Читать книгу Все себя дурно ведут - Лесли М.М. Блюм - Страница 1

В марте 1934 года журнал «Vanity Fair» опубликовал озорную редакторскую колонку – страницу бумажных кукол, изображающих Хемингуэя в его наиболее известных амплуа. Представлены были: Хемингуэй-тореадор, вцепившийся в отрубленную голову быка; Хемингуэй – погруженный в свои мысли писатель-экспатриант, завсегдатай кафе (четыре винных бутылки уже красуются на его столике, а к нему приближается официант, несущий еще три); Хемингуэй-ветеран войны, обагренный кровью. «Эрнест Хемингуэй, пещерный человек литературной Америки, – гласила подпись. – Не знающий меры в пьянстве, драках, любви – и все это ради искусства»[1].

На протяжении всей жизни к нему приставали новые маски: брутального рыбака в открытом море, охотника на крупного зверя, послевоенного освободителя парижского «Ритца», белобородого «папы Хема». Он смаковал все эти амплуа – как, впрочем, и пресса. Когда речь заходила о тиражах, Хемингуэй был в числе наиболее разносторонних и практичных лидеров и, безусловно, являлся одним из самых интересных шоуменов страны.

К тому времени все давно забыли его раннюю роль – никому не известный автор, которого не публикуют. Это одна из немногих масок Хемингуэя, ему она никогда не шла. Более того, в 20-х годах XX века он, стесненный в средствах и жаждущий признания, изо всех сил старался избавиться от нее. Даже в начале карьеры честолюбие Хемингуэя было безграничным. К сожалению для него, привратники, стерегущие ворота литературного мира, оказались несговорчивыми. Хемингуэй был готов господствовать в этом мире, но население пока не спешило признать его господство. Ведущие издания браковали рассказы, отвергнутые рукописи возвращали автору и запихивали в щель почтового ящика на двери квартиры Хемингуэя.

«Уведомления об отказе очень трудно принимать на пустой желудок, – рассказывал он другу. – Бывали времена, когда я сидел за старым деревянным столом, читал эти ледяные ответы, подколотые к какому-нибудь рассказу, который я любил, над каким трудился не покладая рук и в который верил, и не мог сдержать слез»[2].

Вряд ли в такие минуты отчаяния Хемингуэй осознавал, что на самом деле он один из удачливейших писателей в современной истории. Обстоятельства зачастую складывались в его пользу. В решающий момент находилось как раз то, что ему требовалось: целеустремленные наставники, покровители в издательствах, богатые жены – и целый кладезь материала, как раз когда Хемингуэй в нем особенно нуждался, в виде каких-нибудь пикантных грешков его сверстников, которые он незамедлительно превратил в свой пошатнувший устои дебютный роман «И восходит солнце» («Фиеста»), опубликованный в 1926 году. На страницах книги эти позаимствованные выходки – попойки, похмелья, романы, измены – приобрели собственный новый и облагороженный облик экспериментальной литературы. Возвышенные таким образом, все эти грешки всколыхнули литературный мир и в результате явились определяющими для поколения Хемингуэя в целом.

Финал этой истории известен всем: сказать, что Хемингуэй стал преуспевающим и знаменитым, было бы чудовищным преуменьшением. Его, лауреата Нобелевской премии, во всеуслышание называли отцом современной литературы и на протяжении десятилетий читали в переводах на десятки языков. Даже теперь, по прошествии более чем полувека после смерти Хемингуэя, он по-прежнему доминирует в заголовках прессы и упоминается в светской хронике.

Далее последует рассказ о том, как Хемингуэй вообще стал Хемингуэем, а также о книге, сдвинувшей этот процесс с мертвой точки. Предыстория романа «И восходит солнце» – путь его автора к успеху. Критики давно уже назвали второй роман Хемингуэя «Прощай, оружие!» произведением, обеспечившим писателю место среди титанов литературного пантеона, однако во многом значение романа «И восходит солнце» гораздо более велико. В литературном отношении он, по сути, познакомил массового читателя с ХХ веком.

«Роман „И восходит солнце“ не просто сломал лед, – говорит Лорин Стайн, редактор журнала „The Paris Review“. – Он возвестил о появлении современной литературы, стал эпохальной книгой-достижением. Не знаю даже, можно ли назвать другой такой же момент, когда единственный человек был настолько явным лидером. Достаточно прочитать одну фразу из романа, чтобы стало ясно: ничего подобного ранее еще не было»[3].

Однако это не означает, что столь мощное землетрясение ничто не предвещало. Горстка литераторов давно пыталась вытолкнуть литературу из затхлых коридоров эдвардианской эпохи на свежий воздух современности. Вопрос заключался лишь в том, кто прорвется первым и сумеет сделать новый литературный стиль притягательным для коммерческого читателя – большей частью, видимо, полностью удовлетворенного вычурной, многословной прозой Генри Джеймса и Эдит Уортон. Так, например, оригинальный роман Джеймса Джойса «Улисс» явился глубоким потрясением для многих послевоенных писателей.

«В 1922 году он ошеломил нас… взрывом печатного текста эти слова и фразы обрушились на нас, как дар языков», – вспоминала автор журнала «New Yorker» Дженет Фланер[4].

Но поначалу ощущение сенсации вряд ли было массовым: роман Джойса в США был выпущен отдельным изданием лишь в 30-е годы. Жившая преимущественно в Париже теоретик литературы Гертруда Стайн была вынуждена на собственные средства публиковать свои произведения, которые зачастую казались совершенно невразумительными тем, кто действительно пытался их читать. Сообщали, что одна из ее книг была распродана в количестве всего 73 экземпляра за первые 18 месяцев после публикации. Ф. Скотт Фицджеральд также стремился обновить американский роман и после публикации «Великого Гэтсби» в 1925 году считал, будто преуспел. Но хотя по содержанию его романы были сугубо современными – с флэпперами (эмансипированными девицами), бутлегерами и прочими многочисленными порождениями города, – стиль остался бесспорно традиционным.

«Душой Фицджеральд принадлежал к XIX веку», – говорит Чарльз Скрибнер-третий, бывший глава издательства «Charles Scribner's Sons», публиковавшего произведения и Фицджеральда, и Хемингуэя на протяжении большей части их литературной карьеры. – «Он завершал великую традицию, был последним из романтиков. Он был Штраусом».

А Хемингуэй – Стравинским.

«Он изобретал новую манеру и тональность, – объясняет Скрибнер. – Он полностью принадлежал ХХ веку»[5]. Как заметил примерно в то же время один известный критик, Хемингуэй преуспел, делая для литературы то же, что Пикассо для живописи: после дебюта «примитивной современной манеры» кубизма Пикассо и резкой, отрывистой прозы Хемингуэя, все изменилось навсегда. Современность обрела своих популярных творческих лидеров.

Кроме того, роман «И восходит солнце» сразу помог Хемингуэю утвердиться на позициях выразителя мнений своего поколения и иконы стиля. До первой публикации данного романа с речами выступал преимущественно Фицджеральд. В те дни писатели занимали видное место на всенародной трибуне. Кино было еще в новинку, до появления телевидения оставались десятилетия. Романы и рассказы служили основным развлечением для широкой публики. Фицджеральд приобрел известность в масштабах всей страны. Его новые произведения читали запоем и обсуждали с тем же воодушевлением, с каким сегодня восторгаются финалом любимых телесериалов – таких как «Клан Сопрано» или «Безумцы». Студенты Йельского университета стекались на вокзал Нью-Хейвен в ожидании, когда поездом привезут тираж журнала с очередными публикациями Фицджеральда[6].

Однако с точки зрения Фицджеральда, его поколение было большей частью декадентским, пропитанным шампанским. «Великий Гэтсби» стал Библией эпохи джаза, к изобретению которой сам Фицджеральд в немалой степени приложил руку. Если рассматривать его как ловкого хроникера тех времен, то он так же побуждал к жизни, как подражанию искусству: многие брали за образец колоритные персонажи Фицджеральда, а также самого Фицджеральда и его эмансипированную жену Зельду.

«Скотт задал темп эпохе, – писала Зельда годы спустя, – и сюжет, благодаря которому она могла эффектно подать себя»[7].

Дебютный роман Хемингуэя в значительной мере изменил этот темп. Своим выходом он известил его поколение, что оно все же не легкомысленное – скорее потерянное. Первая мировая война погубила всех, значит, все имели полное право на неумеренные алкогольные возлияния, и преимущественно в Париже. В Америке интеллектуальная прослойка с ликованием восприняла имидж потерянного поколения – данный термин Хемингуэй позаимствовал у Гертруды Стайн и популяризировал в своем романе. В сущности, «И восходит солнце» стал новым справочником по современной молодежной культуре. Парижские кафе были заполнены потенциальными персонажами «Солнца»: пьянствующий Джейк Барнс и леди Брет Эшли с ее напускной пресыщенностью вдруг сделались ультрамодными образцами для подражания. Появлялись и течения других поколений – битники, поколение X, поколение Миллениума, – но ни одно из них не было романтизировано так, как это первое молодежное движение, для многих по-прежнему окруженное слегка поблекшим ореолом.

В то время никто, казалось, не смог бы стать лучшим посланником этого изысканного потерянного мира, чем сам Хемингуэй, – благодаря тому, что пиар-машина рекламировала его наряду с персонажами «И восходит солнце». Люди, отвечавшие за маркетинг романа Хемингуэя, прекрасно сознавали, как им повезло: они получили два заманчивых сюжета по цене одного. Вскоре стало очевидно, что на самого Хемингуэя аппетит у публики ничуть не меньше, чем на его произведения, и писатель вместе со своей командой был только рад угодить ей. Так возник автор новой породы – мозговитый, но мускулистый, ничуть не похожий на Пруста и подобных ему невзрачных отшельников. Почти сразу после выхода романа «И восходит солнце» по меньшей мере в одном СМИ отметили возникновение «культа» Хемингуэя на двух континентах сразу.

Никто не рекламировал Хемингуэя лучше, чем он сам. Коммерческая жилка у него была развита гораздо сильнее, чем у большинства его конкурентов, вдобавок Хемингуэй обладал почти свирепой решимостью. Ему было 22 года, когда в конце 1921 года он впервые прибыл в Париж вместе с молодой женой Хэдли, но как выразился еще один экспат[8] и его близкий друг Арчибальд Маклиш, уже тогда Хемингуэй «страстно желал стать очень, очень известным писателем, однако пока не был им»[9]. Нет, Хемингуэй не ждал мгновенной славы: в то время он знал, что ему предстоит многому научиться, и вместе с тем четко представлял, чего хочет добиться, и шел к своей цели.

«[Он] хотел стать великим писателем, – писал он об одном из персонажей своих рассказов примерно в то же время, хотя с таким же успехом мог бы говорить о самом себе. – И был уверен, что станет им… Он почти свято верил в это. Со всей серьезностью»[10].

Тем, кто впервые познакомился с ним в Париже, казалось, будто его назвали весьма уместно – Эрнест[11]. В итоге он продемонстрировал свою способность достигать благородных целей отнюдь не благородными средствами и способами. И автор, и его дебютный роман стали порождениями тщеславия, не ведавшего раскаяния и порой граничившего с отчаянием. Даже в первые недели и месяцы после прибытия Хемингуэю было мало просто наслаждаться прелестями Парижа и окружающей обстановкой. Он хотел не только выделиться из числа соотечественников-экспатов, но и заткнуть их за пояс.

Своим трудолюбием Хемингуэй прославился на весь Париж. Боже упаси какого-нибудь доброжелателя помешать его сеансам литературного творчества на террасе его излюбленного кафе – «Клозери де Лила»![12] Хемингуэй клеймил позеров от литературы, растрачивающих впустую драгоценные часы на пьянство и сплетни в таких заведениях, как кафе «Ротонда». Видимо, он ставил писательство превыше всего – в том числе превыше Хэдли и собственного сына, который родился через два года после начала их парижской авантюры. Для Хемингуэя «семейная жизнь была врагом успеха», по словам еще одного его сына, Патрика. «Он часто говорил, что умение быть хорошим мужем и заботливым отцом… не оценит рецензент, пишущий отзыв на книгу»[13].

В то время многие экспаты были движимы большими литературными стремлениями, однако помимо удачи, трудолюбия и явного таланта Хемингуэю достался еще один козырь, каким не обладали другие: особая разновидность харизмы. Компанейский, умный, привлекательный, он по праву мог считаться завидным трофеем. Уверенный в своей правоте, Хемингуэй притягивал к себе людей, как пламя – мотыльков. Все это свойства просто популярной, но еще не харизматичной личности. Хемингуэй умел внушать рабскую преданность при первых же встречах, однако никто не мог четко сформулировать, чем именно он привлекает своих сверстников. Кое-кто приписывает его притягательность остроумию и утверждает, что Хемингуэй излучал ауру азарта[14]. А может, дело было в его заразительном энтузиазме, будь то к ледяному «сансерру», отважным тореадорам или рыбе, попадающей из Сены прямо на сковородку. Или же он был превосходным слушателем – вдумчивым и внимательным.

«Если вы разбирались в розах, Хемингуэй был готов беседовать с вами о них до тех пор, пока не узнавал то же, что и вы, – вспоминает его друг Джозеф Драйер. – Он не скупился на ободряющие улыбки и вопросы. Было лестно видеть, что тебя слушают вот так»[15].

И лишь после окончания разговора до собеседника доходило, что теперь Хемингуэй знал о нем все, почти ничего не рассказав о себе.

Даже у самых яростных недоброжелателей Хемингуэй вызывал одержимость; некоторые из них возмущались его успехами, несмотря на то, что усердно помогали ему возвыситься. Один из первых издателей Хемингуэя так и норовил назвать его «звездным юнцом» и «дутой величиной», однако посвятил ему в своих мемуарах немало страниц.

«Он умел заставить людей говорить о нем», – вспоминал Морли Каллахан, бывший коллега Хемингуэя по газете «Star», выходившей в Торонто[16].

Перед Хемингуэем не могли также устоять наставники с обширными связями, причем еще до того, как он опубликовал хотя бы строчку художественной прозы. Не успев прожить в Париже и нескольких недель, Хемингуэй обаял сразу два божества модернистского движения – Гертруду Стайн и поэта Эзру Паунда. Они стали первыми из множества видных деятелей, которые могли бы заявить о том, что оказывали ему поддержку. Вероятно, ни один другой писатель не имел такого количества покровителей.

«Когда он знакомился с этими людьми, его произведения воспринимали не обособленно, а в сочетании с самим автором, – говорит Валери Хемингуэй, которая в последние годы творчества Хемингуэя была его секретарем и позднее стала его невесткой. – Хемингуэй был обаятельным, но отнюдь не праздным человеком. Умел пускать в ход свое обаяние, когда у него появлялась цель»[17].

Эти корифеи приглашали молодого Хемингуэя к себе в гости, учили его тому, что знали сами, помогали лепить из него продуктивного современного писателя, каким он и стремился стать. Все это время он наблюдал и прислушивался, попивая их чай и спиртное. Вскоре самые осведомленные и авторитетные парижские писатели, редакторы и привратники литературного мира также сложили свои ресурсы к его ногам. Хемингуэй взял то, что ему понадобилось, и сразу двинулся дальше, отплатив большинству покровителей за их щедрость весьма неожиданным, мягко выражаясь, способом.

Но несмотря на покровительство всех этих людей и собственные стремления, долгое время Хемингуэю попросту не удавалось пробиться. К 1923 году неудачи доводили его буквально до помешательства. Казалось, очередной рассказ Фицджеральда появляется в крупнейших американских изданиях чуть ли не каждый месяц, а публиковать рассказы Эрнеста Хемингуэя не желает никто. В конце концов два небольших парижских экспатриантских издательства приобрели два маленьких сборника стихов, очерков и рассказов Хемингуэя. Эти брошюрки служили образцами его новаторского стиля, однако внимания массового читателя к нему не привлекли: по сути дела, в обращении оказалось менее 500 экземпляров обоих этих изданий.

Но тем немногим, кто прочитал их, эти рассказы дали заманчивую возможность мельком увидеть, каким может оказаться роман авторства Хемингуэя. В те времена рассказы во многом определяли доходность журналов, однако роман-бестселлер по-прежнему считался заветной мечтой. Будущее Хемингуэя без лишнего шума обсуждали те, кому могла бы принести прибыль созданная им крупная форма. В Нью-Йорке один американский издатель с грустью писал приятелю в середине 20-х годов: «Первый роман Хемингуэя сумел бы всколыхнуть страну»[18]. Для Хемингуэя пришло время совершить решительный шаг.

«Я сознавал, что должен написать роман», – позднее вспоминал он[19].

Вообще-то Хемингуэй знал это давно, но это не означало, что подобную задачу легко осуществить. Произошло уже по меньшей мере три фальстарта. Одна идея зачахла на корню. Другая книга была начата, но ее рукопись так и не продвинулась дальше 27-й страницы. Еще один роман выглядел сравнительно зрелым, однако из-за неудачного и скучного сюжетного поворота утратил идею и угрожал осложнить недолгий брак Хемингуэя и сокрушить его писательское упорство. Он предпочел продолжать борьбу, но репортерская работа для газеты «Toronto Star» отнимала у него драгоценное время. А когда решился покончить с репортерством, то был наказан безденежьем, и семье приходилось сидеть дома, кутаясь в теплые свитера, чтобы согреться. Хемингуэю досаждал писательский ступор: порой за утро ему удавалось выжать лишь несколько предложений. И все это время он боялся, что молодые писатели обойдут его. А когда ему наконец удалось отшлифовать принципы своей прозы, его ужасала перспектива, что кто-нибудь другой успеет перенять придуманный им стиль и произвести фурор раньше, чем это сделает он.

Однако Хемингуэй не торопил события. Роман должен был появиться, когда придет его время. «Буду откладывать, пока потребность не станет сильнее меня, – позднее вспоминал он. – Я примусь за него тогда, когда невозможно станет заниматься ничем другим, когда у меня не будет выбора».

А до тех пор, по его мнению, оставалось лишь одно:

«Пусть нарастает напряжение»[20].

Если достаточно интенсивно потрясти бутылку шампанского, пробка в конце концов вылетит из нее с взрывной силой. Когда напряжение по всем фронтам достигло пределов, мироздание послало Хемингуэю счастливый случай. Он явился в лице чувственной и беспутной английской аристократки, питающей пристрастие к мужским шляпам-федорам и ни к чему не обязывающим связям. Едва леди Дафф Твисден появилась в Париже, для Хемингуэя мгновенно изменилось все.

Поначалу он этого не понимал. Но летом 1925 года, когда отправился на Сан-Фермин – «фиесту» с боем быков в Памплоне, – леди Дафф Твисден составила ему компанию. Хемингуэй боготворил Испанию и со временем стал называть ее страной, и «которую я люблю больше всех стран на свете – после Родины»[21]. Испанская культура в целом и коррида в частности служила ему неисчерпаемым источником вдохновения: Хемингуэй писал, что сидеть в первых рядах у арены, – все равно что снова очутиться на войне. К моменту прибытия на фиесту он, видимо, влюбился в Твисден, однако она взяла в поездку двух своих любовников, в итоге любая возможность романа для Хемингуэя стала затруднительной. Один из этих двоих, шотландец Пэт Гатри, был вечно навеселе и погряз в долгах. Второго, Гарольда Леба, произвел Принстон и две известнейшие и богатейшие еврейские семьи Нью-Йорка. До появления Твисден Леб играл с Хемингуэем в теннис и был одним из самых ревностных его сторонников. Теперь же они стали соперниками.

Поездка быстро превратилась в вакханалию ревности и жестокого, кровавого зрелища. К концу фиесты Леб и Гатри открыто презирали друг друга; Хемингуэй и Леб чуть не затеяли прилюдно кулачный бой из-за своей Иезавели; сама леди Дафф однажды вышла к обеду с подбитым глазом и ссадиной на лбу, возможно, полученными в полночной ссоре с Гатри. Однако несмотря на это боевое ранение и атмосферу, созданную ею, Твисден блистала на всем протяжении фиесты. Драма была ей к лицу.

Как, впрочем, и Хемингуэю, но несколько иным образом. Вид Твисден посреди всего этого языческого декаданса послужил для него неким стимулом. Он сразу понял, что это материал для провокационного сюжета. Как только они с Хэдли покинули Памплону, чтобы успеть на корриду в других городах региона, Хемингуэй принялся излагать произошедшее на бумаге, и писал почти в лихорадочном трансе. Внезапно каждый запретный разговор, оскорбление и толика безответного влечения, случившиеся во время фиесты, приобрели немалую литературную ценность. Чета Хемингуэев продолжала придерживаться сумасшедшего графика поездок, а тем временем из Эрнеста «выплескивался» роман; отдельные эпизоды к нему добавились в Валенсии, Мадриде и Андае.

Вскоре Хемингуэй вернулся в Париж, где в сентябре 1925 года закончил первый черновой вариант рукописи. Он назвал результат своих трудов позаимствованной из Библии фразой «И восходит солнце». Хемингуэй знал, что у него на руках находится ценная собственность – и вместе с тем билет, дающий возможность вырваться из литературного мелководья.

«Это чертовски отличный роман», – писал он знакомому редактору, добавляя: «Пусть эти паршивцы, которые говорят: „Да, он умеет писать красивые короткие абзацы“, поймут наконец, что к чему»[22].

После многолетних разочарований и подготовки дебютный роман Хемингуэя возник, как по волшебству, всего за шесть недель[23]. Его автор вступил в клуб романистов и внезапно оказался в выигрыше.

Когда роман «И восходит солнце» был опубликован год спустя, те, кто попал на его страницы, не поверили своим глазам, видя, что его рекламируют как беллетристику.

«Когда я впервые прочитал роман, то никак не мог понять, чем все так восхищаются», – вспоминал Дональд Огден Стюарт, автор юмористических бестселлеров и один из участников компании, побывавшей вместе с Хемингуэем в Памплоне. Хемингуэй сделал его комическим персонажем, противоположностью главного героя – Биллом Гортоном. С точки зрения Стюарта, роман – «не что иное как отчет о происходящем. Это журналистика»[24]. Стюарт был не единственным, кто считал, будто Хемингуэй продемонстрировал мастерство репортера, не более. Даже сочинял он свой роман так, словно сообщал пикантную новость, стараясь успеть точно к сроку.

Приступая к работе над романом, Хемингуэй не предупредил прототипов своих персонажей, что им предстоит блистать в главных ролях созданной им литературной феерии. И все же однажды вечером он обмолвился об этом Китти Кэннелл, еще одной ни о чем не подозревающей модели для его романа. В Париже некоторые участники поездки в Памплону собрались на ужин с целью примирения. Нервы все еще были натянуты из-за воспоминаний о фиесте, завершившейся почти два месяца назад. После ужина компания отправилась в соседнее кафе. Хемингуэй и Кэннелл шли рядом, когда он вдруг сделал невероятное признание.

«Я пишу книгу, – сказал он. – В ней есть все. И я намерен разделать этих паршивцев под орех», – добавил он, указывая на Гарольда Леба и своего друга детства Билла Смита, которые шагали неподалеку[25]. Мало того, Хемингуэй сообщил Китти, что «этот еврей Леб теперь злодей»[26]. А потом заверил, что считает Китти замечательной, поэтому решил не вставлять ее в свой роман.

«Но конечно, он вставил и меня», – с грустью писала она через много лет[27].

Кэннелл, Леб, леди Дафф Твисден и другие прообразы персонажей отреагировали на появление романа с разной степенью ярости и возмущения. В книге не только было скрупулезно описано все, что происходило в Париже и Памплоне: обширные фрагменты личной предыстории этих людей были беззастенчиво использованы для биографии персонажей. Леб узнал себя в незадачливом и несносном Роберте Коне. Кэннелл преобразилась в стареющую и отчаявшуюся американскую подругу Кона, Фрэнсис Клайн. Твисден стала эффектной, но страдающей леди Брет Эшли; этот шарж навсегда заклеймил ее как «алкоголичку и нимфоманку», как называл Твисден позднее сам Хемингуэй[28]. Он в подробностях описывал неудачные распавшиеся браки своих друзей, их занятия спортом во время учебы в колледже, специфическую манеру речи, разнообразные опрометчивые поступки.

«Память у него была цепкая, как крысоловка, – говорит Патрик, сын Хемингуэя. – Он мгновенно запоминал все, что пережил. В этом заключалось одно из его главных достоинств»[29].

Ввиду известности Гарольда Леба, Дональда Стюарта, леди Дафф и других, роман «И восходит солнце» был воспринят как скандальная сенсация, и не только в кафе Левого берега, но и в Лондоне и Нью-Йорке. Однако поначалу от многих знакомых Хемингуэя, экспатов, ускользнула более значительная литературная ценность этой книги. Кое-кто усматривал в ней еще один непристойный roman à clef[30], обычное явление в подобных кругах. Многие писатели из парижской колонии регулярно беллетризовали, выводили в произведениях, высмеивали своих собутыльников, любовников и коллег; Латинский квартал представлял собой стеклянный дом, в котором все бросались камнями друг в друга.

К сожалению для прототипов Хемингуэя, остальные сочли книгу революционной и новаторской, возможно, даже мгновенно вошедшей в список классики. По меньшей мере один критик отметил, что Хемингуэй демонстрировал проблески таланта еще в своих рассказах и литературных зарисовках, и теперь доказал, что обладает им. Разумеется, рецензенты возненавидели роман «И восходит солнце», но лишь некоторые оценили его как не представляющий никакой ценности. Ведь ему было дано библейское заглавие и вдобавок весомый эпиграф, заимствованный у Гертруды Стайн: «Все вы – потерянное поколение». Хемингуэй поступил разумно, добавив эти ингредиенты, сразу же поясняющие читателям, что «И восходит солнце» – не просто заурядный и циничный roman à clef. Скорее это глубокий культурологический комментарий. Хемингуэй ясно дал понять, что глуповатые рассказики «эпохи джаза» в духе Ф. Скотта Фицджеральда его не интересуют. Несмотря на то, что оба автора писали про светских бездельников, которые злоупотребляли спиртным и спали с теми, с кем не должны были, Хемингуэй поспешил указать, что в своих произведениях он исследовал смерть, возрождение и смысл жизни. (А если таким образом не удастся увлечь читателей, добавлял он, в книге есть и «масса сенсационных сведений о высшем обществе» – неизменно надежная приманка).

Как и все произведения, сочиненные с целью угодить почти всем читателям, роман «И восходит солнце» рисковал не понравиться никому. Однако Хемингуэй добился своего. Принцип всеохватности «и вашим, и нашим» оправдал себя. Критики покупали роман как убедительный взрыв послевоенной тревоги и возвещали появление еще одного нового стиля. Как и рассчитывал Хемингуэй, все эти описания высшего общества, секса и попоек легко взбудоражили воображение не столь высоколобых читателей. И автор романа в одночасье превратился из перспективного выскочки во влиятельного провокатора.

После такого успеха реально существующим и ошарашенным персонажам «Солнца» было не к кому обращаться за помощью. Жизнь до публикации книги «некоторые из нас вскоре стали называть „до В. С.“ – до выхода романа „И восходит солнце“», – вспоминала Китти Кэннелл. Выражение «после В. С.» – выхода романа – относилось к тем, чья жизнь навсегда изменилась из-за неумолимого честолюбия Хемингуэя. Репортеры преследовали Кэннелл, Леба и остальных на всем протяжении их жизни, но для Хемингуэя люди, бывшие когда-то его друзьями, стали всего-навсего «сопутствующими потерями».

В конце концов, он производил революцию в сфере литературы, а ни одна революция, как известно, не обходится без жертв.

Девяносто лет спустя изменчивое, как зов сирены, обаяние романа «И восходит солнце» по-прежнему манит читателей. Некоторые другие произведения, удостоенные титула «голос поколения» – например, «В дороге» Джека Керуака, – по сравнению с ним кажутся устаревшими. А «Солнце» по-прежнему остается свежим, современным и продолжает считаться бестселлером во всем мире. Наследники Хемингуэя тщательно скрывают точную статистику, однако, по оценкам издательства «Scribner's», только на родине автора ежегодно распродается 120 тысяч экземпляров данной книги, а продажи за рубежом вполне могут вдвое превосходить эту цифру. Издателю известно по меньшей мере восемнадцать рынков, на которых продается перевод романа; Чарльз Скрибнер-третий говорит, что удивится, если выяснится, что ежегодные продажи романа во всем мире составляют менее 300 тысяч экземпляров[31].

«И восходит солнце» по-прежнему делает ставку на тот же дуализм, благодаря которому произвел фурор в момент первого выхода в свет: он остается и авангардным образцом модернистского искусства, и вместе с тем – описанием сексуального и эффектного мира, изобилующего пороками, а небезупречная человеческая натура, показанная на его страницах, за прошедшее время почти не изменилась.

«Все дурно себя ведут, – замечает герой романа Джейк Барнс. – Дай только случай»[32].

Данное утверждение было верным раньше и остается таким по сей день. На страницах романа «И восходит солнце» почти нет следов буржуазной морали. На них открывается мир, цель людей в котором – радовать себя, даже если их поступки не доставляют им удовольствия. У читателя, скованного запретами, он способен вызвать трепет, сравнимый с тем, какой испытывает вуайерист. В мире «Солнца» ответственность, верность и упорядоченность выглядят неказистыми обитателями далекой пуританской страны.

Разумеется, во многом притягательность романа объясняется спецификой эпохи, которая в нем описана, хотя в действительности Париж Хемингуэя мог быть даже более сексуальным и порочным, чем Париж романа «И восходит солнце», а поездки автора в начале 20-х годов в Памплону – гораздо более разнузданными, скандальными и сумбурными, чем в его беллетризованном пересказе. И творческие люди, и тореадоры в равной степени были готовы убивать и быть убитыми, чтобы возвыситься в соответствующей сфере. И в той, и в другой кто-нибудь обязательно должен был выиграть, а кто-нибудь – проиграть. Ведь на карту было поставлено слишком многое, особенно для Хемингуэя. Он знал, чего хочет добиться и кем быть, и никто и ничто не могло встать у него на пути.