Читать книгу Линия Возврата - Лена Мюллер - Страница 3

Ночные осадки сменились утренним туманом. Столичные высотки поглотила густая дымка. Обзор водителей ухудшился, а конца дорог больше не существовало. Прошедший дождь прибил пыль, освежая загазованный воздух. Возникшие в дёрне трещины, после изнуряющей жары, сгладились паморком. Свежий запах сырости проник в квартиры, на комнатных растениях появилась роса. Раскрылись бутоны азалий, да только не пестрили манжетными цветками, что освещались восходящим солнцем. А по телевидению обещали затяжной косохлёст с парой прояснений в северном округе. Пешеходы изредка успевали отскакивать от грязных брызг из-под колёс. От так называемого «душа поневоле». Другие же неосмотрительно ступали в лужи, становясь обладателями испачканных брюк. Автобусные остановки заполонили сонные студенты, чья обувь покрылась пятнами и прочей мерзостью. Они как мухи, на зло старушкам, жужжали матами на всю округу, проклиная ненастную погоду. И совсем недавно молодняк ругался на мор, теперь же на долгожданные похолодания.

С подоконника, на котором стояли махровые гвоздики, звонко капала дождевая вода. Алая пара многолетников выделялась на сером фоне небосвода. Распахнутое настежь окно позволяло мелкой моли залетать в жилище Дозорцевых. Вместе с ней, попадали моросящий ситничек и влага. Занавески развевались на ветру, щекоча лицо спящего гостя. На ресницах образовалась роса, а по щекам стекали редкие капли. Пасмурный день располагал к длительному сну, но Георгия будил свист сквозняка и топот поднявшегося друга. Гудение авто, рассекающие мотоциклисты, пробки, балаган возле метро. Москва, сколько себя помнил Павлович, всегда вынуждала проснуться. И он был её верным подчинённым, ни способный сопротивляться.

Некто за стеной стряхнул заедающий зонт, по всей видимости старый, раритетный, быть может, дешёвый. Громко захлопнул парадную дверь и зацокал каблуками по кафелю. Топот сопровождался шорохом одежды и присказками о беспогодице. Возня способствовала пробуждению, то и дело вырывая спящего из мира грёз. Георгий ворочался с боку на бок. Утыкался носом в подушку, а ступнями сбрасывал на пол одеяло. Казалось, единственное, что удерживало сон, нежелание встречать новый день. Не день рождения, не праздник, а сутки, в которые когда-то произошло предательство. Раковой момент, кой навсегда отделил Палагина от правды. Хотя то всего лишь позиция пессимиста. Так утверждала приёмная мать, отец и Дмитрий. Со временем и Георгий стал гордо величать себя меланхоликом, заимев привычку оправдываться темпераментом.

Садовая-Черногрязная улица 11/2, её Палагин разглядывал перед тем, как Дмитрий бесцеремонно ворвался в спальню. Из кирпичного здания Георгий наблюдал аптеку, участок зарослей, среди которых проглядывалась лимонная верхушка института. А сбоку, Хомутовский тупик с обилием парковок, да соседствующих с ними многолетних дубов. Москва для Павловича прорисовывалась в красно-жёлтых цветах. Открывался вид на низкие постройки, выкрашенные в медовые и палевые оттенки. Басманный район был его фаворитом. Центром, но спокойным, без излишней суеты и обилия народу. Сдаётся, чем ближе к Лубянке, тем темп начнёт по нарастать. Здесь же, спешки практически не существовало. Спортивные леди с бутылкой свежего смузи медленно бегали по кварталу. Статные бизнесмены вразвалочку шествовали в офисы. В Басманов и Ольховский. Молодые пары выгуливали лабрадоров и лающих чихуахуа. Даже усиливающийся проливень не мешал свободным гражданам наслаждаться свежестью после недельного пекла. Всё портил транспорт, выхлопы, да громогласная музыка приезжих.

По соседству крупные коринфские пилястры и наличники. Лепнина, горизонтальные русты и барочный облик. Усадьбы, дворцы бракосочетания и даже бывшие монастыри. Культурные наследия и памятники.

Дозорцев заявился в комнату отдыха с мокрой макушкой и далеко не после ароматных ванн. Кудри распрямились, локоны окончательно потеряли объём. А красный галстук, с орнаментом серебряных цветов, превратился в бордовый. Даниилович был и взволнован, и по странному воодушевлён. Его спешка говорила о затее, которую он старался как можно скорее преподнеси и реализовать. И даже апатичный вид Павловича не сумел сбить позитивный настрой Дмитрия.

– Как хорошо, ты уже встал, – Дозорцев уселся на постель, вынудив Гошу сдвинуться к краю.

– Хочешь сказать, в шуме возможно спать?

– Уверяю, ты не пожалеешь о сорванном сне, – он загадочно заулыбался, – я кое-кого позвал и у нас есть для тебя сюрприз.

– Мы обсуждаем каждый год моё отношение к дню рождения, – возмутился Палагин, – я не собираюсь отмечать и тем более принимать подарки. Это не тот день, который в моей ситуации, нужно праздновать.

– Тебя никто не просит отмечать, но от этого знака внимания ты точно не откажешься.

Дмитрий Даниилович оставил Георгия так же скоро, как и наградил визитом. Перед тем, поманив находящимся в руке бутербродом с лососёвой икрой и излюбленным сливочным маслом. По всей видимости Дима закатил пир на весь мир. Запах суши с мясом краба, фуа-гра и бальзамическим уксусом стоял по всей квартире.

Оставшись в одиночестве, Палагин скуксился. Дорогостоящие морепродукты не завлекли осторожного Павловича, а наоборот, лишь отпугнули. В придачу, до жути знакомый голос инфантильного мужчины побуждал Палагина сорваться с места и поскорее закрыться на замок. То был не отец Дмитрия, его манера общения куда высокомернее. Не Павел, батюшка Георгия, он и вовсе еле слышно произносил слова. На кухне, вместе с Димой, переговаривался настоящий оратор. Речь его была чёткой, без запинок и богатой на прилагательные. Создавался образ начитанного человека, умело владеющего языком. Погружаясь в домыслы, кто же этот загадочный посетитель, Гоша так и не соизволил покинуть кровать. Палагин подобно мазохисту мучил голову вместо того, чтобы поскорее выбежать к пришедшему.

Раздался смех. И именно реакция на видео, что Дозорцев показывал второму гостю, вырвала Павловича из койки. Он его узнал, желанную личность, в кой на первый взгляд не разыщешь изъяна. Но, как закипающий чайник, хохот, перетекающий в хрюканье, был его особой странностью. Дмитрий сравнивал дикий угар мужчины с ахиллесовой пятой, остальное в дядюшке было безупречно.

Георгий промчался по мраморному полу, врезаясь в арочный проём. Там, возле кухонной стойки сидел он. Мужчина средних лет, подтянутый и стройный дядька. В одеждах из секонд-хенда, с последним айфоном в руке и огромной блямбой в виде часов на запястье. Константин был пепельным блондином, которого ошибочно нарекали крашеным индюком. Визитной картой Константина были глаза цвета морской волны. В них отражалась глубина, а узкая миндалевидная форма придавала взору хитрости. Его рост был высок, плечи широки. Верхняя губа тонка, вторая, ещё тоньше. Нос острым, с мощной переносицей. Заметные скулы, визуально худой лик. Широкие брови, светлые, как и прилизанная шевелюра.

Едва ли завидев друга семьи Палагиных, Константина, Георгий тотчас повеселел.

– Я же говорил, ты обрадуешься Киости, – Дмитрий и старшему выдал иностранную кличку, как и большинству знакомых, – это ещё не всё. У нас есть для тебя сюрприз, но обещай его принять. Хотя, сомневаюсь, что ты поступишь иначе, когда услышишь о нём, – глумился Дима.

– Ты пришёл, – обратился Гоша к дядьке, игнорируя Дозорцева, – разве тебе не нужно на работу?

Палагин оправился от столкновения со стеной и подоспел к длинному столу. Впечатлённый мальчишка заключил Константина в тёплые объятия, закрепляя замок на его спине. Юноша уткнулся в плечо мужчины, а Константин нежно поглаживал сальные волосы Палагина. Павлович тёрся щекой об ткань рубахи, как напуганный ребёнок, прячась от внешнего мира. Он видел в дядюшке спасение. Он видел в дядюшке большую птицу, чьё крыло способно укрыть от любого недуга.

– Ты такой сентиментальный, – отметил Константин, – несмотря на все старания это скрыть.

– Просто, счастлив тебя видеть.

– Скажи спасибо Диме, он позвал меня и предложил идею, как можно тебе помочь, – Киости покачивался из стороны в сторону, словно укачивал Палагина, – потому я и взял отгул за свой счёт.

Георгий не предал фразе значения, как будто это прямая обязанность Дмитрия. Как будто Гоша знал: приятель поступит именно так, и никак иначе. Дима никогда не убирал руку помощи, протянутую к крутому обрыву. Но порой, в расщелине уже не находилось свисающего с ветки Павловича. У обрыва, где Дозорцев перебирался по камням к единственному хлюпкому пруту. Палагина, кой наблюдает со стороны за риском друга, бездействуя по своей трусливой природе, уже давно там нет.

Благодарности не прозвучало. Изменчивое настроение Павловича скакнуло, сменяясь с апатии на подъём. От депрессивных сигналов не осталось и следа, казалось, даже его движения стали бодрее. И если вчерашним вечером Гоша сторонился еды, если всего пару минут назад шкета воротило от бутерброда Дмитрия, то за завтраком он как голодающий с Поволжья накинулся на сеты. Георгий с жадностью, как вне себя запихивал роллы, глотая целиковыми кусками. Ел через силу и всё равно накладывал сашими на пустующие края каймы. Ошмётки рыбы падали на пол, рис разваливался в соевом соусе, а на керамическом покрытии остались разводы. Пил и кофе, и чай, да так, что лилось мимо рта, стекая на помятую футболку.

– Что за подарок? – он был противоречив и ныне вожделел узнать о заготовленном презенте.

– Кто-то же не любит подарки на день рождение, – недоумевал дядюшка.

– Не цепляйся к словам!

– Как же мне не цепляться за них? – Константин выказал оторопь, – иногда нужно нести ответственность за сказанное. Но тебе повезло, я пришёл не мозги промывать, а послушать о твоей проблеме и уже тогда, помочь.

– Во-первых, раз уж ты здесь, разве Дима тебе ничего не рассказал? – Павлович возмутился и отстранился, – а во-вторых, ты никак мне не поможешь. Или у тебя есть моя родословная?

Привереда скрестил руки на груди, отвернулся и в открытую оскалился. Кожа покраснела, на шее образовались пятна. Появился дискомфортный зуд, от чего Георгий беспощадно расчёсывал выю.

– Рассказал, – кивнул старший, – но выговариваться в нестабильном состоянии важно, не забывай об этом. А твоей родословной у меня нет. Я поддержу тебя иным образом.

– Теперь ясно, ничего конкретного у вас нет.

– Не спеши с выводами.

– О, правда? Есть? – резко повернулся он. – И что же? Глупая болтовня?

– Нет, глупые деньги.

Когда Палагин успел стать материалистом? Расслышав заветное словцо, он остолбенел. Павловича кинуло в жар, в холод, в пот. Тело настиг фриссон. Появилось чувство сравнимое с первым полётом на самолёте, возвращением домой на рассвете и последним вечером у моря. Неужто в нём зародилась корысть, что от одной приманки, в виде денег, он готов уступить принципу? Готов, покуда чёртовы монеты способны подарить долгожданную свободу, снять оковы незнания и погрузить в нечто новое. Очистить подсознание от травмирующих домыслов, утомляющих поисков и бессонных ночей. Сбросить груз под названием неведение и освободиться от камня, который был привязан к лодыжке с рождения. Вырвать из учебника своей истории заполненные страницы, перечеркнуть его название и вписать истинное. Павлович был готов потратить всю жизнь, чтобы на тысячах страницах зачеркать своё имя, исправляя на настоящее. Идти по головам, дабы каждый навсегда забыл о фамилии Палагин. Сделать всё возможное, ради возрождения, отражающегося в зеркале, незнакомца.

Потрясённый щедростью, Георгий потерял дар речи. Он стал робким, сделав брови домиком. И читалась в нём мольба, просьба поскорее выделить купюры, поскорее пустившись в бегство. Далеко, за горные вершины, за необъятный океан и бескрайний лес. Рыть до ядра земли, где таится недостающая информация. Как Икар, взмыть над землёй, лишь бы дотянуться до правды.

– Что я должен объяснить, чтобы ты выделил сумму? – с энтузиазмом спросил Георгий.

– Чем ты обеспокоен?

– Фамилией, именем, происхождением, вплоть до отражения. Каждым участком тела, волоском.

– Случившееся когда-то, повергло тебя в шок, – покачал Константин головой, – тяжело узнать о том, что ты приёмный сын. Принять в себе непонимание того, почему от тебя отказались биологические родители. Не осознаю, насколько сильно ты хочешь узнать подробности. И я далеко не удивлён, что спустя годы тебя продолжает это тревожить. Твой мир строился на знаниях об приёмной семье, в один же день всё рухнуло. Но тяга познать истину удовлетворима, мой мальчик. Жизнь твою, это конечно не поменяет, нет. Скорее изменит мышление.

– Этого более, чем хватит.

Он всегда взвывал от горя, он всегда был капризен. Всегда имел быструю утомляемость, всегда энергия тратилась в два раза быстрее, чем у остальных. И он никогда не мог подолгу концентрировать внимание. Георгий таким родился, однако окружение винило в том лень. Воспитание, дурной характер и пагубное влияние. После того как Палагин застал ругань близких, где и раскрылась тайна семьи, обернулся ещё более невыносимым человеком. Каждодневная агрессия не знала границ, а истерики доводили мать и отца до предела. Но теперь всё станет иначе, по крайней мере, он был в этом убеждён. Павлович видел отдушину, полагая, что, достигнув цели, ему удастся успокоиться.

– Мы выделим тебе деньги на поездку до Выборга. В городе, из которого приехала в Москву ваша семья, хранится документ об усыновлении. Из него ты сможешь узнать настоящее имя и фамилию.

– Значит у бабушки упрятали, ловко, – Павлович почувствовал досаду, проявляя первые признаки нервозности, – это мама увезла документ за тридевять земель отсюда?

– Твоя мама, моя подруга, и не привезла его с собой в столицу. Когда тебя забрали из дома малюток, бумаги отложили в дальние закрома на антресолях.

Георгию хотелось кричать. В похожие моменты он переставал слышать людей вокруг. Киости был прав, даже спустя несколько лет рана по-прежнему оставалась незакрытой. В Гоше бушевало бешенство за многолетнюю ложь. А к себе, появлялась жалость. И даже омерзение, как только допускалась мысль, кем он мог быть создан на свет. Георгия не унизили, но ощущение тяжести в груди не давало покоя. Загнанный в тупик, прилюдно опрокинутый на лопатки, он смотрел на ситуацию как жертва. И выдуманное давление на лёгкие, оказалось самовнушением, что ему больше нечем дышать.

– Ещё не всё, – Константин обратил на себя внимание.

– Не всё?

– Мы дадим тебе денег, чтобы ты сделал визу, загранпаспорт и в случай необходимости, поехал посмотреть на родину, если она и впрямь будет за границами России.

– Откуда у тебя деньги? – с недоверием отнёсся Гоша.

– Их собрали мы: Дмитрий, твои родители, я, семья Дозорцевых.

– Неужто отдать бабки легче, чем рассказать мне? Сколько раз я спрашивал у матери и отца, откуда я родом? И насколько часто слышал в ответ молчание!

Тоска измеряется важностью, однако же Палагин улавливал её каждый раз, сидя на балконе жилого дома. Томиться по месту, о котором не имеешь ни малейшего представления – в духе загруженного Гоши. Возможно ли всматриваться в даль, мечтая об обезличенном образе своего, когда-то потерянного, я? Искать среди построек не родную квартиру на коммунарке, а так и не названую родину. Не замечать заслуги взрастивших тебя людей, оставляя позади привычный язык, правила и учения. Грезить о жизни где-то там, за горизонтом, куда тянуло либо безумство, либо интуиция. Они назвали бы это предательством, Георгий же возвращением. И коль вокруг все рядом, по кому же Павлович скучает?

– Навели смуту, – Палагин уселся в кресло, задирая подбородок, – зачем, неужто я не имею права на знания.

– Скажи тебе раньше, думаешь, было бы легче? – встрял Дима.

– Да! Конечно же, да!

– Но недостающего куска при любом бы раскладе не хватало.

– Имя, мне нужно имя, – он опрокинулся на спинку, – а его спрятали в Выборге.

– Ещё не факт, что тебя зовут не Георгий.

Фальшивка – Гоша называл себя именно так. Вылепленная скульптура, то ли из окрашенной глины, то ли из гипса, металла или камня. Да ещё и неизвестным мастером, оставившим работу без подписи. Будучи забранным прохожими, которые оставили на безымянной статуе свои фамилии и приговорили носить ложное название.

– Может быть, – он угрожающе поднялся во весь рост, – но точно не Палагин.

Павлович затих. Георгий передвигался к кухонному балкону. Оставив компанию, он проследовал наружу, где от смертельного падения, его отделяла хлипкая решётка. И даже в ограде фантазёр нашёл схожесть со своей ситуацией. Павлович, упирающийся на опасную конструкцию, был в шаге от падения на магистраль. Как и всю сознательную жизнь его отделяла лишь стена, дабы услышать сокровенные разговоры. Заметить, насколько часто во время ссор приёмная мать говорила: ты есть никто и звать тебя никак. И пожимала плечами, когда её спрашивали, в кого вырос бездумный сынишка. Как он упустил затяжное молчание отца в детской поликлинике, когда его спрашивали о наследственных заболеваниях семьи. И как он не заметил отсутствие снимков беременной мамы при её любви фотографировать.

От кирпича веяло стужей, от ледяной плитки замёрз босой Павлович. А сверху снова полило, как из ведра и похлеще, чем в ночной колотун. Облака сменялись тучами, тучи, чёрным полотном. Только за пределами Басманного района на московские улицы проникали солнечнее лучи. За пределами столичного центра, там, совсем недалеко от Петровского парка. День был вьюжный, да хвилеватый, прям как Палагин со своей хандрой. Занимала ли его облачная погода? Терзало ли, что вот, уже в который день рождение Георгий пропадал без вести, оставляя взволнованную мать? Обречённость, о ней размышлял малец, ею же и прикрывался.

Константин заявился на свежий воздух вслед за именинником. Потерев надбровные дуги, мужчина скопировал позу Палагина.

– Не знаю, как тебе ещё угодить, – в Киости читалась усталость, – стараешься, стараешься, – речь замедлилась, тембр приобрёл визгливую окраску, – но никак не поймёшь, что ещё тебе нужно. Ты не рад сюрпризу?

– Рад.

– Тогда, почему ушёл?

– Захотел, – Георгий не знал причину, – появилось желание, я за ним и последовал, – выбрав что не наесть банальное предложение.

– Матери скажешь о своём отъезде?

– Нет, – сразу же отрезал Павлович. – Найдётся время, предстоит сделать визу и загранпаспорт.

– Всё ещё обижен на неё?

– Нет, – ответил он, – верить кому-то меньшая ответственность, чем верить во что-то. Если бы я не хотел быть обманутым, этого бы не случилось.

– Родителям нужно верить.

– И сколькие дети из СНГ согласятся с тобой? – огрызнулся парень, – единицы.

Палагин никогда не ставил под сомнение любовь приёмной семьи. И хоть заработок был невелик, квартира однокомнатной, съёмной, отдалённой от метро, а родня ему попалась благополучная. Отец никогда не пил, казалось бы, даже безобидное пивко после рабочего дня. Мать в спорах никогда не прибегала к эйджизму, а любые начинания Георгия воспринимала как тягу к самопознанию. У Павловича было всё, о чём мог мечтать подросток. Палагин же видел одну четверть недостающего торта, нежели всё остальное. И Георгий был не одинок, но в силу максимализма не сумел почувствовать свою значимость для окружающих. В полной мере ощутить заботу и привязанность.

Его неоднократно обвиняли в самобичевании. Ребятня с судьбами по ужаснее – то был аргумент общества, сверстников, Дмитрия. Гоша не находил свою жизненную ситуацию тяжёлой, тем самым противореча самому себе. Он всегда признавался в отсутствии сострадания к отпрыскам алкоголиков и наркоманов, никогда не стесняясь бесчеловечной правды. Не боясь показаться бесчувственным, не страшась быть осуждённым. Эгоизм ли или потрясение, случившееся пару лет назад? Дурные гены или посттравматический синдром? В отличие от Дозорцева, Палагин не видел нужды проявлять благородство. И находясь на краю балкона он размышлял: «А будет ли им печально, если я спрыгну? Если буду грозиться прыгнуть, меня пожалеют? Если узнают, что я бы прошёл мимо, остановятся ли?» Бросаясь из крайности в крайность, Павлович порой не замечал, как всё стремительнее и стремительнее наклонялся, облокачиваясь на железки.

– Свалишься ведь, – дядюшка привёл в чувство ветреного малого, за шиворот оттягивая Георгия от края. – Им бы укрепления поставить, – Константин почесал щетину, – или застеклить тут всё. В наши дни стеклопакет недешёвый, хотя в советские времена он не многим-то и нужен был.

– Не всё ли равно?

– Болезненная фраза? – а он хорош, понимал всевозможные удочки Палагина, – знаю, что ты имел в виду. Ремонт – это мелочь, но даже её ставят выше твоей проблемы, – и попал в точку.

– У меня нет проблем, – Георгий продолжал выстраивать барьер, корча жертву без шанса на спасение.

– Сколько же в тебе расхождений, мой мальчик, – дядя ощерился во все зубы и засиял, – Ты потерпи пару месяцев, а там глядишь и до Выборга доберёшься. О родине разнюхаешь и в какие-нибудь заполярные края рванёшь! – подбадривал Киости.

Слушать Константина нельзя, так наставляла мать. Он был прекрасным психологом, но ужасным советчиком. Замечательным рассказчиком, но худшим исполнителем. На носу у Киости никогда не находилось розовых очков, однако мужчина был не прочь примерить их на ком-то другом. На ком-то юном, потерянном и неокрепшем. И ему даже не приходилось убеждать. Косте нравилось непринуждённо вешать лапшу на уши, сорта, который полюбился именно Гоше. Своенравному дитя, отказывающемуся от полезных брокколи, от суровой реальность. Наедающийся от пуза сказочными выдумками, которые хотел слышать.

– Пойду я уже, воспользуюсь случаем и отлежусь денёк дома, – дядюшка прокрутил часы, потянулся и зазевал.

– Постой, – обернулся Гоша, – ты же не скажешь ей раньше времени?

– Не скажу конечно, я всегда на твоей стороне, – ошеломлённый Константин будто бы оправдывался, а может и вовсе подлизывался. – Тебе сегодня 23 года исполнилось, пора показать свою самостоятельность, – манипулировал он.

Долгожданная поддержка и понимание, услада для Георгия. Вот почему он никогда не грубил дядюшке, оставаясь с ним приветлив и радушен. И даже сейчас, когда, казалось бы, есть шанс бросить вызов ради спора, Гоша забросил затею. Киости оборачивал вынужденное взросление в удобный аргумент для Палагина. Теперь, Павлович использует это как оружие, оправдывая юношескую дурость.

– И ещё, – подбежал Палагин, – мне придётся ехать одному? – выглядя испуганным, Павлович заимел привычку ковырять заусенцы.

– Тебе нужна компания? – Киости слегонца хлестанул Георгия по рукам, чтобы малец не занёс заразу. – Чего распереживался?

Неженка простонал, потирая красный след. Повертелся по сторонам и вместо замаха, которым бы вспугнул любого другого обидчика, грешный взглянул на Киости.

– Ты не поедешь со мной?

– Я? – растерянно выкрикнул дядька, – я? – заладил он. – Забот полон рот. Знаешь ли, коммуналка сама себя не оплатит. И так за плечами ни гроша, а тут ещё отпуск вымаливать на неопределённый срок, – Константин ударил себя в грудь, словно готов был поклясться в безвыходном положении, – да меня тут же попрут из компании! – драматизировал Константин. – Мальчик мой, если бы мне позволяли финансы, я бы с тобой хоть на край света поехал, но нет у меня такой возможности. Нет и всё тут, понимаешь? – вины мужчина не чувствовал, а всё равно просил прощения. – Ты же не обижаешься? – и вот мужичок затих, внезапно воскликнув. – Возьми с собой Диму!

Дядька как в воду глядел, подкинул именно ту идею, от кой Георгий ликовал. Как утопающий, которому указали на спасательный круг. Павлович покосился на Дмитрия. Отставил разговорчики и окунулся в думы о безмятежном, ничего не подозревающем дружке.

И впрямь, отпрыск богатых москвичей, кой безмятежно попивает чай Да Хун Пао, подаренный его отцу зарубежным партнёром из Азии. Ну надо же, Дозорцевы буквально пьют двадцать тысяч рублей за завтраком и ничуть не давятся. Дмитрий сбросил на стул пиджак и рубаху, исчезая из виду в поисках халата. Даже домашняя накидка из шёлка и кружев, заимствованная им у матушки, стоила как последняя модель телефона от компании «Apple». Но Даниилович был щедр, далеко не скуп и не жаден. Сколькие разы Дима платил за Палагина, останавливаясь на перекус после затяжной прогулки по столице? Как скоро мог примчаться из любой точки города, бросая важные дела? Слишком часто, чтобы не вошло в привычку этим пользоваться. Дабы прекратить брать карманные, прекрасно зная о грядущей сытости, благодаря наполненному кошельку Дозорцева. И Дима не имел права злиться на Георгия, покуда приучил бедняка к устрицам.

Дима не будет перебирать ежедневники лишь бы отказаться от путешествия. Ему не придётся отпрашиваться и волноваться о тратах. Создавалось впечатление, что даже под страхом собственной смерти Даниилович бросится под пули, прикрывая Палагина. Дозорцев всегда поучал: «Имя запомнится, если будет, кому помнить». И никогда не понимал, что в памяти сохранится лишь отданная жертва, а не буквы в паспорте. Георгий наизусть выучил вкус блюд, напитков, запаха того, кто его кормила. Станцию, подъезд, каждую мелочь. Но будь на месте Дмитрия кто-то другой, ничего бы не поменялось.