Читать книгу Все себя дурно ведут - Лесли М.М. Блюм - Страница 2

В 1921 году вся Америка только и говорила, что о молодом писателе со Среднего Запада. Он обладал всеми достоинствами нового автора, вызывающего острый интерес: был честолюбивым («Я хочу быть одним из величайших писателей, какие когда-либо жили на свете, а ты?» – однажды сказал он другу), на удивление молодым (свою первую книгу опубликовал, когда ему было 23 года), плодовитым, энергичным и неоднозначным[33]. Все складывалось как нельзя лучше для его издателей: этот человек был создан для того, чтобы стать голосом послевоенного поколения, притом весьма прибыльным. Старшим он внушал тревогу, сверстники обожали его и подражали ему. Социальные ритмы начинающегося десятилетия уже послушно следовали росчерку его пера. Звали этого писателя Ф. Скотт Фицджеральд.

А между тем у него на родине, на Среднем Западе – точнее, в Чикаго, – назревала конфронтация, о которой Фицджеральд пока не знал. Еще один честолюбивый будущий писатель следил за успехами Фицджеральда и готовил нечто вроде узурпации власти. Слава Фицджеральда вдохновляла его, однако этот будущий писатель считал, будто его рассказы поверхностны и кружат головы обилием девиц-эмансипе, розыгрышей студентов из «Лиги плюща» и пузырьков шампанского. И потом, что нового в его текстах? Хотя Фицджеральд и пишет о новом поколении, он продолжает изъясняться фразами прежнего. А разве так называемый голос поколения не должен поражать подлинной новизной, новым способом сплетать слова в предложения? Его эпитеты такие устаревшие, поистине викторианские!

Пора устроить революцию. По крайней мере, так считал в то время еще неизвестный соперник Фицджеральда, который вскоре воспользовался случаем, чтобы очутиться на острие этого бунта. В своем мнении молодой человек был не одинок: он уже успел обзавестись последователями, как основатель какого-нибудь секты. Впрочем, секта эта была невелика: ее составлял единственный приверженец, а именно невеста писателя. Больше никто в целом мире не слышал о литераторе Эрнесте Миллере Хемингуэе. И неудивительно, что о нем не слышали. Он еще не успел опубликовать ни единого рассказа.

Однако его невеста Хэдли Ричардсон – крепкая и неизменно оптимистичная рыжеволосая особа на восемь лет старше своего жениха – нисколько не сомневалась, что ему суждено стать прославленным писателем и даже культурным символом. Поначалу она не чувствовала этой удивительной и «чудесной веры в его будущее», однако он быстро переубедил ее[34]. Вскоре жизнь пары уже была посвящена строительству его карьеры. Хэдли писала ему письма, полные благоговения, превозносила его честолюбие и прямо-таки умоляла позволить ей стать его «помощницей»[35].

Никто не чувствовал большей уверенности в том, что ему уготовано большое будущее, чем сам Хемингуэй. Он не просто верил, что способен мастерски сочинять современные истории, но и знал, что его собственная история – мастерски написанный, современный шедевр. Харизматичность Хемингуэя не вызывала сомнений. Привлекательное лицо было приятным, с полными губами и симметричными чертами, а внимательный взгляд выдавал проницательность. Глаза «не могло ослепить даже солнце», как позднее писал Фицджеральд об одном из своих персонажей[36].

С ним происходили невероятные события. И даже когда они были ужасны, из них получалась хорошая проза. Всеобщее внимание Хемингуэй притягивал к себе, словно магнит. Тремя годами ранее, незадолго до своего девятнадцатого дня рождения, он попал под вражеский обстрел, раздавая шоколад и сигареты солдатам на передовой в Италии[37]. Поскольку Хемингуэй стал первым американцем, раненым в Италии, его участь привлекла прессу всей страны. В газете «New York Sun» сообщили о том, сколько осколков и какие именно истерзали его ноги: «227 шрамов, похожих на мелкие порезы проволокой и указывающих на то, где именно характерная австрийская шрапнель толщиной с пулю 22 калибра и в дюйм длиной вонзилась в него»[38]. Газеты в Чикаго также изобиловали новостями о Хемингуэе. Целая свита поклонников с подарками окружала его, пока он лечился в миланском госпитале.

«Люди любили его», – вспоминает медсестра Агнес фон Куровски[39].

А Хемингуэй любил внимание и даже писал своим родителям, что «это почти ничем не хуже, чем погибнуть и прочитать некролог о себе»[40]. Однако упоминания в нескольких заголовках и преклонение немногочисленных товарищей по оружию не были пределом мечтаний Хемингуэя. Способность внушать сверстникам преданность оказалась важным ингредиентом его успеха, однако он жаждал внимания гораздо более крупного калибра. Но невозможно явиться откуда ни возьмись и сразу стать признанным во всем мире писателем-новатором. Хемингуэю требовалось написать книгу, которая прославила бы его и помогла утвердиться в роли истинного литературного голоса современного мира. Этот промежуточный этап был хотя и неудобным, однако неизбежным.

И Хемингуэй принялся за работу. К лету 1921 года у него возник замысел романа. Хэдли была в восторге.

«Как чудесно, что ты пишешь роман!» – воскликнула она. Хэдли была готова делать все, чтобы помочь жениху достичь этой цели. «Я буду вне себя от счастья все это время находиться с тобой, или быть выставленной за дверь, или сидеть в углу, – как пожелаешь», – писала она[41]. Хэдли уже понимала, что первый роман Хемингуэя будет сугубо современным, лаконичным и простым. Она хвалила его за подход, который заключался в «устранении всего, кроме самого необходимого и усиливающего впечатление». На удивление простой, он был «превосходным, как доспехи тончайшей работы»[42].

В то время Хэдли и Хемингуэй жили порознь и готовились к свадьбе. Хэдли предвкушала это событие в своем родном Сент-Луисе, Хемингуэй же работал в Чикаго, с трудом сводя концы с концами в качестве репортера в журнале «The Cooperative Commonwealth», и вдобавок подрабатывал внештатным корреспондентом в газете «Toronto Star»[43]. Профессии репортера он обучался еще со старших классов школы в Оук-Парке, Иллинойс, где писал для школьной газеты «The Trapeze». В эти годы Хемингуэй также пробовал сочинять художественную прозу, успел набить руку и слегка расхрабрился.

«Цицерон – это ерунда, – писал он в 1915 году. – Я смог бы писать лучше даже со связанными за спиной руками»[44].

Хемингуэй не происходил из семьи литераторов, однако склонность к творчеству передалась ему по наследству. Мать некогда была подающей надежды оперной певицей, она часто водила детей на концерты, спектакли и художественные выставки в соседнем Чикаго. Но к тому времени, как Хемингуэй достиг подросткового возраста, стало очевидно, что он наделен способностями писателя, а не художника и не артиста. Учителя английского хвалили Хемингуэя, нередко зачитывая его сочинения вслух всему классу. Когда он учился в старших классах, в школьном литературном журнале «Tabula» опубликовали несколько его рассказов, в которых, как в и последующих произведениях, фигурировали бокс, жизнь в лесу и самоубийство. В то время проза Хемингуэя была скорее подражательной, нежели оригинальной; порой он писал в стиле Ринга Ларднера, популярного в то время автора, фельетониста и спортивного обозревателя. Но при выпуске из школы в 1917 году Хемингуэй удостоился звания «классного пророка» – само по себе пророческое определение, если вспомнить, что в дальнейшем он предвидел и возвестил эпоху современной литературы.

Однако после окончания средней школы Оук-Парка поощрение литературных устремлений Хемингуэя практически прекратилось. Его отец, врач, хотел, чтобы сын продолжил учебу в Оберлинском колледже, но в то время в Европе бушевала Первая мировая война, и Хемингуэй, подобно множеству молодых представителей своего поколения, решил вместо учебы лично принять участие в боевых действиях. Позднее он признавался, что войну в целом рассматривал как некое спортивное событие, и в результате в юности получил дозу «жуткого наркотика»[45]. Из-за плохого зрения Хемингуэя не взяли в действующую армию, но в 1918 году санитарный корпус Красного Креста счел его пригодным для службы и в скором времени отправил в Италию, где через несколько недель после прибытия он и был ранен.

Вернувшись в Америку, Хемингуэй нашел работу репортером, однако журналы не заинтересовались его рассказами. Критики сочли ранние рассказы Хемингуэя о выживании скучными и вторичными; они утверждали, что в то время он ничем не напоминал великого новатора английского языка, которым впоследствии стал. В общем, первая волна отказов была совершенно оправданной. Но кое-кто винит редакторов журналов начала 20-х годов в недальновидности.

«Я видел несколько [текстов Хемингуэя] в 20-х годах и решил, что они отличные, – вспоминал друг детства Хемингуэя Билл Смит, который в то время много общался с будущим писателем. – Беда была лишь в том, что он посылал их не в те журналы». И добавил, что издания вроде журнала «The Saturday Evening Post», в то время средства распространения самой популярной художественной прозы, «никогда не приняли бы к публикации его экспериментальные тексты, а экспериментировать с ними он начал еще до отъезда в Париж»[46].

Однако и первые рассказы Фицджеральда отвергли все. В какой-то момент в начале карьеры он художественно развесил на стенах своей спальни более сотни уведомлений об отказе[47]. Понадобилась огневая мощь его первого романа «По эту сторону рая», чтобы он смог осуществить прорыв. Работая над решающим дебютным романом, и Фицджеральд, и Хемингуэй начали писать о том, что знали. Роман Фицджеральда был чем-то вроде помещенного в атмосферу загородного клуба повествования о жизни Принстонского университета, где он учился до войны. Когда за дебютный роман взялся Хемингуэй, он, видимо, выбрал местом действия север Мичигана, где проводил лето в детстве, и принялся заполнять страницы рассказами о рыбалке и охоте[48]. Неясно, как развивался этот роман в 1921 году; возможно, Хемингуэй даже начал сочинять не одну книгу, а несколько. Вероятно, он обсуждал замыслы с Хэдли, потому что она писала ему, что она «на седьмом небе от этих романов!»[49] Это поистине преступление, добавляла Хэдли, что «мы все еще не настолько свободны, чтобы ты мог заняться ими как следует»[50].

Но если уж Хемингуэю предстояло взяться за столь необходимое ему выдающееся произведение, прежде всего ему самому требовалось оказаться в обстановке, более располагающей к появлению музы. В то время он сначала пользовался квартирой старшего брата Билла Смита И. К., работающего в сфере рекламы, потом сменил ряд пансионов. Хэдли также останавливалась в них, когда приезжала в Чикаго; там она и познакомилась с Хемингуэем. Влечение между ними вспыхнуло почти сразу, хотя она и была восемью годами старше его. Хемингуэю нравились ее рыжие волосы и то, как Хэдли играла на пианино; она считала его «громоздким, неуклюжим и мужественным»[51]. Они обменялись прозвищами. В компании общих друзей Хемингуэй был известен как Оинбоунз, Несто, Хемингстайн и Уэмедж. Хэдли звала его Эрнистоиком, а он ее – Хэш. Даже квартира получила прозвище Домицилий.

Вскоре Уэмедж и Хэш начали строить планы. Готовились к свадьбе – совсем не пышной, как сообщала светская хроника Сент-Луиса, а скорее скромной провинциальной свадьбе в Хортон-Бэй, Мичиган, где в детстве Хемингуэй проводил лето. Церковь, в которой 3 сентября наконец состоялась церемония, располагалась по соседству с городским универсальным магазином. За бракосочетанием должно было последовать путешествие в Италию – возможно, на год-другой, начавшись в Неаполе. 21 июля, в свой двадцать второй день рождения, Хемингуэй писал другу, что «берег семена и покупал деньги макаронников» в предвкушении этого вояжа[52].

Приезд в Италию был в определенном смысле возвращением домой. Хемингуэй гордился своим итальянским прошлым. Например, один из осколков, извлеченных из его ноги, он вделал в кольцо, которое носил как напоминание о своем драматическом столкновении со смертью и о том, как впервые вкусил всемирной славы. Ему не терпелось показать страну Хэдли, и он начал покупать итальянские лиры. Хэдли пришлось долго убеждать его, что она вовсе не стремится к заурядному существованию. Она тоже начала готовиться к «смелому и нищему путешествию по стране макаронников»[53].

Путешествие обещало быть смелым, но отнюдь не нищим: у Хэдли имелся трастовый фонд, учрежденный для нее дедушкой-банкиром; она называла его своим «милым пакетиком с семенами»[54]. Благодаря ему чета Хемингуэев могла рассчитывать на 2–3 тысячи долларов в год[55]. Хемингуэй уволился из журнала «Cooperative Commonwealth», будущее которого не внушало ему радужных надежд; «презренный металл» Хэдли, как он его называл, должен был стать основной движущей силой их заграничной авантюры[56].

«Кое-кто считал, что Хэдли превратилась в Хэш, потому что ей досталось небольшое наследство, следовательно, она стала источником доходов Хема, но это не так, – позднее заявлял Билл Смит. – Хэш – это просто искаженное имя Хэдли»[57].

Впрочем, означало прозвище Хэш наличные («кэш», cash) или нет, но Хэдли действительно являлась источником доходов Хемингуэя. Источник был весьма скромным, однако исправно подкармливал семью. За счет Хэдли супруги объездили всю Европу, последующие пять лет деньги из ее трастового фонда были их единственными надежными средствами к существованию. Хемингуэй беспокоился о том, что репортерская работа вынудит его отложить написание других текстов; из-за лихорадочного графика он постоянно был «занятым, усталым и вымотанным»[58]. Ему настоятельно требовалось прекратить эту борьбу с переменным успехом. Благодаря сент-луисским долларам, Италия могла бы обеспечить необходимую передышку.

«Думай о том, что в Италии не будет ничего, кроме любви и покоя как фона для писательства, – убеждала Хэдли Хемингуэя. – Да, ты будешь сочинять так, как мощный и чудесный морской бриз выдувает резкий свист из каждой причудливой расщелины»[59].

Уже тогда Хэдли знала, что Хемингуэй затмит ее, но это ее, похоже, не беспокоило. Она вполне довольствовалась ролью женщины, стоящей за нарождающимся талантом, и даже приходила в восторг от этой роли. Все ее ресурсы находились в распоряжении Хемингуэя. Ему предстояло написать «лучшее, что ты когда-либо делал в своей жизни, – уверяла Хэдли. – Честное слово, ты творишь чудеса – это впечатляет и потрясает… Не допусти, чтобы все это пропало. Будем продолжать вместе»[60].

Отъезд в Европу был запланирован на ноябрь.

Масштабная индустрия, ныне известная как «Париж Хемингуэя», могла бы стать «Неаполем Хемингуэя», если бы не вмешательство одного из постоянных гостей Домицилия.

Сегодня писатель Шервуд Андерсон практически забыт, но в начале 20-х годов ХХ века его имя было на слуху. Не у всех, конечно, и до славы автора мегабестселлеров ему было далеко, тем не менее его чтили. В литературу он пришел окольным путем. Некоторое время возглавлял компанию, рассылающую краски по почте, но если верить преданию, в 1912 году прямо в офисе перенес нервный срыв, бросил работу и больше не вернулся к ней. В качестве панацеи для себя Андерсон избрал литературные устремления, и к 1914 году уже публиковал рассказы в журналах.

К моменту знакомства с Хемингуэем в 1921 году Андерсон находился на стадии недолгого полета Икара к солнцу: его недавний сборник рассказов «Уайнсбург, Огайо» был успешно распродан, в том же году ему предстояло получить первую премию журнала «Dial» за вклад в американскую литературу. Рассказы считались его коньком; с романами Андерсона, видимо, охотно мирились и критики, и публика. В 30-х годах о нем стали стремительно забывать, но в 1921 году Шервуд Андерсон еще был знаменитостью. С И. К. Смитом он был знаком по чикагским рекламным кругам, вдобавок жил поблизости; его визиты к Смиту считались важным событием.

Андерсон никак не мог знать о Хемингуэе к моменту их знакомства, зато Хемингуэй знал об Андерсоне все. Как и остальные, Хемингуэй ценил рассказы Андерсона, однако находил его романы «удивительно слабыми» – первая оценка, которая уже через несколько лет приобретет огромное (а с точки зрения самого Андерсона – почти зловещее) значение[61].

Когда впервые Андерсон появился в квартире – вероятно, в плачевном виде, поскольку обычно напоминал неряшливого рассеянного профессора с тщательно подобранным гардеробом скверно сидевших пиджаков, – Хемингуэй отнесся к нему вежливо и внимательно[62]. Эта манера поведения стала для него обычной при встречах с потенциальными наставниками, имеющими связи во влиятельных кругах. Позднее Хемингуэй утверждал, будто в то время они с Андерсоном «ни разу не говорили о писательстве», но даже если это правда, ему удалось произвести глубокое впечатление на маститого автора[63]. Как и Хэдли, Андерсон быстро осознал, что Хемингуэя ждет большое будущее.

«Спасибо, что познакомили меня с этим молодым человеком, – сказал Андерсон Смиту и его жене после первой встречи с Хемингуэем. – По-моему, он далеко пойдет»[64].

Это был мастерский ход умеющего невзначай сводить людей И. К. Смита, который «уже тогда знал, что Хем гений», как вспоминал его брат Билл. Считал ли Хемингуэя гением в то время сам Билл? «Нет, конечно, – позднее признавался он. – Приятели гениями не бывают»[65]. Однако И. К. Смит был доволен возникшими отношениями и сразу заметил, как эта встреча повлияла на Хемингуэя.

«Именно в тот момент Эрнест начал воспринимать свой талант всерьез, как заманчивую возможность, – рассказывал он. – Думаю, это была его первая встреча с большим писателем, и благодаря ей у него появился шанс оценить себя»[66].

Оценивая себя в сравнении с Андерсоном, Хемингуэй, наверное, решил, что способен превзойти маститого писателя – или, по крайней мере, что вправе критиковать его. Во время ответных визитов Андерсон иногда читал свои произведения в присутствии обитателей Домицилия. Хемингуэй вслушивался в каждое слово. При Андерсоне он держался вежливо, но говорили, что за глаза относился к его манере письма «весьма неприязненно»[67].

«Нельзя так строить фразы», – однажды заявил он, когда после сеанса чтения Андерсон покинул квартиру[68].

Вдобавок Хэдли оскорбилась, поскольку Андерсон сравнивал Хемингуэя с империалистом Викторианской эпохи, писателем Редьярдом Киплингом.

«Как глупо! – возмущалась она в письме к мужу. – Да я вообще не желаю сравнивать тебя ни с кем! Ты же Эрнест Хемингуэй»[69].

Андерсон сумел многократно компенсировать эти непреднамеренные оскорбления. Во время своих визитов он если не читал вслух собственные рукописи, то расписывал прелести Парижа – города, который стал магнитом для творческих личностей со всей Америки. Ранее в том же году Андерсон совершил путешествие в Париж через Атлантику и встретился с внушающей ему уважение Гертрудой Стайн, американкой, богатой наследницей и экспериментирующим литератором, которая обосновалась в Париже несколько десятилетий назад. Он познакомился также с ирландским писателем Джеймсом Джойсом, шокировавшим читателей публикацией искрометных отрывков из своего романа «Улисс» в американском литературном журнале «The Little Review». Андерсону хитростью пришлось добиваться знакомства: нельзя же было просто явиться в Монпарнас и получить приглашение в знаменитый салон Стайн или на ужин в семье Джойса.

Пытаясь проникнуть в эти круги, Андерсон направился в новый, но уже известный магазин англоязычной литературы «Шекспир и компания» на Левом берегу. Его основательницей и владелицей являлась американская экспатриантка Сильвия Бич, знакомая со многими влиятельными представителями творческой элиты города. Однажды Бич увидела переминающегося у дверей магазина мужчину приметной внешности. Наконец решившись войти, он выразил восхищение книгой, которую Бич выставила у себя в витрине. Ни одному другому парижскому книготорговцу не хватило ума, чтобы предложить покупателям «Уайнсбург, Огайо», сказал Андерсон и признался, что он автор этой книги.

Бич была сразу же очарована Андерсоном. «Я увидела в нем нечто среднее между поэтом и миссионером (только без проповедей) – возможно, с легкой примесью актера», – позднее вспоминала она[70]. Задержавшись в магазине, Андерсон развлек ее рассказом о том, как он бросил вызов индустрии рассылки красок почтой. Бич впечатлилась достаточно, чтобы познакомить его со своей любовницей Адриенной Монье, которую Андерсон также расположил к себе. Когда же Монье пригласила Андерсона на ужин, он сообразил, что отныне официально допущен в одну из великих цитаделей экспатриантского литературного Парижа. Эта цитадель была неразрывно связана с другой. Вскоре Андерсон уговорил Бич представить его Гертруде Стайн, произведения которой увлекли его и оказали на него значительное влияние. Бич охотно согласилась. Они появились в салоне Стайн, где Андерсон с пафосом поцеловал кольцо на ее руке.

«Почтительность Шервуда и восхищение ее творчеством, которое он выразил, необычайно понравились Гертруде, – вспоминала Бич. – Она явно растрогалась»[71].

Эта встреча положила начало литературной дружбе, которая могла бы продлиться десятилетиями. Вероятно, Андерсон остался бы в Париже и легко вписался в экспатриантскую элиту, тем более теперь, когда он заслужил признание двух из ее наиболее видных властительниц. Однако Андерсон вернулся в Америку, где твердо воздерживался от экспатриации на протяжении всей своей карьеры. Его позиция была на редкость непопулярна, но Андерсон так и не соблазнился прелестями заграничной жизни.

«Видите ли, милый друг, я верю в эту нашу страну, где все так перемешано, – объяснял он Стайн. – Странно, но я в нее влюблен»[72].

Тем не менее Андерсон постоянно предлагал другим творческим людям побывать по ту сторону Атлантического океана. В лице Хемингуэя и Хэдли он нашел восприимчивую аудиторию. Вернувшись в Чикаго, однажды за ужином стал убеждать их немедленно обменять итальянские лиры на французские франки. Париж как нельзя лучше подходил для амбициозных молодых писателей, склонных к экспериментам. Вдобавок жизнь в нем обходилась дешево. Более того, теперь Андерсон уже был знаком со стражей этого мира и мог проложить путь для Хемингуэя.

Его уговоры подействовали: к Дню благодарения Хемингуэи отказались от своих намерений побывать в Неаполе и взяли билеты на пароход, следующий во Францию. Вместо посещения мест былой славы Хемингуэя они избрали иной фон для новой и неизбежно более яркой славы. Ведь в то время Париж считался неофициальной лабораторией новаторской литературы и так называемым творческим центром мира. Несмотря на то, что этот город притягивал бесчисленное множество потенциальных современных писателей, то есть будущих конкурентов Хемингуэя, возможностей в нем тоже имелось немало. Еще никто не успел заявить свои права на тот самый парижский роман или на эпохальное послевоенное экспатриантское произведение, – по крайней мере, которое увлекло бы массового читателя. Фицджеральд уже претендовал на послевоенное недовольство и декадентство в Нью-Йорке. А в Париже наверняка больше свободы и определенно богаче материал.

Вечером накануне отъезда супругов из Чикаго Хемингуэй зашел к Андерсону, чтобы занести символ своей признательности: огромный армейский вещмешок, наполненный консервированными продуктами из его квартиры, общим весом более сотни фунтов. Этот жест тронул Андерсона.

«Помню, как он поднимался по лестнице, великолепный и широкоплечий, во весь голос обращаясь ко мне, – вспоминал Андерсон. – Здорово он придумал – принести приятелю-писаке еду, которую он все равно не взял бы с собой»[73].

Андерсон сторицей отплатил ему за услугу. Через несколько дней, когда Хемингуэй поднимался на борт трансатлантического лайнера, при нем была редкая валюта, которую не принял бы ни один банк: личные рекомендательные письма Андерсона, адресованные самым влиятельным фигурам литературного Парижа.

Супруги Хемингуэй прибыли в Париж накануне Рождества – далеко не в самое благоприятное время для знакомства с городом. Это было все равно что увидеть прославленную и эффектную красавицу без макияжа, в тот момент, когда она мучается похмельем. Даже беднейшие экспаты старались сбежать от сырой и унылой парижской зимы, и Хемингуэи вскоре последовали их примеру. Но сначала им предстояло сойти с поезда, добраться до гостиницы «Жакоб э д'Англетерр» в Сен-Жермене и обустроиться на новом месте. Шервуд Андерсон жил в том же отеле во время недавнего пребывания в Париже и рекомендовал его супругам; он даже заранее прислал приветственное письмо, которое ждало их прибытия. Отель отличался дешевизной – 12 франков, или чуть меньше доллара, в сутки – и пользовался дурной славой в экспатриантских кругах[74]. «„Гранд-отель“ Викки Баум был лишь бледным подобием интриг и драм, происходивших в этом отеле», – вспоминал один бывший парижский редактор[75]. Длинный список колоритных знаменитостей из числа творческих личностей, живших там, компенсировал унылый интерьер.

Подобно всем вновь прибывающим в Париж американцам, чета Хемингуэев бросила свой багаж в номере и поспешила в кафе «Дом» – движимый сплетнями и нервный центр экспатриантской колонии Левого берега. «Дом» считался эффективным средством от одиночества: сюда стекались все; его завсегдатаи, похоже, дали обет помогать новоприбывшим освоиться в Париже и присоединиться к их компании. Очень скоро Хемингуэя начали раздражать подобные кафе и их «постояльцы», как он называл экспатриантскую клиентуру, но поначалу супруги прочно обосновались в «Доме», борясь с головокружением и дезориентацией, которые испытали, впервые ступив на чужую территорию[76]. Там Хемингуэй и Хэдли потягивали горячий пунш с ромом и описывали первые впечатления в письмах к друзьям и родным.

«Мы бродили по улицам день и ночь, рука об руку», – сообщал он Андерсону. Было холодно, жаловался Хемингуэй и добавлял, что они приуныли[77]. «Не знаю, каким я представлял Париж, однако оказался он не таким», – позднее вспоминал он[78].

«Дом» обеспечил им временную передышку, но снаружи голые деревья и автобусы были словно покрыты слизью серого дождя. Блуждая по улицам, Хемингуэй и Хэдли всматривались в холодные каменные дворы и витрины магазинов, видели, как над конскими крупами поднимается пар. Многое в этом городе резало глаз. Экспаты, которые, пошатываясь, брели домой после попойки, продолжавшейся всю ночь, могли столкнуться с играющим на рожке пастухом, ведущим по улице стадо черных коз, или телегой, полной моркови. И город, и многие его обитатели будто носили на себе шрамы, напоминающие о войне. «Я видел, как хорошо справляются они с нехваткой конечностей, оценивал качество искусственного глаза и мастерство, с которым были восстановлены их лица», – рассказывал Хемингуэй[79]. Для Хэдли Париж был «непостижимо странным городом, удивительным и ужасным»[80].

Супружеская пара искала утешения в непритязательной роскоши и развлечениях. Район, к счастью, был невелик: центром его светской жизни являлись несколько кафе и баров, расположенных на расстоянии пары кварталов один от другого. Муж и жена подолгу гуляли, но радовались возможности вернуться в исходную точку. Хэдли поглощала французские пирожные, Хемингуэй погружался в составление восторженных, подробных отчетов о дешевизне еды, вина, литров различных спиртных напитков и номеров в отеле. Из-за инфляции Париж оказался весьма доступным для американцев[81]. Американский доллар был здесь королем и стоил двенадцать с половиной франков, канадский доллар стоимостью одиннадцать франков – лишь принцем. Даже вокруг сравнительно бедных приезжих увивались владельцы местного бизнеса, от хозяев отеля до рестораторов и poules, то есть проституток[82]. Почти каждый американский экспат мог рассчитывать, что с ним будут «обращаться как с миллионером и недолюбливать так же», по словам Альфреда Креймборга, еще одного американца, прибывшего во Францию в начале 20-х годов[83].

Хотя Париж и оказался доступным для Хемингуэев, более изысканные и декадентские удовольствия города поначалу ускользали от них. Они были чужаками, одинокими и оторопелыми. В тот момент им было бы трудно поверить, что однажды они станут олицетворением всего романтичного и заманчивого, что только имелось в Париже 20-х годов.

Несмотря на жалобы, что репортерская работа отвлекает от серьезных писательских устремлений, Хемингуэй сумел добиться места парижского корреспондента газеты «Toronto Star». Работа была внештатной; предпочтение отдавалось атмосферным сюжетам, а это означало, что ему платили за меткие наблюдения за его новой средой обитания.

Редакторы на родине Хемингуэя быстро заметили, каким неиссякающим спросом пользуются очерки о Париже[84]. Богатые американцы давно уже помешались на парижских модах и кухне, однако с недавних пор всемогущий доллар сделал парижские удовольствия доступными гораздо более обширной демографической группе. Дебютантки, голодные художники и даже недалекие буржуа со Среднего Запада начали проявлять живой интерес ко всему французскому – от светских событий в растущей колонии экспатов до манифестов различных художественных течений, возникших в кафе и салонах города. Репортер Артур Пауэр принялся освещать жизнь монпарнасских художников в рубрике парижской газеты «Herald» под названием «Вокруг студий»[85]. Молодой журнал «New Yorker» поручил писательнице Дженет Фланер вести выходящую раз в две недели рубрику «Письмо из Парижа», в котором она подробно расписывала все – от политических до постельных сплетен (пересечение этих сфер неизменно оказывалось самым увлекательным). Журнал «Vogue» писал о Париже и рекламировал его так усердно, что в буквальном смысле слова вербовал американцев и грузил их на корабли. Он даже предлагал читателям услуги парижского информбюро[86].

«Париж, вероятно, самый щедрый город мира, изобилующий чистыми наслаждениями», – восторгался автор одной из статей в «Vogue»[87].

С другой стороны, материалы Хемингуэя были не настолько захватывающими. Ему не понадобилось много времени, чтобы оценить своих современников и расписывать их изъяны на страницах «Star».

«Париж – мекка мошенников и притворщиков», – заявил он в статье, сочиненной вскоре после приезда. Париж наводняли американцы всех мастей, называвших себя во Франции знаменитостями – от мнимых звезд танца до боксеров с несуществующими чемпионскими титулами. Этим беспутным гостям из Америки обман сходил с рук только благодаря «невообразимой дремучести» французов. На случай, если кому-нибудь еще придет в голову выдавать себя в Париже за корифея, Хемингуэй давал совет: «Назовитесь чемпионом какой-нибудь далекой страны и впредь держитесь от этой страны подальше»[88].

Он не преминул пустить и острую, сверкающую стрелу в экспатов, наводнивших монпарнасские кафе. «Накипь из Гринвич-Виллидж была снята и перенесена большой шумовкой в кварталы Парижа, ближайшие к кафе „Ротонда“», – утверждал он. («Ротонда» служила еще одним известным местом сборищ экспатов, располагаясь по другую сторону бульвара, напротив «Дома»). По мнению Хемингуэя, позеры-туристы и завсегдатаи-экспаты, втискивающиеся в «Ротонду» по тысяче человек за раз, «так силились подчеркнуть небрежную индивидуальность своей одежды, что в результате выглядели одинаково эксцентрично». От них едва ли стоило ждать бессмертных творений, полагал он: «С добрых старых времен, когда Шарль Бодлер водил на поводке пурпурного омара по тому же древнему Латинскому кварталу, в кафе было написано не так уж много хороших стихов»[89].

Со стороны Хемингуэя выбор темы был дальновидным, способным наверняка привлечь внимание. После войны кафе и бары Левого берега служили фоном для множества экспатриантских мелодрам и дебошей, в них существовало немало неписаных правил. Как только новички появлялись в «квартале», как называли Монпарнас, они тщательно выбирали кафе, которое начинали посещать постоянно, и о них судили в соответствии с этим выбором. «Дом» был официальной фабрикой слухов в среде американских экспатов: каждый, кто хотел пустить непристойный слушок, показаться с новой любовницей или похвалиться продажей нового романа, выбирал для этой цели «Дом», и тогда известие разносилось быстро. Постоянные посетители «Дома» осуждали клиентов «Ротонды», вдобавок в литературных кругах было принято ненавидеть хозяина «Ротонды», кого называли то «хамом и свиньей с кислой рожей», то просто «мерзавцем»[90]. (Его вина: он заявил, что дамам в его кафе запрещается курить и находиться без головных уборов – неприемлемая политика для американцев, приехавших в Париж. К счастью, бульвар был слишком широк, чтобы посетители «Дома» и «Ротонды» кидались друг в друга стульями, однако брань все равно была отчетливо слышна сквозь шум транспорта.

Порой посетители этих заведений вели себя, как в салунах американского Дикого Запада. «Многие [экспаты], уважаемые и солидные граждане у себя на родине, напрочь теряли голову, едва достигнув Монпарнаса», – вспоминал один бармен той эпохи[91]. Но пьяные выходки посетителей зачастую бледнели в сравнении с кознями хозяев кафе, регулярно пытавшихся саботировать работу конкурентов. Например, однажды Хилер Хайлер, владелец популярного бара «Жокей», обнаружил, что один из посетителей решил покончить с собой и принял яд в туалете бара. Хайлер промыл ему желудок и выслушал его признания.

«Хайлер, я не могу, я просто не могу больше жить, – объяснил посетитель. – Я все равно покончу с собой, и как можно скорее».

«Что ты имеешь против меня? – спросил Хайлер. – Зачем добиваешься, чтобы закрылся мой „Жокей“?»

«На самом деле я этого совсем не хочу, старик», – возразил посетитель.

«В таком случае, – посоветовал Хайлер, – когда решишь в следующий раз покончить с собой, отправляйся в другое место». И услышав вопрос о том, какое же место для самоубийства он бы посоветовал, Хайлер подумал и ответил: «Ну, например, „Дом“ – знаешь, мы ведь с ним давно соперничаем».

На следующий день этого посетителя нашли мертвым в туалете «Дома»[92].

Любой проницательный писатель догадался бы, что экспатриантский Париж буквально кишит образцами неприглядных сторон человеческой натуры, а Хемингуэй был проницательнее многих. Этот материал сразу ложился в основу газетных статей, помогающих платить по счетам, и вместе с тем обещал почти неисчерпаемый кладезь информации для более значительного и масштабного произведения, литературного и глубокого, – если только представится удачная возможность.

Другие наверняка тоже чувствовали, что Париж – это сокровищница литературных возможностей, но многих из них настолько захватило это волнующее зрелище, что достаточно ясно описать его не удалось. Кое-кто из экспатов сравнивал свой парижский опыт с затянувшейся вечеринкой с наркотиками. Поэт Харт Крейн описывал жизнь в Париже как череду «ужинов, званых вечеров, поэтов, чудаковатых миллионеров, художников, переводов, омаров, абсента, музыки, променадов, устриц, хереса, аспирина, картин, богатых наследниц-лесбиянок, редакторов, книг и моряков»[93]. Для американского писателя Малькольма Каули Париж был подобен кокаину и так же вызвал болезненное привыкание, когда настало время собраться и сесть за работу[94]. Некоторые экспаты сознавали, что отнюдь не благотворных чар Парижа будет разумнее сторониться.

«[Поначалу] я постоянно пребывал в лихорадочном возбуждении, – писал редактор-экспатриант Роберт Макэлмон незадолго до того, как их пути с Хемингуэем пересеклись. – Но я слишком хорошо понимал, что Париж – тварь, а в тварей не следует влюбляться, особенно если они не лишены остроумия, воображения, опыта, а за их жестокостью скрываются давние традиции»[95].

Хемингуэй принадлежал к числу благоразумных: он так и не подпал полностью под обаяние этой твари, даже когда был еще новичком в Париже. Когда беспутный образ жизни постепенно поставил на колени менее стойких авторов, Хемингуэй жизнерадостно называл Париж «городом, удобнее какого для писателя нет»[96]. Держась особняком, Хемингуэй обеспечил себе явное преимущество и остался авторитетным и четко мыслящим наблюдателем. Позднее это качество делили с ним многие герои его художественной прозы.

Выжидая случай, чтобы найти серьезное литературное применение атмосфере и персонажам Латинского квартала, Хемингуэй запечатлел их по меньшей мере в десятке статей, посвященных парижской жизни. Очерки в «Toronto Star» выглядят литературными пробами и даже содержат диалоги. В одном из них передан забавный подслушанный разговор двух французов, жены которых сами стригут их:

«– Что с твоими волосами, Анри? – спрашивает один француз.

– Моя жена стрижет их, – отвечает второй. – А что с твоими? Они тоже имеют не очень-то роскошный вид!

– Это все моя жена. Она также стрижет их. Говорит, что парикмахеры – грязные свиньи, но в итоге оказалось, что я должен ей давать те же чаевые, что и парикмахеру»[97].

Благодаря сообщениям Хемингуэя, читатели знакомились с закладывающими в ломбард драгоценности русскими аристократами, изгнанными из своей страны революцией, и теперь «фланирующими по Парижу в наивной ребяческой надежде, что все как-нибудь уладится само собой»[98]. Читатели узнавали о незадачливых европейских политиках; арабских торговцах коврами, нечестных до мозга костей; французских шляпниках, пускающих на отделку своего товара воробьев; и профессиональном палаче с двумя гильотинами – одной побольше, другой маленькой, для деловых командировок.

Однако Хемингуэй постоянно возвращался к рассказам об американцах в Париже. Этот источник был неисчерпаемым. Он не скрывал, что умело распознает мошенничество и притворство соотечественников, добровольно отправившихся в изгнание, и, похоже, его умение относилось ко всем и каждому, кроме него самого. Мишенями становились уродливый турист-американец, утверждающий, будто «Париж – тот еще Содом и Гоморра, вместе взятые», и что он «готов заплатить за свой идеал»; приземистая крашеная блондинка, развалившаяся на стуле в «Ротонде» и зажавшая в зубах двухфутовый сигаретный мундштук; домохозяйка из Коннектикута, оплачивающая в кафе счета молодых жиголо всех мастей. Эта орава никчемна и омерзительна, утверждал Хемингуэй, особенно те, кто выдает себя за людей искусства.

«Почти все они бездельники, и энергию, которую художник обычно вкладывает в творческий труд, они тратят на разговоры о том, что собираются делать, – писал он в одной из статей для „Star“. – Проблема в том, что посетители Латинского квартала, зайдя в „Ротонду“, полагают, будто перед ними собрание подлинных художников Парижа. Я хотел бы во весь голос и с полной ответственностью внести поправку, потому что настоящие художники Парижа, создающие истинные произведения искусства, не ходят сюда и презирают завсегдатаев „Ротонды“»[99].

Себя Хемингуэй явно относил к истинным артистам, презирающим мнимых. Правда, его еще не причислили к признанным артистам, но даже по ранним рассказам было очевидно, что вскоре он пополнит их ряды.