Читать книгу Все себя дурно ведут - Лесли М.М. Блюм - Страница 4

Позднее, осенью того же 1922 года, Хемингуэй покинул Париж, чтобы написать о выводе греческих войск из Восточной Фракии. После окончания Первой мировой войны Греция предприняла попытку расширить свою территорию за счет бывшей Османской империи; Турция выразила недовольство контратакой, сопровождавшейся изгнанием потенциальных завоевателей. Отраженный натиск привел, как сообщал Хемингуэй читателям «Star», к «окончанию большой военной авантюры Греции»[179].

Затем Хемингуэя отправили в Лозанну, где была организована конференция по улаживанию греко-турецкого конфликта. Там Хемингуэй встретился со специалистом по журналистским расследованиям Линкольном Стеффенсом – точнее, «однажды вечером явился мне», как вспоминал сам Стеффенс, добавляя, что Хемингуэй произвел на него впечатление как обладатель «самого надежного будущего за границей»[180].

Хемингуэй показал Стеффенсу написанную им телеграмму. Его завораживал «телеграфный стиль», полностью лишенный эпитетов. Невозможно было представить что-нибудь более далекое от викторианской претенциозности. Даже находясь на задании, Хемингуэй искал способы поупражняться в этом искусстве лаконичной коммуникации. Например, он объяснил, что телеграмму, которая гласила «Кемаль отрицает пожар Смирны виновны греки» редакторы у него на родине расшифруют следующим образом:

«Сегодня Мустафа Кемаль в эксклюзивном интервью корреспонденту информационного агентства „Monumental“ решительно отрицал какую-либо причастность турецких войск к сожжению Смирны. Кемаль заявил, что этот город подожгли зажигательными боеприпасами войска греческого арьергарда перед тем, как передовые турецкие отряды вошли в него»[181].

В телеграмме, которую Хемингуэй показал Стеффенсу, говорилось об исходе греческих беженцев из Турции – «яркой, детальной, представшей его глазам панораме бегства целого потока несчастных, голодных, перепуганных, лишенных корней людей, – вспоминал Стеффенс. – Я видел то же самое и сказал ему об этом».

«Не так, – возразил Хемингуэй. – Читайте телеграфный стиль, только его. Отличный язык, правда?»[182]

Стеффенс захотел увидеть другие телеграммы: «Я попросил показать их мне все – для полноты впечатления»[183].

Хемингуэй дал ему также экземпляр «Моего старика» – рассказа о трагедии на скачках. Стеффенс прочитал рассказ, и он ему понравился; вместе с телеграммами он оставил у Стеффенса впечатление, что Хемингуэй – парень что надо. «Он мог когда-нибудь добиться своего и добился бы», – вспоминал Стеффенс[184]. Желая быть причастным к будущему успеху Хемингуэя, Стеффенс отослал его рассказ в Нью-Йорк, редактору журнала «Cosmopolitan», в котором тогда публиковали прозу.

А тем временем Хэдли в Париже лечилась от гриппа. В телеграммах Хемингуэй умолял ее присоединиться к нему, как только она снова будет «в состоянии путешествовать»[185]. Вскоре жена достаточно оправилась, чтобы двинуться в путь. И когда собиралась, приняла любопытное решение: в один из саквояжей она сложила рукописи Хемингуэя – рассказы, поэзию, первый роман и все машинописные копии этих произведений. Почти весь литературный архив, имевшийся на то время у Хемингуэя, должен был соседствовать в поездке с ее одеждой и туалетными принадлежностями. Позднее Хэдли объясняла, что Хемингуэй в письмах пел дифирамбы Стеффенсу, и она не сомневалась, что муж пожелает показать ему другие свои тексты[186]. О том, что случилось дальше, супруги Хемингуэй вспоминали до конца своих дней.

Хэдли прибыла на Лионский вокзал, оставила багаж в купе экспресса «Париж – Лозанна», а затем вышла из вагона, чтобы купить воды и газету. До отхода поезда еще оставалось время, и она медлила на перроне, болтая с корреспондентами, которые тоже направлялись на конференцию. Когда же Хэдли наконец вернулась в свое купе, небольшой саквояж с рукописями Хемингуэя исчез.

В панике и отчаянии Хэдли тем не менее отправилась в путь. В Лозанне на вокзале ее встречал Хемингуэй. Рядом с ним стоял Линкольн Стеффенс. Всхлипывающая Хэдли вышла из вагона.

«Она плакала, плакала и не могла ничего объяснить, – позднее вспоминал Хемингуэй. – Я прежде не видел, чтобы человек так огорчался из-за чего-то, кроме смерти и невыносимых страданий, – разве что Хэдли, когда она рассказывала мне о пропаже»[187].

Хемингуэй оставил кого-то вместо себя освещать конференцию и вернулся в Париж. Поначалу ему не верилось, что Хэдли действительно собрала рукописи, его произведения, но как только он вошел в квартиру, то понял, что она действительно везла ему все, что он успел написать. «Я помню, что я делал в ту ночь, когда вошел в квартиру и увидел, что так оно и есть», – писал он[188]. Но об этом таинственном, возможно, скандальном происшествии Хемингуэй так ничего и не узнал[189].

«Никакие попытки отыскать саквояж не увенчались успехом, – вспоминала Хэдли. – А Эрнест был настолько глубоко погружен в эту работу, что, по-моему, так никогда и не оправился от боли, вызванной невосполнимой потерей»[190]. Исчезновение дебютного романа, который Хэдли называла «святыней», стало для Хемингуэя особенно ощутимым ударом, добавляла она.

Если это правда, значит, Хемингуэй был весьма снисходителен к Хэдли, когда речь шла о том, что его друг Билл Смит звал «великим ограблением поезда» – по крайней мере на бумаге, вспоминая этот ужасный инцидент много лет спустя[191]. Бедняжка Хэдли была, как он писал, «прелестной и преданной, просто ей не везло с рукописями»[192]. Хемингуэй никогда, в сущности, не винил ее, как утверждал он в другом случае. Ведь «никто не нанимал ее выполнять функции хранителя рукописей», продолжал Хемингуэй, добавляя, что «то, что она действительно должна была делать – выполнять обязанности жены, – она делала чертовски здорово»[193]. (Справедливости ради отметим, что подобные великодушные заявления были сделаны после того, как прошло более четверти века, и гнев успел остыть.)

Черный юмор помог Хемингуэю пережить потерю. Когда «Cosmopolitan» отверг и вернул ему «Моего старика», он начал называть этот рассказ «Das Kapital», утверждая, что он внезапно стал его единственным «литературным капиталом»[194]. На самом деле не единственным: «непристойный» рассказ «У нас в Мичигане» тоже уцелел, потому что «по какой-то причине завалялся в ящике стола, отдельно от других рукописей»[195].

Хемингуэй добивался сочувствия от своих новых наставников, однако нянчиться с ним никто не собирался. «Вы, наверное, слышали, что я лишился своих ювенилий? – писал он Эзре Паунду через несколько недель после кражи. – Вы, конечно, сказали бы „вот и хорошо“ и т. п. Только не говорите мне это. Я еще не в том настроении. На эту чертову писанину я потратил 3 года»[196]. Эзра ответил, что это «Божья воля» и добавил, что Хемингуэю следовало бы попытаться восстановить утраченное. Ведь память – лучший редактор, написал он. А Гертруде Стайн с самого начала не нравился его роман.

Хемингуэй скрепя сердце признал, что, «возможно, эта потеря и к лучшему»[197]. С его точки зрения, вопрос не стоял о воссоздании всего утраченного, его вынудили начать с чистого листа. Однако то, что появилось дальше, почти неизбежно должно было стать улучшенным вариантом того, что потерялось. Ведь создавать его предстояло в атмосфере интеллектуального Парижа, руководствуясь наставлениями Паунда и Стайн. Теперь ранние работы вместо того, чтобы отдавать «ювенилиями», придадут ему сходство с Афиной, которая родилась полностью зрелой из лба Зевса. В сущности, в наличии имелось не только глубокое влияние: Хемингуэй уже приготовился подняться еще выше и заявить о себе дерзким и новым, своим собственным голосом.

«Я знаю, к чему стремлюсь в прозе, – писал он Эзре Паунду. – И если только она не чертовски хороша, я пойму это»[198].

К концу января 1923 года Хемингуэй сообщил Паунду, что уже работает над новым материалом.

Годы спустя Хемингуэй создал для неопубликованного рассказа «Незнакомая страна» (The Strange Country) персонаж, жена которого потеряла все его ранние произведения. И хотя этот человек, Роджер, отчаянно тосковал по потерянным рассказам, он «уже видел, как заметно над водой, когда ветер уносит грозу в океан, что мог бы написать роман получше»[199].

В феврале того года Хемингуэй с женой отправился в Рапалло, Италия, где жили Эзра и Дороти Паунд. Атмосфера в этих местах, казалось, обещала скорое выздоровление – свежий инжир, хорошее вино, теплый итальянский хлеб, долгие прогулки и теннисные матчи с Паундами.

Но вместе с тем существовала и пугающая перспектива создания совершенно нового литературного наследия. Поначалу процесс был мучительным, и Хемингуэй требовал поддержки у Паунда и Стайн. Он работает не покладая рук, сообщал он Стайн, и уже закончил пару новых вещей. Все ее уроки Хемингуэй держал в памяти, но добавлял, что если она хочет посоветовать ему что-нибудь еще, пусть напишет[200]. А пока его отношения с Хэдли немного наладились: в настоящее время, как писал он украдкой, он чувствует себя самым счастливым в постели с ней[201].

Точнее, чувствовал, пока Хэдли не сообщила мужу, что беременна. В Лозанну она прибыла не только без рукописей, но и без средств контрацепции, о чем предусмотрительно уведомила Хемингуэя, однако они решили все равно попытать удачу. Подобный поворот событий явно шокировал Хемингуэя. Едва вернувшись в Париж, он бросился искать убежища в салоне Стайн.

«Он пришел к нам часов в десять утра и остался, – вспоминала Стайн. – Он остался к обеду, до самого вечера, потом остался к ужину, а затем сидел часов, наверное, до десяти вечера и вдруг неожиданно заявил, что его жена в положении».

«Я еще слишком молод, чтобы стать отцом», – с горечью сказал им Хемингуэй.

Стайн и Токлас «утешили его как сумели и выпроводили восвояси»[202]. Но сочувствие Стайн имело свои пределы: данный инцидент невероятно позабавил ее, и она рассказала о нем Хэдли, которой, вероятно, было не до смеха[203].

В общем, уже второй раз за последние месяцы Хэдли принесла Хемингуэю неприятные известия. Предполагалось в конце лета вернуться в Канаду, где Хемингуэй должен был занять пост штатного корреспондента «Toronto Star», чтобы обеспечить молодой семье дополнительную стабильность в первый год жизни малыша. Похоже, сам Хемингуэй воспринимал отцовство и возвращение к штатной работе журналистом на полный день как двойной приговор к тюремному заключению. Вдобавок его не прельщала перспектива поменять Европу на Торонто. Но, по крайней мере, «Star» предложил ему неплохую зарплату – 125 долларов в неделю[204].

Однако никакие напасти не могли заставить Хемингуэя свернуть с пути литературных амбиций. Он неутомимо работал всю зиму и весну 1923 года над зарисовками и рассказами в своем новом лаконичном, ярком и ритмичном стиле.

«Я адски хочу публиковаться», – писал он одному редактору[205].

И на удачу, вскоре появился издатель, который адски захотел опубликовать его: это был Роберт Макэлмон, язвительный писатель-экспат и редактор, живущий в Париже. Макэлмон разыскал небольшое элитное издательство «Contact Publishing Company», специализирующееся на публикациях крайне ограниченным тиражом произведений авторов-экспериментаторов, «которые вряд ли возьмется издавать кто-либо еще, по коммерческим или юридическим причинам»[206]. Постепенно его послужной список украсился именами Эзры Паунда, Уильяма Карлоса Уильямса, Гертруды Стайн, Эдит Ситуэлл, Мины Лой, помимо многих других литературных корифеев этого поколения[207].

Макэлмон появился у Хемингуэев во время их зимнего пребывания в Рапалло. Прежде он не слышал о Хемингуэе, и его первое впечатление о молодом писателе было отнюдь не благоприятным. Хемингуэй показался ему «развязным, как мальчишка и крутой парень, – позднее вспоминал Макэлмон. – А в присутствии незнакомых людей, насчет которых он сомневался, пренебрежительная ухмылка играла на его довольно-таки губастом лице»[208].

Впрочем, двадцатишестилетний Макэлмон не вполне годился на роль союзника Хемингуэя. Бывший манекенщик с бирюзовой серьгой, Макэлмон был открыто бисексуален и заметно самовлюблен[209].

«Стоило Бобу Макэлмону пропустить стаканчик-другой, как он начинал считать, что все привлекательные граждане, мужчины и женщины, почтальоны и графини, пытаются приударить за ним», – писал автор, который вращался в тех же кругах[210].

Макэлмон был женат на богатой наследнице-англичанке, которую почти вся колония экспатов считала лесбиянкой, и супруги служили друг другу прикрытием. Благодаря этому союзу, Макэлмон был при деньгах, и в городе его прозвали «Роберт Мак-Алименты»[211].

Несмотря на то, что в социальном плане Макэлмон и Хемингуэй не сочетались друг с другом, они продолжали общаться в Рапалло и пить вместе по вечерам. Для Хемингуэя потенциальный издатель оставался издателем, какими бы ни были его склонности. Он показал Макэлмону то, что осталось от своих ранних работ, а также все написанное заново. Макэлмону не понравился стиль: он счел его стыдливой попыткой «взрослого человека, настаивающего на своем праве думать и писать как ребенок»[212]. Кроме того, «Мой старик» – один из рассказов, уцелевших после «великого ограбления поезда», – напомнил ему по стилю произведения Шервуда Андерсона. Однако более новые работы выглядели свежо и не вторично. И Макэлмон решил, что Хемингуэй достойно продолжит список авторов издательства «Contact».

Тем временем Хемингуэй сообщил Паунду, что нашел общество Макэлмона приятным, и добавил, что этот издатель «выдает компромат на каждого»[213]. Поначалу союз оказался настолько удачным, что через несколько месяцев, в июне 1923 года, двое мужчин решили съездить в Испанию вместе. Макэлмон пообещал взять все расходы на себя. Их должен был сопровождать издатель и журналист-экспат Билл Берд, один из основателей телеграфного агентства «Consolidated Press», кого Хемингуэй знал по репортерской работе. В отличие от Макэлмона, который порой вызывал насмешки и неприкрытую враждебность, дружелюбного мистера Берда в парижской колонии любили все – серьезное достижение, если вспомнить о буйной натуре «сборища»[214]. Вдобавок Берду принадлежало недавно открытое маленькое книжное издательство в Париже. Для честолюбивого молодого автора, ищущего издателей, спутники были весьма подходящими.

Благодаря отчасти Гертруде Стайн, Хемингуэя все больше увлекала коррида, и он стремился увидеть это зрелище своими глазами. Стайн побывала на своей первой испанской корриде двумя десятилетиями ранее, вместе с братом Лео, а через десять лет опять приехала в Испанию с Алисой Токлас, которая оделась для посещения корриды в скромный наряд, состоящий из черной шляпы с пером, черного атласного пальто, черного веера и перчаток. («Я называла его своим испанским костюмом», – вспоминала Токлас в автобиографии, которую действительно написала сама[215]).

Дамы из дома номер 27 по улице Флерюс делились воспоминаниями о своих впечатлениях с Хемингуэем, и его постепенно занимал предмет этих воспоминаний. Стремясь скорее оправиться от кражи саквояжа, он сочинил стилизованную зарисовку о неудачной корриде, основанную исключительно на сведениях, о каких он знал с чужих слов[216]:

«Первому матадору бык проткнул правую руку, и толпа с гиканьем прогнала его с арены. Второй матадор оступился, и бык пропорол его живот, и он схватился одной рукой за рог, а другой зажал рану, и бык ударил его о барьер. Матадор выпустил рог и упал, а затем поднялся, шатаясь как пьяный, и стал вырываться из рук людей, уносивших его, и кричал, чтобы ему дали шпагу, однако потерял сознание»[217].

Хемингуэй явно чувствовал материал, но должен был увидеть это зрелище сам. Как он вскоре убедился, это все равно, что наблюдать из первого ряда за кровопролитным сражением.

Он ждал подобной возможности с нетерпением.

1 июня 1923 года Макэлмон и Хемингуэй отправились поездом из Парижа в Испанию.

«„Пивной папаша“ (Хемингуэй) ласково попрощался с „киской в перышках“ (Хэдли), – вспоминал Макэлмон, называя новейшие прозвища, которые дали друг другу супруги. – И мы с ним сели в поезд, хорошенько подкрепившись виски»[218].

Билл Берд намеревался присоединиться к ним в Мадриде. К тому времени, как они встретились там, Макэлмон успел попасть в черный список Хемингуэя. Когда кто-либо попадал туда, получить прощение было практически невозможно.

Конфликт между ними возник еще до того, как поезд пересек испанскую границу. В какой-то момент, находясь во Франции, поезд остановился. На соседних путях, на открытой платформе, валялся разлагающийся, кишащий червями труп собаки. Макэлмон побледнел и отвел глаза – и этим сразу заслужил презрение Хемингуэя. Он повидал много подобных сцен на войне, заявил Хемингуэй; нужно не принимать их близко к сердцу и относиться к ним философски.

«Он мягко растолковал, что нашему поколению следует приучать себя к тому, как выглядит суровая действительность, – рассказывал Макэлмон. – Мне вспомнилось, как однажды Эзра Паунд говорил о „самозакалке“ Хемингуэя»[219]. По мнению Хемингуэя, Макэлмон был слабохарактерным.

В Испании мужчины отправились на свою первую корриду. Пропустив несколько порций спиртного, чтобы собраться с духом, они заняли места у арены и не забыли прихватить с собой еще виски на случай, если им снова понадобится успокоить нервы. Первый же бык ринулся на лошадь и поднял ее на рога. Второй лошади бык вспорол брюхо, и она в панике помчалась галопом «по арене, волоча за собой кишки», – вспоминал Макэлмон[220]. Его охватило отвращение, и не только к тому, что происходило на арене. Толпа зрителей тоже показалась ему жестокой и вульгарной. По словам Макэлмона, Билла Берда происходящее ужасало в меньшей степени, «но ни ему, ни мне так и не удалось „закалиться“», добавлял Макэлмон[221].

А Хемингуэй мгновенно пленился зрелищем.

«Это страшная трагедия – и самое прекрасное, что я когда-либо видел», – писал он другу. По его мнению, коррида требовала «больше решимости, умения и вновь решимости, чем можно представить». Это как «сидеть в первом ряду у арены на войне и знать, что с тобой ничего не случится»[222].

Как отмечал Билл Берд, Хемингуэй немедленно начал вести себя, будто его только что приняли в тайное общество, а он прилагал старания, чтобы стать в нем знатоком[223]. («Если ты когда-нибудь захочешь узнать о корриде, спроси меня», – писал он отцу через несколько недель, добавляя, что из этой поездки привез материал для «нескольких превосходных рассказов»[224]). Но терпение Хемингуэя иссякло, и он стал беспощадно глумиться над Макэлмоном, хотя и путешествовал за его счет[225]. Неспособность Макэлмона смотреть на что-нибудь неприглядное и жестокое, будь то гниющий собачий труп или лошадь со вспоротым брюхом, отталкивала Хемингуэя, вдобавок ему казалось, будто Макэлмон считает его позером[226]. Ничто не могло быть более далеким от истины. Его увлеченность корридой была неподдельна, и он намеревался доказать это[227].

Странно, но когда вся троица вернулась в Париж, у Хемингуэя появился не один новый издатель, а два: и Берд, и Макэлмон приняли решение опубликовать его работы. Макэлмон задумал опередить Берда, сразу по возвращении из Испании публично объявив, что первым издаст книгу Эрнеста Хемингуэя. Ведь талант есть талант, и неважно, целует он кольцо или кусает руку дающего.

То, что первая книга пройдет незамеченной, можно было бы догадаться по названию, которое в конце концов ей дали: «Три рассказа и десять стихотворений». Два из этих трех рассказов были уцелевшими от «великого ограбления поезда» – «Мой старик» и «У нас в Мичигане».

Третий рассказ Хемингуэй написал той весной после поездки в Рапалло, когда катался с Хэдли на лыжах в Кортине. Для него этот рассказ «Не в сезон» явился стилистическим достижением: он был не только четким и ритмичным, но и служил образцом новой «теории айсберга», какую Хемингуэй как раз «обкатывал». Он упрощал не просто язык, но и материал, побуждая читателей додумывать события, не описанные напрямую. Когда речь заходит о сюжетных линиях, талантливому писателю достаточно показать лишь верхушку айсберга: «Если автор пишет достаточно правдиво, [у читателя] возникает ощущение того, что пропущено, такое же отчетливое, как если бы автор описал его», – добавлял Хемингуэй[228]. Благодаря этому подходу читатель глубже вовлекается в сюжет, становится его активным участником.

Рассказу «Не в сезон» предстояло стать своего рода ситуационным исследованием. Позднее Хемингуэй признавался, что это практически дословное изложение того, что случилось с ним и Хэдли во время поездки в Кортину[229]. В центре рассказа – напряженная семейная жизнь молодого мужчины и молодой женщины, названной Тайни (малютка) – одним из прозвищ, придуманных Хэдли для Хемингуэя. Герои рассказа в отпуске, между ними вспыхивает ссора. В разгар конфликта они соглашаются, несмотря на неподходящий сезон, побывать на незаконной рыбалке со старым пьяным гидом Педуцци. Небольшая поездка проходит неудачно по вине гида; в конце рассказа читатель продолжает размышлять о причине ссоры между супругами и о том, что стало с пропащим Педуцци.

В действительности Хемингуэи побывали в подобной поездке, а потом Эрнест пожаловался на «пьяного гида» управляющему отеля, и тот немедленно уволил деревенского старика. Этот «отчаявшийся» Педуцци вскоре повесился в конюшне[230]. Повествуя о случившемся другу года два спустя, Хемингуэй явно не испытывал угрызений совести, думая о том, какую роль сыграл в самоубийстве этого человека, – он лишь деловито объяснил, почему суицид не годится в качестве литературного приема для рассказа с данной последовательностью событий. Он просто «полагал, что в рассказе это ни к чему»[231]. Несомненно, это был принцип самозакалки в действии.

Здесь оказались весьма кстати репортерские навыки Хемингуэя. Инцидент с Педуцци был лишь одним из множества реальных событий, которые он счел пригодным для художественной прозы. Раз за разом Хемингуэй распознавал литературную ценность того или иного события, а затем буквально мчался к ближайшей ровной поверхности, на которой мог описать это событие, преобразив его в прозу, – как правило, в слегка беллетризованной и явно стилизованной форме. Рассказ «Не в сезон» Хемингуэй сочинял лихорадочно, как репортер, старающийся успеть к сроку, начав сразу после возвращения со злополучной рыбалки. Уверял, будто писал его так быстро, что даже не расставлял знаки препинания.

«Слух всегда обостряется, когда ты взбудоражен каким-либо скандалом», – позднее объяснял он[232].

Хемингуэю также требовалось представить новый материал для книги, какую планировал издать Билл Берд. Как и издательство Макэлмона, недавно основанное издательство «Three Mountains Press» Берда было независимым и специализировалось на ограниченных тиражах экспериментальной литературы[233]. Но в отличие от книг Макэлмона, которые один экспат называл «уродливыми пачками бумаги с печатным текстом», малотиражные издания Берда были приятными на ощупь объектами ручной работы, отпечатанными на ручном печатном станке XVIII века. Весь процесс производства происходил в тесном, но колоритном переоборудованном винном погребе[234]. Незадолго до того Берд вместе с Эзрой Паундом приступил к изданию шеститомной серии «Исследование состояния современной английской прозы». Берд просил Хемингуэя пополнить шестую и последнюю книгу серии[235]. По замыслу издателя, вкладом Хемингуэя должен был стать ряд зарисовок – таких, как отрывок на 183 слова о матадоре, убитом быком[236]. По счастливой случайности Хемингуэй как раз работал над подобными текстами, и шесть из них были напечатаны в «Little Review» ранее той же весной. Один из них состоял всего из 75 слов:

«Мы попали в какой-то сад в Монсе. Бакли возвратился со своим патрулем с другого берега реки. Первый немец, которого мне довелось увидеть, перелезал через садовую ограду. Мы подождали, пока он перекинет ногу на нашу сторону, и прикончили его. На нем имелась куча разной амуниции. Он раскрыл рот от удивления и свалился в сад. Затем через ограду в другом месте начали перелезать еще трое. Мы их также подстрелили. Они все так появлялись»[237].

Хемингуэй согласился на предложение Берда, получившийся сборник зарисовок был назван «В наше время»[238]. Заголовок звучал декларативно, подразумевая, что читатели найдут на этих страницах из грубой бумаги литературный zeitgeist[239].

Тонкая книжка выглядела несолидно, но была отнюдь «не слабой». Объемом всего 3500 слов, она содержала 18 «глав», большинство которых длиной не превышали отрывок о «саде в Монсе». Однако все эти слова были скрупулезно выбраны и расположены в определенном порядке. Каждая из зарисовок сборника «В наше время» – многие из них были основаны на материале, собранном Хемингуэем во время выполнения журналистских заданий по всей Европе, – создавала в воображении собственный захватывающий мирок. Роберту Макэлмону принадлежала честь стать первым издателем Хемингуэя, но его «Три рассказа и десять стихотворений» представляли собой преимущественно переработанный для другой цели материал потерянных «ювенилий» писателя.

А истинная ценность досталась Биллу Берду. Сборник «В наше время» намекал на то, что произойдет дальше – не только в будущем самого Хемингуэя, но и в будущем литературы. В новой формуле Хемингуэя все встало на свои места, появилась насыщенность лаконизмом, на котором настаивал Паунд, и относящимися к потоку сознания повторами Стайн. Однако зарисовкам была также присуща уникальность: столь же динамичные и увлекательные, как любая статья Хемингуэя, и такие же литературные, как тексты Паунда и Стайн, они однако, были более доступными для понимания.

Берду и другим первым читателям сборника «В наше время» показалось, будто они нашли нечто «новое под солнцем».

В разгар нарастания этого импульса у Хэдли вырос огромный живот: ребенок должен был появиться на свет в октябре 1923 года. Вскоре супругам предстоял отъезд в Канаду, как и уведомил Хемингуэй литературный Париж. Уезжать ему не хотелось. В Париж продолжали прибывать другие экспаты, стремясь к той же цели, какой суждено было достичь ему, а он отправлялся в изгнание из литературного центра вселенной. На это Хемингуэй горько жаловался друзьям, хотя и согласился перебраться в Канаду добровольно.

Несмотря на первоначальный мандраж, Хемингуэй сумел проникнуться духом беременности жены. В июле супруги вдвоем побывали в Испании, на продолжавшемся неделю празднике Сан-Фермин в Памплоне – ежегодном месте паломничества фанатов корриды. Хемингуэй считал, что эти впечатления, полученные еще до рождения, благотворно отразятся на ребенке. Фиеста не просто оправдала его ожидания: для Хемингуэя она стала упоительным откровением, изменившим всю жизнь. Окружающим он рассказывал об этом, словно опьяненный:

«5 дней плясок с боем быков круглые сутки, – писал Хемингуэй одному другу. – Дивная музыка – барабаны, свирели, флейты, лица пьянчуг Веласкеса, лица Гойи и Эль-Греко, все эти мужчины в синих рубашках и красных косынках кружатся, поднимаются, покачиваются в танце»[240].

Более того, с точки зрения журналиста, во всем этом чувствовался невероятный размах. Вот он, неиссякающий кладезь материала, мир, переполненный декадентством, высоким искусством, ритуалами, легкомыслием и глубиной – всем сразу, и Хемингуэй с Хэдли, по его словам, оказались единственными иностранцами на этом празднике. (Это зрелище произвело менее глубокое впечатление на Хэдли, которая жизнерадостно сидела рядом с Хемингуэем во время корриды, шила одежду будущему ребенку и «вышивала посреди всей этой жестокости», как она выражалась позднее[241]).

Первая же увиденная фиеста сильно подействовала на Хемингуэя: в почти четверти глав в сборнике «В наше время» фигурируют сцены из боя быков. Все лето он страстно работал над этим материалом, советуясь с Эзрой Паундом на этапе редактирования. Однако теперь и ученик начинал руководить наставником: о том, как данный материал должен выглядеть в окончательной версии книги, Хемингуэй давал жесткие и детальные указания. Так же строго он руководил Робертом Макэлмоном при работе над гранками «Трех рассказов и десяти стихотворений», попутно прибегая к огневой мощи Гертруды Стайн в вопросах эстетики. Хемингуэй даже представил эскиз обложки, разработанный им самим при содействии Билла Берда. «Мне нравится, а вам, может, нет, – писал он Макэлмону. – Но вы же издатель», – великодушно добавлял он, однако было ясно, чье мнение Хемингуэй ставит во главу угла[242].

Макэлмон выпустил «Три рассказа и десять стихотворений» 13 августа 1923 года. Эрнест Хемингуэй официально стал публикуемым писателем.

Две недели спустя они с Хэдли уехали в Канаду. Уже через несколько дней после прибытия туда сбылись худшие опасения Хемингуэя.

«Хуже и быть не могло, – писал он Паунду. – Вы даже представить не можете»[243].

К концу лета волнения в новостной редакции «Toronto Star», вызванные слухами о предстоящем приезде Хемингуэя, стали нарастать. Прибыв к месту работы в сентябре, он сразу очутился в центре всеобщего внимания. Хемингуэй почти небрежно упоминал о своей дружбе с Гертрудой Стайн и Эзрой Паундом, которые многим сотрудникам редакции казались чем-то вроде мифических существ, и не скрывал намерения присоединиться к ним в литературном пантеоне.

Он мгновенно превратился в актуальную тему новостной редакции. По словам Морли Каллахана, в то время молодого репортера «Star», «Хемингуэй вызывал у людей желание говорить о нем. Стоило ему споткнуться, пройдясь по улице, как кто-нибудь из газетчиков, случайно оказавшийся поблизости, раздувал этот ничтожный инцидент чуть ли не до размеров катастрофы. До сих пор не понимаю, как он этого добился»[244].

У молодых коллег Хемингуэй вызывал благоговейный трепет, однако его старшие товарищи отнюдь не впечатлились, например, когда он однажды явился на работу с гранками сборника «В наше время» и объявил: «Я открыл новую форму». В разговоре с Каллаханом Хемингуэй добавил: «Эзра Паунд говорит, что прозы лучше этой он не читал уже сорок лет»[245].

Сотрудники редакции втихомолку передавали один другому экземпляр «Трех рассказов и десяти стихотворений». Каллахан, боготворивший Хемингуэя и его произведения, спросил мнение двоих коллег об этом сборнике.

«До сих пор помню терпеливую улыбку, с которой старший коллега ответил: „Запомни, сынок: три ласточки весны не делают“», – вспоминал Каллахан[246].

Ни на кого Хемингуэй не произвел менее благоприятного впечатления, чем на своего заведующего редакцией Гарри Хайндмарша, который приходился зятем издателю газеты. Хайндмарш пользовался репутацией бессердечного газетчика, и, по словам Каллахана, генерала, «движимого стремлением сломить дух любого человека, не лишенного гордости» и осмелившегося бросить ему вызов[247]. Он сильно невзлюбил Хемингуэя и немедленно пустился во все тяжкие, желая унизить нового репортера, в том числе начал поручать ему задания, связанные с дальними поездками и не требующие высокой квалификации. Вскоре Хемингуэй уже «мотался по всей стране, понукаемый Хайндмаршем»[248]. Остались в прошлом времена, когда он брал интервью у Муссолини и освещал международные конфликты. Теперь Хайндмарш давал ему «пустяковые, никчемные задания», как вспоминал Каллахан, который не верил своим глазам, глядя в журнале заданий на сюжеты, порученные Хемингуэю[249]. Хэдли тоже ужасалась и сообщала матери Хемингуэя, что он «страшно переутомляется» и почти не спит[250].

Хемингуэй даже не пытался скрыть своих мучений от парижских друзей. Его письма во Францию становились все отчаяннее. Он умолял Паунда писать ему. «В ваших силах спасти жизнь человеку», – уверял он[251]. (Паунд, который якобы «ненавидел все американское», относился к канадской авантюре Хемингуэя с легким пренебрежением; его письма из Парижа были с издевкой адресованы в «банку помидоров» – «Tomato, Can.»)[252]. Более того, Хемингуэй страдал оттого, что внезапно остановился в творческом развитии; одному коллеге он пожаловался, что пребывание в Торонто уже отняло у него десять лет литературной жизни[253].

Напряжение между Хемингуэем и Хайндмаршем вплотную приблизилось к взрывоопасному состоянию, когда редактор отправил журналиста на задание в Нью-Йорк прямо перед тем, как у Хэдли должны были начаться роды. И действительно, их сын родился 10 октября, пока Хемингуэй находился в отъезде. Хемингуэй сразу вернулся и поспешил к жене. Хайндмарш в свою очередь объявил выговор Хемингуэю за то, что тот направился к жене, не занеся прежде материал в редакцию. Хэдли сочувствовала мужу: она опасалась, что новая работа «убьет моего Тайни, если мы задержимся здесь надолго», как писала она подруге[254]. Хемингуэй злился, что жене пришлось «мучаться в одиночку» и клялся Эзре Паунду, что впредь все задания для Хайндмарша будет выполнять «с полнейшим презрением и ненавистью»[255].

Хемингуэй и Хэдли назвали своего семифунтового младенца Джон Хэдли Никанор Хемингуэй[256]. В письмах Хемингуэй шутливо отмечал внешнее сходство ребенка с королем Испании. Хэдли объяснила свекрови, что Джон Хэдли – один из журналистских псевдонимов Хемингуэя. «Поскольку он содержит и мое имя, – добавляла она, – сын на самом деле назван в честь нас обоих»[257]. Имя Никанор досталось ему в память об испанском матадоре Никаноре Виляльте, которого супруги видели в Памплоне прошлым летом. Вскоре у ребенка появились и прозвища. Родители звали его Бамби – это прозвище, придуманное Хэдли, свидетельствовало о том, что он пухленький. Крестные мальчика, Гертруда Стайн и Алиса Токлас, звали его Годди[258].

Своим друзьям Хемингуэй и Хэдли рассказывали, как растет Бамби, с типичными для молодых родителей восторгом и гордостью, но Хэдли признавалась, что у них тяжело на сердце «как раз в то время, когда мы должны быть счастливы»[259]. Хемингуэй жаловался на рези в желудке, нервное переутомление и бессонницу[260]. Их жизнь в Канаде превратилась в кошмарный сон наяву, писал он Стайн и Токлас. И добавлял, что впервые в жизни понял, как человека можно довести до самоубийства.

Но по некоторым признакам, боевой дух Хемингуэя не погас, просто был временно подавлен. «Я еще доберусь до ваших полок», – заверял он Сильвию Бич[261]. Хемингуэй написал несколько энергичных статей о корриде и нашел время для пары-тройки злобных очерков, изображавших его коллег, о которых в письмах к Бич он говорил, что «все они дерьмо». У одного из этих коллег, писал он, «в голове все ссохлось, как в вагине старой шлюхи»[262].

Хемингуэй даже подумывал написать роман-реванш, высмеяв Хайндмарша, и озаглавить его «Зятёк». Насколько он продвинулся в этой работе, неизвестно; похоже, он быстро отказался от своей затеи и объявил одному коллеге, что писателю не следует посвящать роман тому, кто вызывает у него отвращение, поскольку враждебность искажает зрение[263].

Однако никакими способами ему не удавалось отвлечься от ежедневной изнурительной рутины. И вскоре было принято решение бросить все: не только пост в «Star», но и журналистику в целом. Не будет больше внештатной работы, последних сроков сдачи материала, заманчивых дальних поездок по заданию газеты. И он сможет только писать – писать по-настоящему. Хемингуэй и Хэдли принялись планировать бегство обратно во Францию, которая внезапно стала казаться им домом. Рассылали письма друзьям с Левого берега, упрашивая помочь им подыскать квартиру и вновь обосноваться в городе. В выборе жилья они не станут «слишком привередничать», обещала Хэдли Сильвии Бич; они просто рассчитывают как-нибудь пристроиться, чтобы «видеть свет в Париже»[264].

Этот переезд приобрел оттенок побега из тюрьмы. Поскольку Хемингуэи расторгли договор аренды незаконно, им пришлось просить друзей втайне вывезти их вещи из квартиры. Трансатлантический лайнер «Антония» отплыл во Францию из Нью-Йорка в середине января 1924 года, и Хемингуэи, теперь уже втроем, находились у него на борту.

Теперь Хемингуэй официально стал публикуемым писателем, отставным журналистом и самому себе хозяином. До тех пор, пока его художественная проза не начала приносить доход, семья могла рассчитывать лишь на трастовый фонд Хэдли. Вскоре им предстояло узнать, что такое бедность, однако материальные лишения не шли ни в какое сравнение с душевными страданиями, через которые они прошли. Год выдался бурным, полным испытаний и переживаний. Но как и в случае с «великим ограблением поезда» и «внезапной» беременностью Хэдли, вскоре стало ясно, что у побега из Канады есть и оборотная сторона. Как позднее заметил Морли Каллахан, «если бы не Хайндмарш, Хемингуэй остался бы в Торонто на весь год», и событий, заложивших фундамент для его первого настоящего романа, а не дилетантской попытки и не мстительной сатиры, могло бы вообще не произойти[265].