Читать книгу Все себя дурно ведут - Лесли М.М. Блюм - Страница 7

Глава 6
Катализаторы

Когда в марте 1925 года супруги Хемингуэй вернулись из Шрунса в Париж, город вдруг показался им переполненным.

«Похоже, в Париж начали съезжаться все», – писал Гарольд Леб, который также вернулся в том месяце из Нью-Йорка[410]. Толпы американских туристов садились на корабль, на котором плыл Леб, и на другие трансатлантические лайнеры, бороздившие Атлантику и направлявшиеся во Францию. Франк продолжал расти по отношению к доллару, но поток прибывающих так и не прекратился. Материалы о чудесах Парижа, опубликованные в прессе, явно подействовали на читателей. По некоторым оценкам, в 1925 году в Париж еженедельно прибывало 5000 американцев[411]. Город трясло, словно от вулканического извержения.

«Обилие рекламы превратило стихийность la vie bohème[412] в огромный коммерческий успех», – вспоминал бармен из Монпарнаса Джимми Чартерс[413]. Он чувствовал, что для первых послевоенных экспатов ход событий изменился. Атмосфера квартала становилась все более карнавальной, в нем появились толпы зевак, жаждущих вкусить подлинной богемности.

Как и прежде, знакомства с Джеймсом Джойсом, Гертрудой Стайн, Эзрой Паундом и другими фигурами того же калибра особенно ценились. Хемингуэй уже прочно занял место в их кругу. Ему больше незачем было униженно протягивать корифеям рекомендательные письма: этой весной ему самому представляли влиятельных, интересных и потенциально полезных людей. За прошедший год Хемингуэй привлек еще более пристальное внимание и «сборища», и сторонних наблюдателей. Поговаривали, что в скором времени он подпишет контракт на издание большой книги в Америке. Несколько его современников припоминали, что он стал «трофеем абсолютной ценности» за столиками кафе и на вечеринках[414].

«Эрнест обладал даром вызывать у публики уважение, – вспоминал писатель-экспат Малькольм Каули. – Позднее этот дар начали называть харизмой»[415].

Кое-кто из «сборища» глядели на восхождение Хемингуэя, скептически прищурившись, но другие были только рады помочь ему укрепить плацдарм. Например, Роберт Макэлмон считал Хемингуэя законченным притворщиком. «В центре внимания он чувствует себя естественно – понаблюдайте за ним несколько месяцев, – усмехался он после встречи с Хемингуэем в монпарнасском кафе. – Где свет прожекторов, там и Эрнест с его широкой и приятной мальчишеской улыбкой ловит удобный случай… Он далеко пойдет, этот парень от природы наделен талантом привлекать к себе внимание публики»[416].

Хемингуэю осталось покорить в Париже лишь нескольких обитателей литературного Олимпа. Но той весной в его жизнь ворвалась другая группа светочей – люди, которые могли поспособствовать его амбициям совершенно иным образом.

«В том году появились богачи», – позднее писал он[417].

Хемингуэй утверждал, что годом ранее они игнорировали бы его. В то время он был никому не известен, а эта порода «богачей» – «международные райские птички», как однажды выразилась любовница Пикассо, – собирали вокруг себя лишь самые успешные дарования и культивировали дружбу с ними[418]. В противном случае они считали общение пустой тратой их времени и обаяния. И даже теперь, как чувствовал Хемингуэй, они занимали в отношении его выжидательную позицию, поскольку ему еще только предстояло написать роман в доказательство своего таланта.

Вхождение Хемингуэя в эти новые для него круги началось, вероятно, с Дональда Стюарта. «Он твердил нам обоим, что мы должны чаще видеться с „людьми, пользующимися влиянием“», – вспоминал Джон Дос Пассос[419]. Особенно часто Стюарт упоминал об одной американской паре – Саре и Джералде Мерфи.

«Оба были богаты, – впоследствии рассказывал Стюарт. – Он был хорош собой, она красива; у них подрастало трое замечательных детей. Они обладали даром делать жизнь удивительно приятной – для тех, кому посчастливилось иметь их в друзьях»[420].

И Сара, и Джералд происходили из богатых семей с Восточного побережья, а теперь поселились на вершине парижского творческого ландшафта. За ужином у них в любой вечер можно было застать Пикассо, Коула Портера или Дугласа Фэрбенкса, сидящих бок о бок с танцовщиками из балетной труппы Дягилева[421]. Это был «замкнутый круг, привилегированный, но в своих узких пределах он оказывал невероятно вдохновляющее воздействие», – вспоминал Стюарт[422].

Но поначалу Стюарт не сумел как следует разрекламировать эту пару Хемингуэю и Дос Пассосу. «Он чуть ли не вызвал у нас отвращение к Мерфи, представив их как светских богачей», – вспоминал Дос Пассос, а эта легкомысленная категория почти наверняка внушала Хемингуэю презрение[423]. Но когда Дос Пассос и Хемингуэй наконец познакомились с супругами Мерфи, им пришлось признать, что они отнюдь не вульгарные или претенциозные богачи. Да, они жили в красиво обставленной квартире и развлекались с размахом, и кроме того, у них имелась на Французской Ривьере роскошная приморская вилла, которую они недавно приобрели и отремонтировали.

Тем не менее Мерфи характеризовала примечательная непритязательность. Прежде всего, они были десятью годами старше Хемингуэя и Дос Пассоса и питали безграничную преданность своей маленькой семье. В светской жизни Парижа они взяли на себя роль менторов; их дома представляли собой эффектную, но надежную тихую гавань посреди декаданса, бушевавшего за их стенами. «Они становились родителями всем желающим», – вспоминал друг Мерфи Калвин Томкинс[424].

Их друзья, художники и писатели, нередко стремились узнать мнение пары по поводу их последних работ, однако «жаждали одобрения по иным причинам, – добавляет Томкинс. – Не ради литературного превосходства, а потому, что Мерфи любили их»[425]. Джералд сам был признанным художником-кубистом, его работами восхищались другие кубисты и наиболее известные творческие личности города. «Мне казалось, что он придерживается какого-то мясницкого подхода к живописи – яростного, ловкого, точного, сочетающегося с деликатностью прикосновений, свойственной хирургу», – вспоминал Дос Пассос[426].

Супруги Мерфи сочли Хемингуэя на редкость талантливым, и он сразу же был принят в компанию писателей, которым было позволено являться к Мерфи в любой час, чтобы почитать свои очередные произведения. Хемингуэй и Хэдли участвовали также в пышных увеселениях, которые устраивали Мерфи. То, что чета Хемингуэев, как всегда, сидела на мели, не имело значения. В их новом круге им были предложены «всевозможные блага, [нас] повсюду звали на роскошные застолья», – вспоминала Хэдли. Хемингуэй добывал себе пропитание, просто будучи Хемингуэем. Хэдли была не слишком обаятельным или стильным дополнением к числу присутствующих, однако старалась не отставать от них, и Мерфи были добры к ней. Примерно в тот же период она с насмешливым удивлением слушала беседы, в которых Хемингуэй и Гертруда Стайн заявляли, что им безразличен материальный успех. Но как указывала Хэдли позднее, после этих разговоров Хемингуэй, тем не менее, с готовностью принимал повсюду дорогостоящие и лестные знаки гостеприимства. Не то чтобы ему хотелось «просто сидеть сложа руки и принимать их», добавляла она, он просто не мог устоять перед ловушками своей популярности[427].

Дружба Хемингуэя с Мерфи, особенно с Сарой, продолжалась десятилетиями, им предстояло сыграть заметную роль в наиболее значимых событиях его личной и профессиональной жизни. Однако даже это общение было приукрашенным по сравнению с отношениями с тремя посланниками высших эшелонов Парижа, с которыми Хемингуэю еще только предстояло встретиться. Каждый из них ускорил метаморфозу, в ходе которой эмбрион легендарного Хемингуэя стал легендарным Хемингуэем. Первый из этих катализаторов указал путь к насущно необходимой финансовой стабильности. Второй послужил до сих пор ускользавшей идеей-триггером для романа, который наконец-то прославил Хемингуэя. И третий, деятельный, но трагически склонный к саморазрушению святой-покровитель, помог вывести Хемингуэя на престижную международную арену, куда он жаждал попасть.

Как и жизнь самого Парижа, жизнь Хемингуэя балансировала на грани взрыва.

Едва вернувшись в Париж, Гарольд Леб навестил Хемингуэев в их студии над плотницкой мастерской, радуясь общему триумфу в «Boni & Liveright». И сразу расстроился, узнав, что давний друг Хемингуэя Билл Смит, брат которого И. К. Смит познакомил Хемингуэя с Шервудом Андерсоном в Чикаго, также прибыл в Париж и этой весной станет соперничать в борьбе за внимание Хемингуэя. Как занятный противовес фешенебельной компании, которой Хемингуэй обзавелся в этом году, Смит был явно в стесненных обстоятельствах и поселился вместе с Хемингуэями – предполагалось, что на несколько недель, но потом выяснилось, что на долгие месяцы. Хемингуэй безуспешно пытался найти Смиту работу ассистентом редактора в одном из экспатриантских журналов и в конце концов пристроил его менеджером в издательство Роберта Макэлмона.

Поначалу Леб и Смит «косились друг на друга с подозрением», как вспоминал Леб. Хемингуэю пришлось прояснить отношения между ними; он заверил Леба, что Смит – отличный парень, а затем перечислил Смиту достоинства Леба, упомянув бокс, борьбу и теннис[428]. Когда первоначальная настороженность исчезла, мужчины подружились. Лебу нравились сдержанные манеры Смита и его рассудительность, и вместе с тем его циничные остроты – свойство, за которым Хемингуэй наблюдал много лет и позднее широко разрекламировал литературному миру[429].

К тому времени отношения Леба с Китти Кэннелл были непоправимо испорчены. После возвращения Леба из Нью-Йорка Китти встретила его на вокзале, переполненная оптимизмом и планами. В отличие от нее Леб не испытывал к ней никаких чувств. Вскоре после их воссоединения Китти от ревности к другой женщине закатила истерику, которая «продолжалась, пока на рассвете за окном не запели птицы», как утверждал Леб. Этот инцидент привел к окончательному разрыву, и Леб, не теряя времени, раззвонил по всему городу о том, что между ними все кончено[430].

При этом они с Кэннелл продолжали вращаться в одних и тех же кругах, в том числе встретились на чаепитии, имевшем глубокие последствия для союза Хемингуэя и Хэдли. Однажды Кэннелл пригласила Хэдли к себе, чтобы познакомить ее с двумя сестрами-американками, поселившимися в Париже сравнительно недавно, – Паулиной и Вирджинией (Джинни) Пфайфер[431]

410

«Похоже, в Париж…»: Гарольд Леб, «Ожесточенность Хемингуэя», The Connecticut Review I, 1967, приводится по изданию «Хемингуэй и закат», под ред. Бертрама Д. Сарасона (ed. Bertram D. Sarason, Hemingway and the Sun Set, Washington, D.C.: NCR/Microcard Editions, 1972), стр. 119.

411

5000 американцев, прибывающих в Париж еженедельно в 1925 г.: статистика представлена в Тони Аллан, «Американцы в Париже» (Tony Allan, Americans in Paris, Chicago: Contemporary Books, Inc., 1977), стр. 131.

412

Жизнь богемы (фр.). – Примеч. пер.

413

«Обилие рекламы…»: Джимми Чартерс, «Вот это место: мемуары о Монпарнасе» (Jimmie Charters, This Must Be the Place: Memoirs of Montparnasse, Hugh Ford, ed., New York: Collier Books, 1989), стр. 4.

414

«Трофеем абсолютной…»: Натан Эш, процитировано в Малькольм Каули, «Второй расцвет: труды и дни потерянного поколения» (Malcolm Cowley, A Second Flowering: Works and Days of the Lost Generation, New York: The Viking Press, 1973), стр. 60.

415

«Эрнест обладал…»: там же, стр. 61.

416

«В центре внимания…»: там же, стр. 61.

417

«В том году…»: Эрнест Хемингуэй, «Праздник, который всегда с тобой. Авторская редакция» (Ernest Hemingway, A Moveable Feast: The Restored Edition, New York: Scribner, 2009), стр. 214.

418

«Международные райские…»: Франсуаза Жило и Карлтон Лейк, «Жизнь с Пикассо» (Francoise Gilot and Carlton Lake, Life with Picasso, New York: McGraw-Hill Book Company, 1964), стр. 149.

419

«Он твердил нам…»: Джон Дос Пассос, «Лучшее время» (John Dos Passos, The Best Times, New York: Signet Books, 1968), стр. 163.

420

«Оба были богаты…»: Дональд Огден Стюарт, «По прихоти фортуны. Автобиография» (Donald Ogden Stewart, By a Stroke of Luck, New York: Paddington Press Ltd, 1975), стр. 117.

421

В 1923 г. Мерфи устроили ужин примерно на 50 человек на борту баржи на реке Сене – он «считался чем-то вроде встречи на высшем уровне современного движения в Париже», как выразился друг и биограф Мерфи Калвин Томкинс; присутствовали все – от Жана Кокто до Тристана Тцара и самого Дягилева. Вместо цветов столы были украшены игрушками, которые расположил «в виде сцен аварии Пикассо». (Источник «считался чем-то…»: Калвин Томкинс, «Хорошая жизнь – лучшая месть» (Calvin Tomkins, Living Well Is the Best Revenge, стр. 29).

422

«Замкнутый круг…»: Дональд Огден Стюарт, «По прихоти фортуны. Автобиография» (Donald Ogden Stewart, By a Stroke of Luck, New York: Paddington Press Ltd, 1975), стр. 117–118.

423

«Он чуть ли не вызвал…»: Джон Дос Пассос, «Лучшее время» (John Dos Passos The Best Times, New York: Signet Books, 1968), стр. 163.

424

«Они становились…»: Калвин Томкинс в интервью Лесли М. М. Блум, 10 сентября 2014 г.

425

«Жаждали одобрения…»: там же. Кроме того, внучка Мерфи Лора Доннелли указывает, что они не просто «кормили, выслушивали и покупали ваши записи», но и «одалживали сотню, когда вы были на мели. И всегда говорили: „Не надо возвращать, для нас это удовольствие“». (Источник: Лора Доннелли в интервью Лесли М. М. Блум, 22 сентября 2014 г.).

426

«Мне казалось…»: Джон Дос Пассос, «Лучшее время» (John Dos Passos The Best Times, New York: Signet Books, 1968), стр. 164.

427

«Знаки гостеприимства…» и «просто сидеть…»: Элис Хант Соколофф, «Хэдли: первая миссис Хемингуэй» (Alice Hunt Sokoloff, Hadley: The First Mrs. Hemingway, New York: Dodd, Mead & Company, 1973), стр. 78–79.

428

«Косились друг на друга…»: Гарольд Леб, «Как это было» (Harold Loeb, The Way It Was, New York: Criterion Books, 1959), стр. 247.

429

«Циничные остроты…»: там же, стр. 247.

430

«Переполняемая оптимизмом…», «продолжалось, пока…» и «к окончательному разрыву…»: там же, стр. 245–247.

431

Это лишь одна версия того, как состоялось знакомство. Леб утверждал, что он пригласил Хемингуэев выпить в честь сделок с книгами «Штуковина» и «В наше время». Когда Хемингуэи прибыли к Лебу, Кэннелл тоже находилась там и занимала разговором двух сестер-американок, Паулину и Вирджинию Пфайфер.