать! – воскликнул Палагин. – Хотя, нет, ты прав, – окончательно запутавшись, Георгий оцепенел, – от знаний о национальности ничего не переменится. Путь кровной семьи, поступи, родные широты, культура, деятельность этих людей так и будут утерянными.

– Вряд ли ты станешь другим человеком после раскрытой правды, – он насупился. – Тебя уже воспитали, ты сформированная личность.

Дмитрий мог бы смолчать, но не сдержался. Громкие заявления, загоняющие Палагина в клетку без права на надежду, давили подобно прессу. Георгий Павлович влачился за Дозорцевым, озлобленно устремляя взор в хребтину побратанца. Куда держал путь Дмитрий? Почему гордо вытянулся, не предупредив, что наметил маршрут? Очередное неведение вызывало испуг, оттого-то Палагин внимал ускоренному пульс.

Даже не обернувшись, Даниилович протянул платок-паше, лишь бы унять тоску унылого Георгия. Дима извинился, но шёпотом, словно надеясь, просьбы так и будут нераспознанными.

Дозорцев дождался, автобуса «Б», следующего по внешнему кольцу Москвы. На душе как кошки скреблись и далеко не от сочувствия. Длинный язык то и дело вырывался наружу, в навязчивой идее попрекнуть огорчённого спутника. Моралист не намеревался обесценить, но охотно навязывал Георгию своё видение мира. И когда громадина тронулась, друзья уселись на кресла, Даниилович завёл старую шарманку:

– С такими аномальными перепадами настроения, ты не готов к знаниям.

– В страхе нет ничего зазорного.

– Получается, ты и впрямь боишься?

– Боюсь, – процедил хмурый Георгий. – Не отказался бы узнать о себе, но, будто боюсь разочароваться. Кто знает, что ждёт меня на той бумаге? Всё может оказаться не таким чудным, и как мне про себя думать? Никому не захочется быть ребёнком незаконопослушных, криминальных людей. Или итогом случайной связи, где-то посреди грязных переулков, возле помойки, – он истофырился. – Когда я смотрю в зеркало, не подмечаю внешних качеств. Скул, изяществ и приятной наружности. С моей самооценкой всё в порядке. Внешность удалась, глупо отрицать. Но после того, как я узнал, что приёмный сын, смотрю на себя, как на чужака. Будто никогда не знал человека в отражении.

– Но, как ты можешь себя не знать? Ты уже не дитя. Ты развивался и воспитывался. Ты заложил в себя приоритеты, принципы, и цели.

– И кое-что потерял. Точнее, держал, но знаешь, словно выронил, – обильно жестикулировал Палагин. – Свою историю, – Гоша драматично прервался. – Я рос со знанием, что я ребёнок русской национальности, рождённый в Выборге. Мальчик, чьи родители решили переехать в Москву, и так я стал москвичом. Мать с отцом рассказывали о родственниках, откуда они родом и из каких городов ведут наши корни. Об их подвигах, об ошибках и встречах. Я присвоил всё себе, будучи частью семьи. Конечно, я так и остался их любимым сыном, но их история, перестала быть моей. Моя же, неизвестна. Я не уверен, что русский, и не уверен, кто эта женщина, бросившая меня в роддоме. И тем более, как на самом деле меня зовут, – помрачнел Гоша. – Я не утверждаю, статус, национальность или местожительство не определяют тебя как плохого или хорошего человека. Но, мне необходимы эти сведения. Я без них не могу.

– Какая разница?

Зачем Дозорцев продолжал расспросы, коль противился принимать размышления Палагина. То была далеко не интрига, а тяга переучить и переделать. В битком забитом транспорте и так стояла духота, но ладони вспотевали не от отсутствия кондиционера. Это настоящий вызов, кой Даниилович бросал неустойчивой психике Георгия Палагина. И он никогда не переживал, неосознанно выжимая из Гоши последние соки.

– Дим, кто ты? – а Павлович не поддался, некультурно тыкнув в него пальцем.

– Если следовать твоему описанию, – призадумался Дима, – коренной москвич. Батя бизнесмен, мама домохозяйка, семья прожила здесь несколько поколений. Наши далёкие предки новгородцы. Сваты живут за границей, благодаря достатку детей, – обобщённо выразился Дозорцев, поведав, что Палагин и так знал.

– А теперь представь, всё неправда. И теперь, скажи, – он затих ради эффектного продолжения, – кто ты?

– Я тот, кто увлекается языками, ещё…

– Это хобби, а они, может и определяют тебя как личность, но в ином ключе, – в голосе Гоши звучала безнадёга.

– Без должных знаний, ты, как будто, не знаешь себе цену.

– Цена определяется в валюте. И я не имею в виду значимость каждой из купюр. Но, дабы платить, надо знать, чем, – толковал Гоша. – Рубль, доллар, рэнд, вона, рупия, евро. Это неважно, мне хочется узнать, какая именно есть – я.

Дозорцев прибывал в замешательстве. Дмитрий не приписывал позицию Павловича к идеологиям. Сей феномен не более, чем одержимость. Георгий потрясён и дезориентирован. А лучше выхода, нежели цепляться за травмы минувших лет, он попросту не нашёл. Для сбитого с толку, рвение познать себя, единственный выход из забвения.

– Пойми меня правильно, – обратился Георгий к другу, – дело не в характере или предназначении, – он ни судья, ни Бог. – Это пустота, сопоставимая с целостным тортом, у которого отрезали кусок.

– Кто ответит на все дилеммы? – Дмитрий развёл кистями в стороны. – Тебе никто не поведает полную историю биологических родителей. Как далеко ты собираешься прорваться? Ты хочешь их отыскать?

– Нет.

– Тогда что предпримешь?

Георгий не знал, потому проглотил вопрос и Дозорцева в додуманных предположениях. Палагину никак не приходило на ум решение, которое могло бы вытащить его из каждодневной рутины.

Но как мечтательно Павлович засматривался на пассажиров. Полная дама с пакетами из магазина, старик с тростью и газетой под мышкой, а где-то в углу конопатая девица. Он завидовал, а в подсознании совершал грубейшую ошибку, стриг всех под одну гребёнку. Гоша уравнивал цели тех, кого видел впервые. Полагал, будто у каждого есть обязательство иметь такой же подход, как и у него.

Так что же объединяет непохожих друг на друга людей? В понимании Георгия Павловича – знания. Равнодушие к тому, что его заботило. Пристально наблюдая за фигурами, он их обезличил. На незнакомцах уже стояло клеймо безответственных доходяг, выданное дёрганым домоседом. Палагин был уверен, окружающим не нужно генеалогическое древо, расположенное на офисном столе. Портреты прабабок, висящие в коридоре, потеряли ценность. А сделанный когда-то ДНК-тест навечно затерян среди прочего хлама в дачных подсобках. И обратную сторону медали ему приходилось встречать куда чаще. Сколькие из присутствующих и думать забыли, откуда ведут их корни? От одной догадки, Павлович хватал подол рубахи и мял в кулаке. Максималист охотно вжимался в сидение, щипал кожные покровы и нервно чесался. Непроизвольные думы заставали Палагина в неподходящий момент, а бороться с ними его никто не научил. Но вызывало гнев не отношение общества к трепетному вопросу, а подсознательное понимание, Дмитрий изначально был прав. Разницы – нет.