Читать книгу Из личных записок следователя - Леонид Сердюк - Страница 4

Возвращаясь в застойные советские времена, особенно памятными для меня были первые уголовные дела после окончания Саратовского юридического института в 1964 году. Сталинградская областная прокуратура направила меня в районную прокуратуру города Котельниково в четырехстах километрах от Сталинграда. Жил я там некоторое время на съемной квартире вместе с хозяевами в частном доме у старого казака Федора – бывшего артиллериста. Старик любил рассказывать про войну, о том, как ловко он подбивал немецкие танки из своего орудия прямой наводкой. Особенно если это происходило на ограниченном пространстве, где он старался подбить вначале танк, идущий сзади колонны, чтобы затруднить маневр остальным танкам. Потом подбивал первый. Колона оказывалась зажатой на дороге между двумя горящими танками, останавливалась, и танки становились хорошей мишенью.

Жители городка Котельниково еще хорошо помнили, как в сорок втором здесь стоял немецкий полк, готовясь к наступлению на Сталинград. Была теплая осень. Немцы жили мирно, совсем как у себя дома. По утрам они в одних ночных пижамах, точнее в длинных трусах выходили на улицу и делали физзарядку, лениво потягиваясь и весело лопоча что-то по-своему. Мирных жителей они как бы, не замечали, чувствуя себя уже хозяевами города Котельниково, который они называли – «Котэлково».

Совершенно другая картина была в феврале следующего года, когда некоторые из них пытались бежать через Котельниково уже совсем в другом направлении и в другом виде – обмороженные, в навешанном на себя тряпье, спасаясь от русского февральского мороза и преследующей советской армии, умоляя жителей дать им что-либо поесть. И, говорят, некоторые жители их жалели, давали картошки и даже хлеба, хотя сами бедствовали. Такова природа людей, совсем по-христиански отвечать добром на сотворенное зло.

Прокурором в Котельниково в то время был Михаил Петрович Каменев, которому за отсутствием следователя приходилось выполнять не только свою работу, но и вести следствие по уголовным делам. Поэтому мне он искренне обрадовался, сразу же показал кабинет, в котором я буду работать, потом повел в свой кабинет и достал из сейфа пять уголовных дел.

– Вот принимай, – сказал он, – тут два хозяйственных преступления по растратам, две кражи с участием несовершеннолетних и одно детоубийство, которое сложности не представляет. Как только девочка выйдет из больницы, сразу ее арестовывай, предъявляй обвинение и заканчивай дело. Пока читай эти материалы, потом составишь план расследования. Помни, что здесь жесткие сроки, по некоторым делам надо срочно принимать решение.

Я был в шоке – пять дел! Мне бы и одного хватило с лихвой для начала, – подумал я, но промолчал, взял дела, собираясь идти, но прокурор меня остановил. Он вновь подошел к своему сейфу и достал из нижнего отдела еще одно уголовное дело, обложка которого была порядком потрепана.

– Дам тебе еще одно убийство пятилетней давности, – произнес он, посмотрел на меня, как бы испытывая, потом добавил:

– Если раскроешь, получишь медаль.

При этом прокурор улыбнулся, давая понять, что это обещание символическое. Я и без того догадывался, что ничего кроме выговоров следовательская работа не сулит, с ужасом думал, как я все это смогу расследовать в жесткие сроки, если практически еще ничего не умею. Однако взял и это дело, поблагодарил прокурора за доверие и ушел в свой кабинет.

Должен сказать, что уже совсем скоро я убедился не только в сложности работы следователя, но и в ее неблагодарности. Особенно это ощущалось когда приезжал в Сталинград с докладами по особо важным уголовным делам в областную прокуратуру, в отдел по контролю за следствием. Моим зональным куратором была грозная пожилая женщина советник юстиции Надежда Ефремовна Волкова, совершенно соответствующая своей фамилии. Она грубо разговаривала со мной, придираясь к каждому документу в уголовном деле. Удивительно, но я почему-то не боялся ее, понимая, что она так ведет себя исключительно из долга своей службы для общей пользы дела. И все же однажды не выдержал и сказал:

– Извините, Надежда Ефремовна, Вы забываете, что я следователь, а не преступник. Я даже с убийцами так не разговариваю, как Вы со мной.

Она с удивлением посмотрела на меня, как будто впервые увидела перед собой человека, и, не зная, видимо, как ей поступить и что ответить на эту мою реплику, сказала:

– Я, товарищ следователь, с Вами чай на брудершафт не пила.

Это меня не столько обидело, сколько рассмешило. Я набрался смелости и ответил в полушутливом тоне:

– Я думаю, Надежда Ефремовна, ничего бы не случилось, если бы мы с Вами за компанию выпили чаю. Но не на брудершафт, конечно, я считаю, что это глупая традиция.

– Давайте лучше думать о деле, – пробурчала она, уткнувшись в бумаги, и чаю не предложила.

Я только тут обратил внимание, что в это время все три других зональных прокурора, находившиеся здесь же в большом кабинете за своими столами, пили чай, и подумал, что мои слова могли показаться откровенным нескромным намеком на приглашение.

Эта сцена с общим чаепитием не менялась во все мои приезды, так что могло показаться, что чаепитие – основное занятие зональных прокуроров.

Однако на этом наш конфликт с моим надзорным прокурором закончился. В последующем Надежда Ефремовна была со мной гораздо вежливее, и стала отмечать даже некоторые мои хорошие стороны. Правда, я иногда продолжал вступать с ней в спор, но исключительно в интересах дела. Например, она потребовала, чтобы я в протоколах допроса, называя преступника на Вы, писал это с маленькой буквы, так как преступники не заслуживают большой буквы, выражающей особое уважение к человеку. Я отвечал, что мне не позволяют с ней согласиться правила русского языка, который не различает людей по их достоинству.

– Для всех существуют одни правила при обращении, – сказал я. – Могу, конечно, обращаться к подозреваемому и обвиняемому на «ты», но это будет мешать в установлении с ними психологического контакта во время допроса.

– Да называйте Вы их как угодно, только не пишите с большой буквы, как будто это господа какие-то, – сердито возразила прокурор.

Я спорить больше не стал, но с прокурором не согласился, хотя и признавал, что какая-то логика в ее доводах есть. Мы остались каждый при своем мнении.

Месяца через три я считал себя уже опытным следователем, и начал вникать в жизнь города. Это началось со знакомства с райкомом комсомола, где быстро подружился со вторым секретарем Николаем Родиным, о котором уже шла речь выше. Это было начало нашего знакомства и нашей с ним дружбы. Он первым позвонил мне и пригласил в литературную студию, после того, как прочел мои стихи в Сталинградской молодежной газете. В последующем, узнав, что я, будучи студентом в Саратове, участвовал в массовках спектаклей театра оперы и балета, уговорил сыграть главную роль бригадира строительной бригады Иртышова в спектакле с громким названием «Огонь на себя» в доме культуры города. Я согласился на эту роль не ради какой-то дешевой славы, и даже не ради интереса, так как сценарий был примитивным, мне необходимо было, как можно больше узнать молодежь города, а для этого нужно было, как говорится, пойти в народ.

Особенный интерес вызывали комсомольские диспуты, организовываемые райкомом комсомола. Например, комсомольцы больше часа могли с жаром обсуждать тему: «Что такое счастье», хотя определение счастья умещается в трех словах: «хорошее состояние души», а бывает это состояние от чего угодно. Или диспут на тему воспитания – «Что взять с собой, что бросить по дороге». Это, конечно, настраивало молодежь на добро в отличие от сегодняшних настроений молодых людей, брошенных государством на произвол судьбы, захваченных от безделья наркотиками и идеями появившегося при слабости законов экстремизма с недовольством любой политикой, любыми идеями и просто желанием себя проявить и показать. Для них власть плоха, так как не оказывает бездельникам материальную помощь. Даже то, что они бездельники, виноват не кто иной, как власть.

В принципе они правы. Это социальное явление появилось в России после того, как власть запретила привлекать детей к какой угодно работе и, образно говоря, «пороть» их, когда они умещаются еще «поперек лавки».

В конце шестидесятых стали появляться стихи-песни Владимира Высоцкого. Хотя кассеты с его песнями распространялись нелегально, и их трудно было достать, Высоцкий звучал повсюду. Как ни странно, впервые полную кассету я прослушал в кабинете прокурора. После рабочего дня он попросил меня зайти к нему и включил магнитофон с кассетой Высоцкого. Мы слушали в течение почти часа.

– Ах! Как дает! – восхищенно произнес прокурор, потом спросил:

– Ты знаешь кто это?

– Знаю, конечно, – отвечал я таким тоном, как будто знал этого человека давно, хотя слышал имя Высоцкого где-то только один или два раза. В те шестидесятые годы было только начало его известности и популярности.

В отличие от зонального прокурора с районным прокурором у меня была полная гармония. Я запомнил его слова, которые он сказал мне в первый день знакомства: – «Я ценю следователей, которые не только умеют хорошо расследовать преступления, но умеют прекращать их так, что никто не подкопается». Это его наставление меня удивило, но, однако, я взял его на вооружение и вскоре преуспел в этом, прекратив упомянутое выше уголовное дело по почти доказанному убийству матерью новорожденного ребенка во время преждевременных родов. В свою очередь это крайне удивило прокурора.

– Как прекратил?! – воскликнул он, сделав большие глаза, когда я положил дело ему на стол, – Это же вполне доказанное умышленное убийство. Я велел тебе арестовать девочку, как только она выйдет из больницы, – гремел он, искренне удивившись моему решению.

– Извините, Михаил Петрович, это долго объяснять, в постановлении все изложено, – сказал я. – Если Вы не согласитесь, можете отменить постановление, но таково мое решение.

Не буду описывать детали этого неприятного дела, скажу лишь, что у меня просто не поднялась рука на арест этой девочки при большом количестве смягчающих обстоятельств. Обвинение основывалось, казалось бы, на железных доказательствах: на заключении судебно-медицинского эксперта, который, вместо слов: «ребенок погиб от асфиксии», написал: «задушен руками». Другим доказательством было признание самой матери ребенка. Когда мы с работником уголовного розыска допрашивали ее в реанимационном отделении, где она находилась в тяжелом состоянии, оперативник, прорвавшись к ней вперед меня, наклонившись к лежащей под простынями больной, задал прямой вопрос, убила ли она ребенка, больная ответила:

– Да, убила. Пишите, убила.

Судебно-медицинского эксперта я допросил только по одному вопросу:

– Могла ли мать убить ребенка по неосторожности при условии, что роды проходили сложно, она неопытна, и при родах ей никто не помогал?

Эксперт ответил: «да, могла», и он обосновал свой ответ.

Этого для прекращения уголовного дела мне было достаточно. Суть в том, что причинение смерти при родах по неосторожности самой матерью не содержит состава преступления. Наказуемым является только умышленное убийство, что, естественно, требует доказательств.

Надо заметить, что сегодня в уголовном кодексе существует специальная статья (106) об ответственности матерей-детоубийц с максимальным наказанием лишь до пяти лет лишения свободы. В прошлом кодексе специальной статьи не было, и детоубийство квалифицировалось по общей ст. 103 УК РСФСР, предусматривавшей наказание до 10 лет лишения свободы. Но и тогда это преступление не наказывалось судами больше пяти лет. Учитывалось тяжелое психическое состояние женщины в момент родов и сразу же после них. Однако это далеко не всегда является обоснованным и справедливым.

Так что 5 лет этой девочке я вполне мог обеспечить, но не видел в этом смысла, учитывая, что люди (бросивший ее парень и выгнавший ее из дома отец), толкнувшие ее на этот шаг, опаснее для общества, чем она сама.