Читать книгу Линия Возврата - Лена Мюллер - Страница 7

Они пробыли у Софии всего день. Сажали посевы, обрезали усы у клубники, вскапывали картофель и пололи землю. Бегали к соседям за свежим молоком, подкармливали бездомную стаю собак, а в свободное время садились в осоку, наблюдая как пожилой мужчина выводит на поляну стадо коз. Степановна выдала, городской ребятне, каждому по майке. А майки-то были все заляпанные джемами, да вареньем, которые так любил погибший супруг. Увы, ныне, только не выводимые пятна напоминали о его тяге к сладкому. Соловьёва набрызгала на открытую кожу москвичей вонючий спрей от надоедливых насекомых, а переносицу намазала кремом от загара. София приносила из колодца холодной воды, а завтракать гоняла в огород. Пущай, забитые, гадостью и фастфудом, желудки поглотят хоть каплю полезных овощей и фруктов. У пожилой дамы росла яркая оранжевая ягода хилла, до забавного напоминающая склеенные шарики или надутые пузыри. Дерево с вяжущими пучками пихлы и пахучий, кислый крыжовник. Он ещё толком не созрел, а Павлович уже весь куст оборвал и поел. Благо у старушки клюква не поспела, от неё Георгий бы живого места не оставил.

Посмотришь со стороны на Палагина и Дозорцева, как беспечно молодняк греется на солнце, теряя присущую столице спешность и не подумаешь, что прибыли из Москвы. И не заподозришь, как безжалостно парочка расталкивала в метро вереницу школьников, поторапливала студентов и обгоняла медлительных пенсионеров.

Завёрнутая джинса, рыбацкие панамы, колоши, да замызганные руки. Скопившаяся под ногтями грязь, загорелая голень, налезший на щёки то ли румянец, то ли болезненный ожог. Стоящие позади лопаты, корзины с купленными склянками сметаны, ряженки и простокваши. Крестьяне – как крестьяне. В городе Дозорцев напоминал интеллигента, а за счёт кудряшек походил на Пушкина. Здесь же, он так, рабочая лошадка в рваном тряпье. И ему это шло, простота сельского садовода. Палагина и вовсе, как из советского фильма вытащили. Ещё бы зубочистку, дедовские подтяжки и вылитый комсомолец.

– Весь остаток жизни бы тут прожил, – закидывая в рот морошку, невнятно балаболил Георгий.

– Деревни любишь?

– Что-то в них есть, – чавкал бескультурный, – современность, граничащая с остатками истории прошлого века.

Дмитрий огляделся. Приметил детвору с гаджетами. Девчонок с венками из одуванчиков и навороченной камерой под подмышкой. Молодую семью, неподалёку от срубного жилища, вышедшую пожарить баварские сосиски на лофт барбекю. Качающуюся на садовых качелях пожилых любовников, смотрящих сериал по ноутбуку.

– И правда, – то поразило Диму, впервые за долгое время он увидел что-то, напоминающее гармонию между поколениями, между былым и настоящим.

– В детстве я часто сюда приезжал. Помню, с другом, Колькой, к рельсам гоняли. Клали на шпалы монету и ждали, когда промчится электричка, чтобы забрать расплющенную деньгу, – хихикнул Георгий. – Выбирались по ночам, брали нитку, протягивали через дорогу. Едет машина, фарами светит, а перепуганный водитель думает: пади, канат, – и не было привычной сухости в речи Палагина. – На тарзанке катались, леса жгли, оболтусы, – с теплом молвил он.

– В те годы, тебя, тоже беспокоило происхождение?

Не поразительно, как скоро Гоша похмурнел. Тяжко вздохнул, задрал подбородок, словно изо всех сил пытался не допустить падения скупой слезы. Хорошее настроение ушло так же скоро, как и появилось. Воротилась озлобленность ко всему и, в тот же момент, ни к чему. Выборг потерял прежние краски, теперь в очах Павловича этот город был ничем иным, как увядающая трущоба. Так, глухомань. Дыра, всеми забытый медвежий угол. Рассадник раздражающего детского смеха, хабалистых мальцов и напрочь оглохших стариканов, орущих через всю улицу.

– Ну зачем ты так? – оскалился Гоша, сгибаясь.

– Просто спросил, – нет, не просто, а намеренно, утереть нос и показать, как глупа цель Павловича.

И реакция Палагина лишь подтверждала его собственное согласие Дмитрием. К фразе Дозорцева он не испытал равнодушия, в нём не зародилась ещё большая уверенность в действиях. Не закрепилось правота, не сохранилось спокойствие. Сомнения остались, а горькая истина: от знаний ничего не изменится безнадёжно рвалась наружу.

– Решил мозги промыть? – рявкнул Гоша, поднимаясь с густой травы.

– Чего ты весь взбаламутился? – вскочил он следом.

– А нечего газлайтить, – раскусил его Палагин, – не делай вид, будто бы спросил это из чистого любопытства!

Дозорцев опешил. Кто бы мог подумать, что паранойя Павловича выдаст Диму со всеми потрохами? Уж точно не он.

– Потому что ты строишь из себя не видевшего света вольного, а сам говоришь очевидные вещи, их же, никак понять не можешь, – раскричался шкет. – Ты был счастлив, доволен, миролюбив и без настоящего имени! Без, какой-то там генетики и ДНК! Почему ты не хочешь этого признать? – он надвигался, как грозовая туча. – Что тебе мешает? Ты же всё понимаешь, почему продолжаешь врать, – наступать на мыски Гоши и вынуждать его пятиться.

– Кому я лгу?

– Себе, – утих Дима, опуская лик в пол.

Дмитрий ласково уложил запястья на горячую шею Палагина, чувствуя, как колотится обеспокоенное сердце. Наблюдая, как бешено метаются из стороны сторону зрачки. Как сбивается дыхалка, как трудно ему сделать глубокий вдох и выдох.

– Правда бывает жестокой, тебе ли не знать, – он сглупил, потому и старался утешить Гошу.

– Именно, – схватив руки Дмитрия, Гоша резко, как будто отшвырнул их от себя, – а ты прямое доказательство, насколько трудно молчать. Без этого поганого предложения было никак, да? Тебе же обязательно было это вякнуть! Тяжело было держать рот под замком? – от нервов, Палагин выражал насмешливость.

– Не представляешь насколько.

Балаболя о разном, каждый воспринял по-своему. Судить с колокольни соседние башни просто, да, только, без чертежа планировки, любая догадка будет ложной. Взаимопонимание между двумя, настолько похожими людьми невозможно. Покуда имея идентичную проблему, смотреть со стороны, как в воду и зеркало глядеть. Отзеркалит, покажет то же самое.

– Зато прекрасно представляю, как это вредит другим! – вспылил Гоша.

– Имеешь в виду приёмную мать?

– Да, её.

Георгий развернулся, помедлил, потоптался, а импульс его всё же подтолкнул. Он зашагал обратно, ближе к зарослям, к самодельному пруду Софии и к её пушистым посетителям. Какая короткая тропа, казалось Гоше. Всего несколько деревяшек отделяли его от настоящей фамилии. Интересно, наткнётся ли пацан на гвоздь, оступится ли, посадит ли занозу? Как болезненно будет вытаскивать иголки из стопы?

– Куда ты направился?

– А ради чего мы сюда приехали? – вопил Павлович. – Не ты ли ныл, что тебе нужно, как можно скорее, вернуться в Москву? Больше не буду задерживать.

Вид внука Софии был настойчив и строг, усталость взяла верх, а вежды так и слипались. Гематомы, укусы, синяки покрыли каждый сантиметр тела. Всё чесалось и зудело. Облезала кожа, а обгоревшие участки доставляли дискомфорт. Больше работать за информацию Гоша не собирался, поэтому заметив бабушку, потребовал документы. Но Степановна была хитрой женщиной. Она махнула рукой в сторону собственной комнаты, ловко избегая лишней колкости со стороны разъярённого Палагина. И злыдень уловил намёк. Устремляясь к ней, будто бы собрался припасть к её ногам. Поклониться, умолять, держаться за подол халат и дёргать за него до тех пор, пока не получит долгожданное сокровище.

– Пойдём, горе труженик, следуй за мной, – охнула она. – Раз обещала, так покажу тебе драгоценные бумаги. Заслужил, не поспоришь, – согласилась старушка. – Найти бы их только, а то запамятовала я, куда их твой дед упрятал, – пожилая леди всматривалась в длинный шкаф, переставляла вазы и статуэтки. – Вот же они. Тут они, тут, сейчас достану, – приговаривала она, открывая прозрачный ящик, наполненный множеством папок. – А где, кстати, твой ряженый? Димка? – отвлеклась Соловьёва.

– Прошу, быстрее, – не терпелось внуку. – На улице он, где же ещё, – спешно ответил Гоша, затаив обиду на Данииловича. – Бабуль, скорее, – повторился он. – Боюсь, моего терпения надолго не хватит, —пробормотал Георгий, понимая, насколько тонка грань перед эмоциональным всплеском и амоком.

– Ладно, ладно, – София продолжила молча перебирать стопки файлов, угождая младшему.

Внутри, он заметил удостоверения, выписки и фотографии. Чёрно-белые снимки, трудовую книжку Советского Союза с серпом и молотом на обложке. Мать в пилотке и отцовском ремне с массивной пряжкой. Себя, вместе с дедом за травматом и простреленными банками на спиленном пне. Лаппхунда, отбирающего игрушку у маленького Гоши. И среди них старушка наткнулась на синий лист, затихнув, как только определила его значение. София Степановна и Георгий переглянулись, синхронно затаив дыхание. Она слезла с табуретки, задвинула её под стол. Заглянула в окно, смела с кушетки пыль, прошлась вдоль ковра. Медлила, а Павлович даже не возникал. Встал в стойку как солдатик. Его словно парализовало, таков был сковывающий страх мальчишки. Имеющий над ним и власть и контроль.

– Ещё не передумал? – поинтересовалась Соня, откладывая папки в сторону. —Может, будет лучше, если ты останешься в неведении? Спустя столько лет ты уже не часть тех, кто тебя покинул, – её нельзя было винить, став однажды свидетелем, как Гоша способен убиваться, этого больше не хочется видеть. – Зачем тебе это? – отговаривая Палагина, София Степановна и не заметила, как в руках стало чего-то не хватать.

– Как же меня достал этот вопрос! – нет, то был не крик, не ор, а мерзкое слуху визжание.

Павлович держал заветный лист мёртвой хваткой, будто опасаясь за его очередное исчезновение. От любого шороха он был готов метаться, да прятаться. Юркнуть под матрас и затаиться, пока не осмелится созерцать надписи в свёртке. Палагин всматривался в эмоции Софии Степановны, поддаваясь приобретённой дистонии из-за нервоза. Он затрепетал, уголок губы содрогнулся. Гоша терял равновесие, подкашивались колени и обилием выделялся пот. А документ Георгий окончательно помял. Палагин его и сжимал, и перекладывал, и тёр. Шкет почти на стену лез, едва ли улавливал, как родственница движется в его сторону. Хочет отнять? Передумала отдавать? Она заберёт? Она не позволит прочесть? Гоша настолько разнервничался, что любое прикосновение вводила в состояние, что испытывают пациенты при гаптофобии. Но дама давить не стала, прекратив попытки преодолеть между ними расстояние. И даже после, он видел в ней угрозу, врага и вора.

Павлович у цели. Прямой путь к желанному изрядно притупил Георгия, но он, наконец-то, был открыт. И будучи в шаге от истины, единственное, чем занимался юнец, это защищал. Оберегал ни файл, ни Софию от предстоящей ругани и плача. Не Дмитрия от грядущей дороги в некуда, а себя. Снова именно себя. Тормозил, вырывая клочки волосы. Бросался к стене, бился, как психически больной. Но не открывал. Тянул время, оттягивая решающий момент. Спасал себя от нового потрясения.

– Я должен узнать, – замучено мямлил Палагин.

– Должен? Перед кем ты должен? – старушка склонила голову в бок. – Перед собственным страхом? – предположила она. – Что же ты тогда медлишь? Боишься, что обретённые знания, о прошлом, ничего не изменят? Ты приехал сюда не ради настоящего имени и национальности. Ты приехал за шансом, который смог бы изменить твои эмоции.

– Мне не важны эмоции! Я хочу совсем другого! – рвал глотку неуравновешенный.

– Обрести их? – София находчиво задала риторический вопрос. – Ты хочешь чувствовать что-то кроме сомнений, – добавила она. —Я знаю это, потому что несколько лет назад увидела, как сильно ты изменился после той правды, о которой тебе довелось услышать. Когда ты узнал, что являешься приёмным сыном. Ты был потерян, не знал, кто есть на самом деле и верил в то, что очередная правда всё изменит. Теперь выбор за тобой, – женщина смерилась с его безумием, поудобнее усаживаясь в кресло.

– Да, за каким, – горланил Гоша благим матом, – ты стараешься отговорить меня?! – оскал показался сквозь поджатые губы, как только Палагин раскрыл пасть.

– Если в чужих словах человек находит подтекст, значит это его мысли. Именно ты и стараешься себя отговорить.

– Отговорить от чего? – рыкнул он. – От того, что способно наладить моё состояние?

– Так, наладь поскорее.

София не поддерживала рвение ребёнка, прочесть бесполезные строки. Не потакала детскому интересу, познать давно позабытое прошлое. Рассмотреть в буквах, как мечтал Палагин, своё я. Избавиться от ран, приложив пергамент, вместо лекарств. И, подобно Дмитрию, не могла понять, почему ксива для Георгия, как крест на груди у верующего христианина. Настолько же значима и необходима. Но Соловьёва сделала шаг навстречу. Покинула качалку, приблизилась к потерянному Палагину и без усилий вернула себе господство над документом. Отодвинула в стороны края бумаги, распрямляя загнутый лист. Степановна дала внуку личное пространство, воротившись на мягкие подушки. Поелозила на них, постучала по подлокотникам и облокотилась о спинку. София подозвала Георгия к себе. Он, как услышавший приказ слуга, тут же поплёл к пенсионерке. Опустив взор, уронив чёлку на глаза и заковав руки в замок. Гоша нагнулся, а София силой расцепила скованные конечности. Она молча выставила перед его лицом раскрытое свидетельство, передавая право на его владение. А Павлович принял дар, хоть и опасливо, хоть и застенчиво.

Приятные ощущения. Гладкая поверхность, лёгкий материал, испачкать пади, проще простого. Тёмный, синий орнамент, на фоне морского оттенка, казался грязным и тусклым. Крупным шрифтом, еле заметными чернилами нанесли название страны. В середине герб, двуглавый орёл. Павловичу выпал шанс читать заголовок: «Свидетельство об усыновлении (удочерении)». На документе были дата и печать, имена родителей, с которыми Палагин живёт и по сей день. Но его заинтересовала другая строка «с присвоением ребёнку фамилии, имени, отчества». Рядом стояло полное ФИО: Палагин Георгий Павлович. Это под ним молодой человек привык себя знать, но никогда не ощущать. Не откликаться в школе на фамилию, не реагировать на имя у исписанной, формулами, доски. Морщиться, когда ради забавы сверстники кличут его по отчеству. И теперь он должен узнать своё имя при рождении. Посмотреть на заветный билет в обратный путь, на отправную точку. На то, с чего, однажды, всё началось.

Около пометки места рождения указали Выборг. Всё верно, он появился на свет именно здесь. В роддоме на Ленинградском шоссе, вокруг, которого всегда царит неразбериха. Знать, русский. На крайний случай, украинец, а ли белорус. Вот уж не предполагал Георгий, что его ФИО будет отличаться от русскоязычных примеров. Рассчитывал на отсутствие окончания, быть может, на говорящую фамилию, но даже не думал, что в ней найдётся место суффиксу-нен.

– Ярвинен? – он впал в ступор. – Севери Ярвинен? – щурился порывистый юнец, – А, как же, отчество? Его нет? – его нет, хотя порой, отказникам присваивали отчество матери, коль не появлялось отца. – И это, моё имя? – о его истории он даже не догадывался.

Гоша ждал объяснений, сверля дыру во лбу Софии. Он даже не старался скрыть нарастающей панической атаки, ещё не успевшей полностью завладеть суматошным Павловичем. И хоть картинка вокруг поплыла, а пробегаться по тексту и внимать речь бабушки у него получалось недурно. И ясность ума продлится недолго, посему Георгий поторопился вдаться в подробности:

– Имя, оно не русское, – бил он пальцем по тексту, – но я родился в России? – как это понимать, неужто санитары решили подшутить и нарекли его каким-то Севери.

Севери, в честь Севера? Потому что Выборг построился недалеко от Санкт-Петербурга? Близь могучей северной столицы?

– В значениях имён, я увы, не сильна. Лучше не у меня спрашивал, а отыщи в навороченном гаджете, – она потёрла вески. – Тю, владеет интернетом, а не пользуется, – потянулась Степановна.

– Да, да, конечно, сейчас, точно, да, – запаниковал он, стараясь как можно быстрее напечатать в поисковой системе заветное имя. – Севери – мужское финское имя, означает строгий. А, фамилия, Ярвинен тоже финская, – он замедлился, ослаб и выронил смартфон на ковры пенсионерки.

Конец. Судьба Павловича Георгия Палагина оборвалась. У него больше язык не повернулся назвать себя Гошей. Палагиным и даже тем надоедливым прозвищем Дмитрия: Джорджем. Он уповал на надежду, что отец его простит, когда сын отречётся от звания: Павлович. Гоши не существует. Впервые, пялясь в треснутое зеркало, он узнал человека в отражении. Так вот как тебя зовут, Севери Ярвинен. Всё это время Севери прятался здесь? В стекле, обрамлённом резной рамой? Какой же он живой, шебутной и озарённый. С не помутнённым сознанием, бойкий и светлый дух.

Мир, созданный вокруг Павловича, рухнул дважды. Вторым разом стало сегодня. Всё уже было разрушено, сломано и сожжено дотла. Но он обнаружил руины, смахнул пепел, замечая под углями свежие ростки. К чему возводить новый град, коль можно отстроить старый?

Гоша сел у подножья тахты. Он по-прежнему ожидал объяснений, свалившись на холодный гобелен и задирая подбородок, дабы лицезреть Софию. Он хотел чего-то ещё. Подробностей, дополнительной информации, сокрытых тайн. И возможно имя с фамилией, простые вещи, которые внук сумеет со временем принять. А дальше тяжелее. Ноша будет возрастать, мешки на плечах, наполняться кирпичами массивнее прежних. Но цепь уже разбита, Георгия больше нечему держать. Заключённый, без прикованного к нему валуна и с обрыва спрыгнет. И в фонтан занырнёт и с самолёта сиганёт. Быть может, погибнет без тормоза на лодыжке, но так вольно, как никогда прежде.

– Родился ты в России, – и хватит с него секретов, – но имя твоё, – довольно замкнутых пространств без права на выход, – имя твоё, финское.

– Как я здесь оказался? – он был доволен пониманием Соловьёвы, не скупясь на расспросы. – Я финн? Или кроме имени во мне нет ничего, чтобы связывало меня с этой страной?

– Твоя биологическая мать приехала в Выборг вместе с твоим отцом, – но почему именно сюда, Георгию не ответили. – Их имён я не знаю. Точнее, не знаю, их настоящих имён. Мне сказали, они их изменили, как только пересекли границу. И причин этому, я тоже не ведаю, – а она была не в курсе многого, разочаровав почемучку. – Ты родился в Выборге спустя две недели после их приезда. Насколько я помню, ты был единственным ребёнком, – делилась Соня, перебирая края сарафана. – Да, ты финн.

Скандинав, северянин, финн. Человек одной из счастливых держав Северной Европы. Финляндец, влюблённый во вкус кисло-сладкой, травянистой лакрицы.

– Почему они приехали сюда и почему оставили меня в чужой стране? – он цепко ухватился за подол раритетного платья.

– Когда ты родился, к твоей матери кто-то приехал, после, она от тебя отказалась. Вместе с супругом эта женщина уехала и больше не возвращалась, – с опечаленным видом рассказывала она.

– Ты знаешь их имена? Хотя бы изменённые? Вдруг они ещё в России? – ногтями растягивая слабые нитки, он дёргал и рвал её дешёвое одеяние.

– Нет, боюсь, это невозможно, – уронив на колени слезу, она отцепила Георгия от шлейфа балахона. – Мне передали, что они вернулись на родину. Но твой отец снова посетил Выборг, хотя, вокруг этой информации ходит много непонятных слухов. Кто-то говорил, что он носит новое имя и рядом с ним уже нет супруги. А другие рассказывали, что он искал в том месте сына, в месте, где ты родился.

– Он меня искал?

– По слухам, – Степановна прошлась платком по векам и щекам, – оно от сплетен всё пошло.

– И это всё? Больше ничего? – возмутился Палагин.

– Не совсем.

– Давай! – встряхнул он ткань, – ну же, собирай всё до последней капли! Вспоминай!

– Не рви, не рви! – треснула Степановна. – Город помню. Название его звучало часто. Мариехамн. Стоит на Аландских островах в Финляндии.

Какой ещё Мариехамн? Набор иностранных звуков, не более. Гоша поднял еле видимую бровь и акнул.

– Постой, – близок же он был к просвещению, а ли напротив, к дурной идее. – Но Ярвинен, это зацепка. Моя фамилия, это путь к поиску родственников, – что же Георгий несёт, еще в ночь утверждал, как отрицательно относится ко встрече с ними.

– Сбавь обороты, – ему бы не помешало утихомирить свой напор, – Не ищи их, тебе это не нужно, – София прильнула к лопаткам сгорбившегося внука и лазского продолжила. – Ты не задумывался, почему они сюда приехали? Почему поменяли фамилии и имена? Боюсь Ярвинен, лишь одна из множества фамилий. Они не Ярвинены. Что если эти люди таким способом огородили тебя от того, что им угрожало? – Степановна сковала юношу в объятия. – Ты узнал частичку правды, но ты всё равно остаёшься Георгием Палагиным, русским мальчишкой из Москвы.

Будь на её месте кто-то другой, например Дмитрий, вовсю бы уже валялся по полу с красной шишкой на затылке. Жалобно вымаливал минуту тишины, как только минует второй час беспрерывного ора разгневанного Палагина. Сказать такое, уму непостижимо. Что же она молвит, какой же бред она глаголит? Взрослая женщина, а отнеслась к случившемуся столь пренебрежительно. Нанесла удар ниже пояса. Туда, где не ждали кулака. Его как будто толкнули, вынудив выпрямить спину и подскочить с прохладного пола. Кадык Палагина так же резко подскочил, а мускулы шеи периодически выделялись сквозь тонкую кожицу. Сосуды сузили, погружая Павловича в прелести головной боли и нехватки энергии.

– Всё равно остаюсь Георгием Палагиным? – с иронией переспросил он. – Нет, уже нет. Впрочем, и никогда до этого, – растрёпанный Гоша уронил взгляд. – Я даже не Ярвинен, что уж тут распыляться о Палагине?

– Не Ярвинен? Не Палагин?

– Нет и нет.

– А кто тогда? – насторожено спросила София Степановна, и это должно было помочь ему в ответе перед собой, но окончательно запутал. – Ты не можешь измениться только из-за имени. Тебя делает собой не фамилия или национальность! Только твои поступки, определяют тебя как человека, – поучала она.

– Нет, не поступки! – вопил Гоша. – Всё это время! Все эти годы я взирал в зеркало и видел чужака. А знаешь почему? – выдержал паузу, треснув кулаком о тумбу. – Тебя зовут София. Твоего отца Степан! Твою маму зовут Яна! Твоя фамилия Соловьёва! Ты прописана в Выборге! Ты русская! Твои родители прожили всю жизнь в Выборге. Всё это, есть часть тебя. Без всего этого ты сможешь сказать, кто ты? – он донимал каждого этой задачей, Диму, а теперь и бабушку. – Думаешь дело в одних поступках? Твои решения и действия определяют твой характер, а не личную суть. Не обманывай себя. Если бы все эти пункты были не важны, то их бы и не было.

– Это формальность, – она была с ним строга, он её раздражал. – Чтобы каждый человек числился в государстве и базе данных. Без этого невозможно быть уверенным в чужой личности.

– Вот именно! – он небрежно взмахнул руками. – Теперь, понимаешь? – печально победно хмыкнул он. – Это то же самое, просто не на бумагах, а внутри, где-то в сознании, – перевернув слова вверх дном, Павлович угомонился.

– Что же с тобой стало? – а Софию изречения бесноватого повергли в шок. – Когда ты стал таким максималистом? Как давно твои мысли обернулись в радикализм? Как ты превратился в помешенного, маниакального безумца?

– Как только, кое-что потерял.

– Что потерял?

– Знаешь, какая существует противоречивая потеря? Узнать, что ты приёмное дитя. При этом ты теряешь всё и одновременно ничего.