Читать книгу Все себя дурно ведут - Лесли М.М. Блюм - Страница 3

«Он был непредсказуемым и явно умным молодым человеком», – вспоминал один из приятелей Хемингуэя, парижских журналистов, много лет спустя[100]. Другой американский журналист считал его «сродни гению в мансарде», хотя пренебрежительно отмечал, что Хемингуэй, наверное, вращался в тех же кругах завсегдатаев кафе, каких высмеивал в своих очерках[101]. Среди парижских журналистов не было равнодушных к Хемингуэю, на протяжении всей карьеры он внушал либо восхищение, либо отвращение, и всем казалось, что его ждет незаурядное будущее[102].

Несмотря на то, что он умел впечатлять коллег, к весне 1922 года Хемингуэя уже утомил образ жизни зарубежного корреспондента. Он выглядел привлекательнее репортерской работы в издании «The Cooperative Commonwealth», тем не менее был изнурительным.

«Я зарабатывал нам на хлеб насущный на пишущей машинке», – писал он Шервуду Андерсону, не упоминая о том, что они жили главным образом благодаря трастовому фонду его жены[103]. Другому приятелю Хемингуэй жаловался, что трудится так усердно, что истер ленту пишущей машинки чуть ли не до дыр[104].

Он не только опасался, что журналистика не оставит ему времени на написание революционной беллетристики, но и забеспокоился, как бы репортерская работа не лишила его способности сочинять прозу. Правда, поездки обеспечивали Хемингуэя материалом, а благодаря журналистике он усвоил кое-какие приемы, помогающие выражать мысли на бумаге: «В „Star“ поневоле приходилось учиться писать простые повествовательные предложения», – признавал Хемингуэй[105]. А в остальном репортерская работа была для него лишь досадной помехой.

«Проклятая газетная чушь мало-помалу убивает меня, – жаловался он Андерсону. – Но я скоро отделаюсь от нее и поработаю месяца три»[106].

К несчастью, редакторов из «Toronto Star» также впечатлили способности Хемингуэя, и ему начали давать все более престижные и трудоемкие темы. Его посылали в поездки по всей Европе, еще не оправившейся от последствий предыдущей мировой войны и деловито готовящейся к новой. Вскоре после обещания «отделаться» от репортерской работы Хемингуэй уехал почти на месяц в командировку в Геную, положив таким образом начало году интенсивных, продолжительных журналистских заданий, из-за которых он метался то в Милан, то в Женеву, то во Франкфурт. «Star» опубликовала, по меньшей мере, 23 очерка и другие публикации, относящиеся к одной только его поездке в Геную. В Константинополе Хемингуэй описал шествие 250 тысяч «тяжело шагающих, насквозь промокших, едва волочащих ноги» фракийских крестьян-беженцев, «продирающихся сквозь дождь все дальше от своих покинутых домов… еле перебирающих ногами, склонив голову и упершись взглядом в дорогу», и так до самой Македонии[107]. В Милане он брал интервью у Муссолини, предупреждал читателей о том, что фашизм в Италии набирает силу и называл последователей дуче «одетыми в черные рубашки, вооруженными ножами и дубинками, скорыми на расправу девятнадцатилетними ура-патриотами»[108]. Самого Муссолини Хемингуэй считал «величайшим шарлатаном Европы», добавляя, что у диктатора «слабый рот» и отметив его умение «облачать мелкие идеи в пышные слова», а также заявил: «В человеке, носящем белые гетры с черной рубашкой, что-то не так даже с артистической точки зрения»[109]. Уверенность Хемингуэя поразительна, учитывая его молодость (в то время ему было всего 23 года) и определенную неопытность, тем не менее, никому в голову не приходило называть его новичком.

Мало того, редакторы «Star» часто помещали его сообщения на первой полосе, а когда поняли, что и сам репортер вызывает интерес публики, принялись лепить из него яркую публичную фигуру. В том же году газета опубликовала пространную статью под заголовком «Кое-что об Эрнесте М. Хемингуэе, который открыл тайны Европы» – историю человека, кому читатели были обязаны «самыми захватывающими статьями» последнего времени[110]. Это не означает, что его биографии всегда были достоверными – так, одна сообщала читателям, будто Хемингуэй «сражался в итальянской армии во время Первой мировой войны», – но неточности уже не были важны[111]. Репортер стал частью истории.

Сразу после прибытия вместе с женой в Париж Хемингуэй написал Шервуду Андерсону и сообщил, что намерен разослать бесценные рекомендательные письма литературной элите, как только обустроится на новом месте. Это будет все равно что «отправить в плавание флот кораблей», – добавлял он[112]. Но поначалу Хемингуэй умалчивал о письмах к известным персонам.

Самые честолюбивые писатели отдали бы что угодно за подобное рекомендательное письмо к корифеям экспатриантского литературного Олимпа, как обозначал литератор Малькольм Каули внутренний круг творческих личностей Парижа 20-х годов[113]. Сильвия Бич называла эту священную группу «сборищем»[114]. Они были точно «сказочные принцы и принцессы, которым все дозволено и все прощается», по словам одного из персонажей Ф. Скотта Фицджеральда[115].

Немало американцев съезжались в город и сражались за то, чтобы их представили элите, но в глазах парижских олимпийцев большинству «было не на что рассчитывать, разве что ради мимолетного развлечения», как утверждал один из первых экспатов-журналистов, вхожий в эту компанию, – редактор Гарольд Стернс[116]. «Сборище» общалось главным образом в частных домах и салонах, а не на террасах кафе. Чаще всего потенциальных творцов и меценатов, хотевших, чтобы им «было на что рассчитывать», осаживали, нещадно использовали или просто игнорировали. Шервуд Андерсон получил доступ в святая святых благодаря Сильвии Бич, однако она не всегда настолько щедро делилась своими связями. Однажды даже отказалась познакомить писателя Джорджа Мура с Джеймсом Джойсом, когда эти двое стояли на расстоянии фута друг от друга у нее в магазине[117]. Отважных посетителей, являющихся к Гертруде Стайн в надежде попасть в ее салон, встречали у дверей кратким приветствием: «De la part de qui venez-vous?»[118] или «кто ваш рекомендатель?»[119]

«Сборище» считало себя богами или, по крайней мере, вело себя так, хотя его лидерам был неведом коммерческий успех. Но пресса двух континентов часто именовала их авангардом современности. Желающим увидеть, каким будет будущее, предлагалось посмотреть, чем занимаются мисс Стайн, художник Пабло Пикассо, фотограф Ман Рэй и подобные им. Прекрасно сознавая, какое место они занимают в истории, представители «сборища» неустанно запечатлевали их общий мирок и друг друга. Пикассо писал портреты Гертруды Стайн. Та составляла «словесные портреты» своих сверстников, утверждая, будто первой положила начало этому жанру. Ман Рэй и Беренис Эббот фотографировали выдающихся представителей группы.

«Если вас „щелкнули“ Ман Рэй или Беренис Эббот, это означает, что вы представляете собой что-то», – вспоминала Сильвия Бич, книжный магазин которой служил неофициальной, но грандиозной выставкой этих фотографий[120]. Любопытно: несмотря на то, что «сборище» избрало местом своих революций Париж, их движение было всецело американским. В большинстве случаев этим людям не было дела до устремлений французской интеллигенции[121]. По сути, данное сообщество являлось «Америкой в Европе», как выразился один писатель-экспат[122]. Оно издавало в Париже журналы и книги на английском языке, как правило, при американской финансовой поддержке, зачастую для того, чтобы произвести впечатление на американских издателей и получить возможность публиковаться в США.

«Я не встречал американца, который, будучи в Париже, не носился бы с американскими планами, намерениями и материалом», – вспоминал Арчибальд Маклиш[123].

Подобно многим другим американским писателям, Хемингуэй очутился в самой гуще бунта против чопорной викторианской прозы. «В Америке не существовало значительной экспериментальной, яростной и дерзкой литературной школы, и мы намеревались создать ее», – вспоминала редактор и писательница Кей Бойл, впервые прибывшая во Францию в 1923 году. «„К чертям Генри Джеймса! К чертям Эдит Уортон!“ – заявляли революционеры, добровольно отправившиеся в изгнание»[124]. Разумеется, после низвержения «монархов» вроде Джеймса и Уортон, правление которых затянулось, их троны многие мечтали занять. В сообществе литераторов взыграли амбиции, соперников расталкивали локтями. «Славы – вот чего желали они там», – писал Маклиш в стихотворении, запечатлевшем лихорадочную атмосферу Парижа тех лет[125].

Естественно, слава славе рознь. Гертруда Стайн была знаменитой, Джеймс Джойс – тоже. Например, оригинальный роман Джойса «Улисс» перевернул мир многих послевоенных писателей.

«В 1922 году он ошеломил нас… Взрывом печатного текста эти слова и фразы обрушились на нас, как дар языков», – вспоминала автор журнала «New Yorker» Дженет Фланер[126].

Однако этот роман сочли настолько скандальным, что его было запрещено издавать отдельной книгой в США вплоть до 1934 года. (Как писала «New York Times» после выхода романа, парадокс, но запрет был снят «как раз после того, как Джойс утратил прежнее влияние на молодых писателей»[127]). У автора литературных экспериментов Гертруды Стайн имелись свои почитатели, но ни один крупный американский издатель не притрагивался к ее колоссальным рукописям.

А вот Ф. Скотт Фицджеральд стал по-настоящему знаменитым. Десятки тысяч читателей покупали его книги, опубликованные «Charles Scribner's Sons» – одним из самых престижных издательских домов в тогдашнем Нью-Йорке. Сам Фицджеральд и его беззаботная золотоволосая жена Зельда уже превратились в иконы поп-культуры. Зельду называли воплощением культуры эмансипированных молодых женщин (флэпперов). К последним в большей степени относилось то, что имел в виду Хемингуэй, стремясь к славе. Однако он намеревался получить все: стать притягательным не только для снобов, но и для масс. Цель была немыслимо высока, но Хемингуэй видел свой шанс, и ему явно хватало воли воспользоваться им.

К концу зимы он почувствовал, что настало время разослать рекомендательные письма Шервуда Андерсона. Кампанию по завоеванию Олимпа предстояло провести агрессивно и почти с хирургической точностью.

Первым делом Хемингуэй обратился к писателю Льюису Галантьеру – эрудированному американцу в очках, в то время работавшему в парижской Международной торговой палате. Шервуд Андерсон написал Галантьеру перед отбытием четы Хемингуэев в Европу, уверяя, что Хемингуэй очаровательный и «необычайно одаренный» молодой человек[128].

Галантьер любезно нашел Хемингуэю и Хэдли жилье на первое время: на четвертом этаже, за 18 долларов в месяц, в доме без лифта, по адресу улица Кардинала Лемуана, 74, на холме Латинского квартала. На каждой лестничной площадке стоял зловонный писсуар. Внизу, у входа, создавал шумное соседство bal musette, или дансинг для рабочих. Нищие облюбовали эту улицу, спускавшуюся к реке. Район был бедным и опасным, зато цена подходящей, вдобавок улица обладала литературной атмосферой: Джеймс Джойс работал над «Улиссом» в доме номер 71, французский поэт Поль Верлен жил в доме номер 2. Хемингуэй отплатил Галантьеру за эту услугу: предложив ему побоксировать в отеле «Жакоб», он застал противника врасплох и ударил его в лицо. Хэдли вспоминала, что глаза и лицо Галантьера чудом уцелели, когда разбились очки[129].

Вскоре Хемингуэй установил контакт с Гертрудой Стайн и американским поэтом-модернистом Эзрой Паундом – оба они были врагами вычурного, старомодного литературного стиля. Паунд, по словам Сильвии Бич, являлся «признанным лидером современного движения»[130]. Он носил шарф с вышивкой «Обновляйся», который развевался у него за спиной, когда он разъезжал на велосипеде по городу. Будучи колоритными персонажами, Стайн и Паунд, вероятно, внушали робость малодушным. Тем не менее для тех, кто обладал физической крепостью, серьезными намерениями и достаточным талантом, Стайн и Паунд охотно становились наставниками[131].

Сначала Хемингуэй обратился к Паунду. Того знали как своего рода литературную повитуху: он уже приложил руку к появлению на свет потрясающих произведений ХХ века в модернистском стиле – так, Паунд отредактировал написанную в 1922 году поэму Т. С. Элиота «Бесплодная земля». Он также мог добиться публикации талантливого автора и порой выступал в роли энергичного защитника своих протеже. С 1920 года действовал как литературный агент и занимался поиском материала для «The Dial» – нью-йоркского литературного журнала, именующего себя «ведущим периодическим изданием на английском языке»[132]. Паунд яростно сражался с его редактором Скофилдом Тейером за публикацию «Бесплодной земли», и в конце концов поэма появилась в ноябрьском номере журнала за 1922 год. Паунд помог Джеймсу Джойсу опубликовать в литературных журналах ранние рассказы и дебютный роман «Портрет художника в юности». Благодаря Паунду Джойс познакомился с Сильвией Бич, которая в 1922 году отважилась опубликовать его скандальный роман «Улисс» отдельным изданием в Париже. Кроме того, Паунд был редактором иностранного отдела «Little Review» – значимого журнала, пропагандирующего экспериментальную литературу и новое мировое искусство; в нем «Улисс» публиковался с продолжением, выходили также произведения Шервуда Андерсона, Гертруды Стайн и Уиндема Льюиса.

Покровительство Андерсона обеспечило Хемингуэю приглашение на чай в студию Паунда на извилистой улице Нотр-Дам-де-Шан, где он жил вместе с женой Дороти. Атмосфера студии понравилась Хемингуэю и Хэдли: коллекция японской живописи Паунда и картин, написанных его женой, была прекрасно освещена.

На первый взгляд в то время сорокашестилетний Паунд вряд ли годился в доверенные лица Хемингуэю. Благодаря детским увлечениям рыбалкой, охотой и походами, Хемингуэй выглядел любителем активного отдыха на природе и сугубо мужских хобби. Паунд же возвел дендизм чуть ли не в ранг искусства. Он нередко щеголял в вельветиновых костюмах, романтичных рубашках в стиле Байрона и с торчавшей дыбом буйной шевелюрой. Особенно бросались в глаза его тонкие усы, бородка клинышком и трость, и всеми этими аксессуарами он умело пользовался, придавая выразительность своим словам.

Первая встреча с Паундом получилась продолжительной и напомнила Хемингуэю знакомство с Шервудом Андерсоном в Чикаго. Дороти подавала чай. Хемингуэй молча и внимательно слушал пространные рассуждения Паунда, по словам Хэдли, успев выпить за это время не менее семнадцати чашек чая[133]. Встреча стала первой из множества, ведь собеседникам было что обсудить. Паунд мог немало поведать Хемингуэю о том, как создавать новый лаконичный язык. Он был известен своей непреклонностью в вопросе использования прилагательных, а точнее, не признавал их. Кроме того, утверждал, что писателям следует избегать избыточности и не вдаваться в описания. «Не надо образности» – таков был классический совет Паунда.

Он любил сравнивать литературу с музыкой. «Действуйте как музыкант, как хороший музыкант, имея дело с тем аспектом своего искусства, в котором возможны параллели с музыкой, – позднее писал он. – Ими управляют одни и те же законы, и больше вы не подчиняетесь никаким»[134]. Все эти догмы Хемингуэю предстояло заучить наизусть.

После первой встречи Паунд разрешил Хемингуэю пользоваться своей обширной библиотекой. У него был список обязательного чтения для перспективных писателей: они были обязаны ознакомиться с литераторами древности, в первую очередь – прочитать всего Гомера и Конфуция. Данте и Вольтера также требовалось изучить, но в случае последнего избегать его «потуг на беллетристику и драматургию». И конечно, каждый серьезно настроенный начинающий писатель должен был прочитать и осмыслить самых талантливых из протеже Паунда – Т. С. Элиота и Джеймса Джойса[135].

Хемингуэй примерял к себе роль усердного ученика Паунда, однако, уходя после первой встречи с ним, был исполнен презрения. Вскоре он показал Льюису Галантьеру свою злую сатиру на Паунда, высмеивающую его козлиную бородку, прическу, одежду и богемную манеру в целом. Галантьер посмотрел на Хемингуэя и спросил, как он намерен поступить с этим текстом. Хемингуэй признался, что собирается в ближайшем времени предложить его к публикации в «Little Review». Галантьер счел эту идею неудачной. Неужели Хемингуэй забыл, что Паунд уже давно редактирует в этом издании иностранный отдел? В редакции вряд ли оценят подобные нелепые нападки из-за рубежа. Хемингуэй разорвал статью[136].

Вскоре Паунд навестил Хемингуэев в их новом доме на улице Кардинала Лемуана. Позднее обоих мужчин уже видели в городе вдвоем. Они представлялись странными другим жителям Левого берега, наблюдавшим за ними с насмешливым любопытством. «Эрнест неизменно оказывался спортивным чемпионом в любом кафе, куда только заходил, а Паунд с его бородкой выглядел и был воплощенным эстетом», – вспоминала Дженет Фланер[137].

Тем не менее отношения развивались, и Паунд постепенно входил в мир Хемингуэя. Вскоре Хемингуэй сообщил Шервуду Андерсону, что обучает Паунда боксу. Впрочем, без особого успеха: хотя Паунд и великолепный поэт, передвигается он с грацией рака, писал Хемингуэй. При этом он с должным уважением добавлял, что Паунд молодец, поскольку готов «подвергнуть риску свое достоинство и ценную репутацию, занимаясь делом, в котором он ничего не смыслит»[138].

По мнению Хемингуэя, у Паунда имелись и другие ценные качества, в том числе редкостное злоязычие. Вероятно, и Паунд оценил Хемингуэя, поскольку сразу принялся рекламировать своим редакторам журналов стихи и рассказы Хемингуэя. Так Хемингуэй получил своего первого союзника, чтобы штурмовать Олимп.

Следующая победа, одержанная Хемингуэем среди представителей «сборища», привела его в сферу Сапфо – неожиданное место для мужчины, которому вскоре предстояло прославиться на весь мир подчеркнутой маскулинностью и пристрастием к кровопролитным забавам. Особенно похвальное рекомендательное письмо Шервуд Андерсон адресовал Гертруде Стайн. Он уверял Стайн, будто Хемингуэй – «американский писатель, интуитивно чувствующий все, что есть ценного здесь»[139].

Многие сражались за приглашение в царственные апартаменты Стайн в доме номер 27 по улице Флерюс. Величественные ворота во двор дома резко контрастировали с лестничной клеткой в доме Хемингуэев и грязными писсуарами. Когда Хемингуэй и Хэдли появились на пороге Стайн, их впустила горничная в белом переднике и наколке. Миниатюрная особа вышла навстречу им; она казалась «коротким отрезком электрического провода, – вспоминала Хэдли, – была маленькой, тонкой, похожей на испанку, очень смуглой, с пронзительными темными глазами»[140]. Это была Алиса Б. Токлас, давняя подруга и возлюбленная Стайн. (Описание ее внешности, данное Хэдли, – одно из самых щадящих, какого когда-либо удостаивали Токлас современники. Остальные доходили до головокружительных высот жестокости, потешаясь над ее крючковатым носом и усами, напоминавшими щетку). В дальнем углу салона, возле камина, сидела Гертруда Стайн – столь же крепкая и основательная, как Токлас худая и жилистая. После визита Хемингуэй гадал, сколько весит каждая грудь Стайн.

«Думаю, фунтов десять, – а, Хэдли?» – говорил он жене[141].

Из-за выдающегося телосложения и личностных свойств Стайн получила среди жителей Левого берега целый ряд прозвищ: шумерский памятник, «великий Будда» и, пожалуй, самое забавное – фигура (Presence)[142]. Как правило, она выглядела так же заметно, как Эзра Паунд (которого, кстати, выставила за дверь после того, как он случайно сломал ее любимое кресло, произнося особенно страстный монолог)[143]. Типичным нарядом Стайн были платья из мешковины длиной до пола; позднее Хемингуэй писал, что в ее одежде чувствовалось нечто явно «третьесортное»[144].

Добиться частной аудиенции у Стайн было большой честью. Сильвия Бич вспоминала, что поклонники Стайн «являлись ко мне, будто я гид из туристического агентства, и умоляли сводить их посмотреть на Гертруду Стайн»[145]. Большинству гостей салона приходилось терпеть присутствие других зевак; зачастую посетители таких собраний видели Стайн, восседающей в большом высоком кресле в центре студии, где она готовилась произнести проповедь. Вскоре Стайн принималась «разглагольствовать, вещать, твердить и запинаться», как вспоминал один из гостей[146]. Присутствующим рекомендовалось во время ее речей сохранять почтительное молчание.

«Не спугните ее, а то она не станет говорить, – предупреждали одного гостя. – Она очень застенчива и не уверена в себе»[147].

Однако при описании Гертруды Стайн мало кому пришло бы в голову употребить слово «застенчивая». Точнее было бы указать на ее манию величия и мифоманию, согласно одному из членов «сборища»[148]. Сама Стайн предпочитала именовать себя «гением».

«Со времен Шекспира ради развития английского языка пальцем не пошевелил никто, кроме меня, – однажды заявила она. – Ну и, может, Генри Джеймса».

Тот же мотив повторялся с вариациями: Стайн также считала, что «еврейский народ дал миру только троих гениев творчества: Христа, Спинозу и меня»[149]. Затем в своей книге «Автобиография Алисы Б. Токлас» Стайн от имени Токлас пишет, что «пожалуй, за всю жизнь я видела лишь трех гениев». На сей раз в троицу вошли Гертруда Стайн, Пабло Пикассо и философ Альфред Уайтхед[150].

Как только супруги Хемингуэй впервые попали в этот салон, начался тщательно отрепетированный танец. Стайн жестом велела Хемингуэю сесть рядом, Токлас поспешила увести Хэдли на другой конец комнаты и заняла ее разговором о повседневных делах. С точки зрения Стайн, жены творческих личностей были persona non grata, назойливыми и незваными гостями, вмешивающимися в ее разговоры с великими мужчинами. О том, насколько эффективно Токлас обеспечивает «женонепроницаемость», как выразилась Сильвия Бич, знали все экспатрианты, давно живущие в Париже[151].

Хемингуэй послушно занял место возле Стайн. Стены вокруг них, от пола до потолка, были увешаны десятками больших, сугубо модернистских полотен: Пикассо, Брак, Сезанн… Это было все равно что попасть в частный музей[152]. Между Хемингуэем и Стайн завязался разговор на профессиональные темы.

Так же, как в случае с Андерсоном и Паундом, Хемингуэй не сводил со Стайн глаз и ловил каждое ее слово. Он поразил Стайн тем, что «смотрелся иностранцем, и глаза у него были очень любопытные, в смысле, не сами по себе, а ему все было интересно»[153]. Если Эзра Паунд учил Хемингуэя очищать язык от избыточности, то Стайн просвещала его насчет ценности намеренных пауз. В основе ее стиля лежали свободные ассоциации и словесные повторы, о чем свидетельствует ее стихотворение 1913 года «Священная Эмилия»:

Никого не оставляли равнодушным эксперименты Стайн с английским языком, точно так же, как мало кто проявлял равнодушие к самой мисс Стайн[156]. Манера письма привлекала внимание читателей двух континентов еще до войны, но ни издатели, ни публика не спешили взяться за ее книги. В 1908 году Стайн на собственные средства издала свою первую книгу «Три жизни», и говорили, будто в первые полтора года после выпуска она была распродана в количестве менее 75 экземпляров[157]. По словам одного из хроникеров парижской жизни, Стайн «не соответствовала ничьим представлениям о популярном авторе»[158].

В то же время Хемингуэй усмотрел явный шанс в характерных особенностях ее стиля. Ему удалось произвести на Стайн впечатление во время первой встречи, поэтому вскоре состоялся ответный визит Стайн и Токлас в тесную квартирку Хемингуэев на улице Кардинала Лемуана. Стайн старательно одолела все четыре марша лестницы, ведущей до квартиры, и, очутившись на месте, рухнула на кровать и терпеливо перелистала ранние произведения Хемингуэя. Прочитала, подумала, а потом вынесла вердикт: предстоит еще масса работы.

Во-первых, ему следует покончить с журналистикой, объяснила Стайн. Эта жертва необходима, если он вообще рассчитывает когда-нибудь стать настоящим писателем. В этом случае долгие убеждения ей не понадобились.

Во-вторых, темы, которые выбирал Хемингуэй, были слишком грязными. «Не пишите ничего непечатного», – наставляла Стайн, подразумевая все, что можно счесть чересчур непристойным. Ее особенно оскорбил рассказ «У нас в Мичигане», посвященный пьяному изнасилованию второпях на свидании[159]. Хемингуэй с готовностью выслушал совет, но позднее отверг его.

Они перешли к теме его первого романа – опять-таки из жизни Мичигана. Стайн не нашла для него ни единого доброго слова.

«Тут слишком много описаний, – заявила она, – причем не особо удачных. Начните заново и сосредоточьтесь»[160].

Если Хемингуэй и был обескуражен, то не вспылил и не накинулся на Стайн – по крайней мере, пока. Слишком многому он мог научиться у нее. Хемингуэй продолжал посещать ее салон, пить чай и фруктовые ликеры. Потягивая их, он не сводил глаз с принадлежащих Стайн картин Сезанна. Что-то открывалось ему в грубых, сочных мазках Сезанна, и он считал, что может почерпнуть из его живописи нечто глубокое, помогающее в работе. Стайн сама находилась под влиянием этого художника, когда работала над книгой «Три жизни». Она усматривала это влияние и в полотнах Пикассо, в некоторых пейзажах – особенно в «сечении неба не на объемы, а на плоскости»[161]. Однажды Пикассо назвал Сезанна «моим единственным мастером» и добавил, что «Сезанн подошел ближе к сути, чем кто-либо, сказав: „Живопись – то, что делается яйцами“»[162]. Вскоре Хемингуэй начал ежедневно бывать в Люксембургском музее и изучать полотна Сезанна, выставленные там. «Я очень многому у него учился, однако затруднялся объяснить это словами, – позднее писал он. – К тому же это был секрет». И он имел отношение к построению «простых честных фраз»[163].

Во время ежедневных визитов Хемингуэя к Стайн хозяйка салона болтала без умолку. Они часто обсуждали других писателей, и мнение Стайн о них было пропитано духом соперничества. Как позднее утверждал Хемингуэй, она решительно отказывалась находить хоть что-нибудь хорошее в тех авторах, кто не высказывался публично в поддержку ее работы. Сильвия Бич повторяла: «Разумеется, ее мало интересовали какие-либо книги, кроме собственных»[164].

Однако Хемингуэем Стайн заинтересовалась и даже признавалась, что питает к нему «слабость». Он внимательно слушал, когда она рассуждала об общих принципах своей литературной работы, объясняла она. Было лестно иметь такого хорошего ученика, способного учиться столь старательно[165]. Так арсенал Хемингуэя пополнился союзником номер два.

«Мы с Гертрудой Стайн как братья», – известил он Шервуда Андерсона[166].

Той весной Хемингуэй снял мансарду на верхнем этаже отеля в доме номер 39 по улице Декарта. Как и его жилье на улице Кардинала Лемуана, этот дом имел свою литературную историю: здесь умер Поль Верлен. В комнату, где царила стужа, приходилось долго подниматься по лестнице; при этом Хемингуэй обычно тащил вязанку хвороста, чтобы протопить камин. Если дымоход не давал тяги, то комната наполнялась дымом; тогда Хемингуэй проделывал обратный путь по лестнице и искал убежища в ближайшем кафе.

Но у этой комнаты имелись и свои достоинства: из окна открывался непритязательный вид на крыши окружающих зданий и дым из других труб, поднимавшийся в серое парижское небо. И вероятно, что еще важнее, это была личная комната Хемингуэя, место для воплощения уроков Паунда и Стайн на бумаге, декорации, в которых ему предстояло одержать победу над английским языком и, если повезет, создать выдающееся произведение модернистской литературы.

Когда Хемингуэй не разъезжал по всей Европе по заданию «Star», он всецело посвящал себя работе над художественной прозой. Если не писал, то размышлял о том, как будет писать, отдыхал от написания текстов или готовился снова начать писать. По его настоянию завтраки проходили в молчании: «Пожалуйста, без разговоров», – говорил он Хэдли, чтобы не засорять голову перед предстоящим рабочим днем[167]. И даже когда не занимался своими текстами, то прилежно читал чьи-нибудь чужие. Иногда Хэдли, уютно прижавшаяся к мужу в постели, вдруг слышала шорох и обнаруживала, что он читает, держа книгу за ее спиной[168].

В голове у Хемингуэя рождался роман, но вместо того, чтобы погрузиться в работу над ним, он сочинял рассказы. Хемингуэй пытался обрести свой голос и создать стиль, который задумал еще до приезда в Париж. Некоторые из его ранних работ, как статьи, так и беллетристика, содержали семена того, что в дальнейшем стало квинтэссенцией Хемингуэя, как, например, абзац о культуре молодчиков из дансинга, написанный им для «Star»:

«Посетителям „Баль Мюзет“ не нужно искусственное возбуждение в виде джаз-бэнда, дабы заставить их танцевать. Они танцуют потехи ради, а бывает, потехи ради и оберут кого-нибудь, поскольку это и просто, и забавно, и прибыльно. А потому, что они молодые и озорные и любят жизнь, не уважая ее, они порой наносят слишком сильный удар и стреляют чересчур быстро, и тогда жизнь становится для них горькой шуткой, ведущей к вертикальной машине, отбрасывающей острую тень и называемой гильотиной…»[169]

В целом его новые работы должны были приобрести более импрессионистский характер, подобно грубым мазкам Сезанна. Текст становился менее цветистым и более простым и ритмичным. Но с точки зрения Паунда и Стайн он по-прежнему был лишь подающим надежды новичком. Результаты своего труда Хемингуэй представлял для оценки Паунду, а тот умел быть тот беспощадным: порой страницы возвращались к автору, испещренные вычеркнутыми прилагательными и другими поправками синим карандашом. Вместе с тем Паунд подбадривал Хемингуэя и даже отправил шесть его стихотворений Скофилду Тейеру в «The Dial» и один рассказ в «Little Review».

«Паунд считает, что из меня получится поэт», – писал Хемингуэй Шервуду Андерсону. И добавлял, что неизвестно, какое влияние имеет Паунд на Тейера, но как бы там ни было, лучше бы это влияние помогло ему, Хемингуэю, опубликоваться[170].

Однако Тейер стихи к публикации не принял и других материалов не запросил[171]. «Little Review» также отверг рассказ Хемингуэя. Но поддержки Паунда Хемингуэй не лишился.

Ему приходилось также следовать урокам Стайн, а это было непросто.

«Неужели писать настолько тяжело? – спрашивал он у нее. – До встречи с вами было просто»[172].

Стайн не только читала ему лекции у себя в салоне, но и одалживала немало своих рукописей, чтобы продемонстрировать свои методы[173]. Хемингуэй серьезно отнесся к ее работе с повторами, ее влияние уже начало сказываться в его текстах, в том числе «непристойном» рассказе, забракованном Стайн.

«Лиз очень нравился Джим Гилмор, – писал Хемингуэй. – Нравились его усы. И то, как блестят его зубы, когда он улыбается. Ей очень нравилось, что он не похож на кузнеца»[174].

Свои упражнения в духе «потока сознания» Хемингуэй начал записывать на страницах голубых тетрадок, какими пользуются французские школьники, – еще одна привычка, которую он перенял у Стайн. Одна такая запись гласила: «Сквозь года. Почему сквозь года? Сквозь года. Сквозь и через года. Через года…»[175].

Все это время Хемингуэй держал свою наставницу под пристальным наблюдением. По собственному признанию Стайн, она переживала, что ее «никто не публикует, и нет надежды на публикации и серьезное признание»[176]. Возможность добиться публикации для нее приобрела огромное значение. В конце концов Хемингуэй помог бы ей достичь этой цели, а пока находил очевидное применение ее стиля в работе, которую, как он знал, сможет опубликовать сам[177]. Если Стайн не сумела добиться успеха со своей манерой письма, это еще не означало, что и он не сможет. До приезда в Париж Хемингуэй был озабочен «ритмом, интонациями и репликами», как однажды выразилась Хэдли, и каденции Стайн помогли ему продвинуться вперед[178]. Он открыто заимствовал у нее идеи, но придавал им «хемингуэевский» характер, делая более утонченными, притягательными, доступными для понимания. Какой смысл писать блистательную, новую и свежую прозу, если ее никто не прочитает? С каждым карандашным штрихом, сделанным в промозглой мансарде на улице Декарта, Хемингуэй втихомолку превращал Стайн из его создательницы всего-навсего в предшественницу.

В итоге он понял, что должен направить эти уроки и упражнения на достижение важной цели. Хемингуэй мог бы переписать свой дебютный роман, как переписал рассказ «У нас в Мичигане». Да, Стайн советовала ему выбросить этот роман и начать все заново, но он не собирался слушаться всех ее советов до единого.

В тот момент Хемингуэй никак не мог знать, что вскоре будет вынужден последовать совету Стайн и начать с нуля – независимо от своего желания.