Читать книгу Все себя дурно ведут - Лесли М.М. Блюм - Страница 6

В каких бы стесненных обстоятельствах ни находились Хемингуэи, им, похоже, всегда хватало денег на Испанию. В мае 1924 года Хемингуэй написал родителям, что они с Хэдли задумали съездить в июне в эту «удивительную и прекрасную страну»[333]. После ловли форели в Пиренеях они намеревались пройти пешком от Памплоны до Сен-Жан-Пье-де-Пора; Хемингуэй надеялся, что их не примут за контрабандистов и не пристрелят[334]. В предвкушении поездки он начал покупать песеты.

Тем временем Париж продолжал и расстраивать, и радовать. К разочарованиям, вызванным первыми публикациями, добавились разногласия Хемингуэя с Фордом Мэдоксом Фордом. Хемингуэй заподозрил, будто Форд расхваливает собственные произведения в «Transatlantic Review» под псевдонимами, и не ошибся. Об этом Хемингуэй сообщил Эзре Паунду, добавив, что руководство журналом Форда – это «компромисс». Все материалы, которые публиковал Форд, можно было легко найти уже изданными в других журналах; почему бы ему не рискнуть, рассуждал Хемингуэй. Ведь у него почти нет ни подписчиков, ни рекламодателей, которые могли бы оскорбиться.

«Как нужно поступить с Фордом, – писал Хемингуэй, – так это уничтожить его»[335].

Не оценил он и поправки, внесенные Фордом в его юмористический рассказ, написанный на скорую руку. Хемингуэй пожаловался на это Паунду, но просил ничего не говорить Форду, поскольку не хотел поднимать шум – по крайней мере, пока.

Примерно в то же время Хемингуэй наладил контакт с писателем-юмористом Дональдом Огденом Стюартом, обосновавшимся этой весной в Париже. Стюарт был одним из первых сатириков эпохи, а сатира пользовалась огромной популярностью. Его первая книга, заглавие на языке оригинала которой состояло из 30 слов – «Пародийные исторические очерки, содержащие примечательные и непочтительные повествования о событиях истории Америки, представленные в воображаемом изложении наиболее самобытных современных американских писателей» – стала бестселлером и прославила Стюарта. Годом или двумя ранее, когда он готовился к поездке в Европу, один друг-редактор посоветовал ему навестить в Париже Хемингуэя, несмотря на то, что Стюарт – уже признанный корифей, а Хемингуэй – перспективный новичок. По стечению обстоятельств, Стюарт столкнулся с Хемингуэем в ресторане мадам Леконт на острове Сен-Луи[336].

«Я ничего не знал о нем как о писателе, но как человек он пришелся мне по душе», – вспоминал Стюарт. И объяснял, что это означает: оба они любили сытно поесть и как следует выпить, вдобавок Хемингуэй оказался благодарным слушателем, «понимающим мой специфический юмор»[337].

Они стали близкими друзьями. Хемингуэй даже сдал Стюарту свою квартиру сразу после знакомства: он как раз собирался в Швейцарию на несколько недель вместе с Хэдли и Бамби, и «с типичным для него энтузиазмом настоял, чтобы я занял его комнаты, пока семья не вернется, – позднее писал Стюарт. – На следующее утро я проснулся в его комнате очень довольный и узнал из записки от него, где взять яйца и молоко»[338].

Для Хемингуэя это знакомство стало очередной удачей. В литературном Нью-Йорке связей у Стюарта насчитывалось даже больше, чем у Леба. Он не только был знаком с влиятельными редакторами и издателями всего города, но и считался своим человеком на местном литературном Олимпе – в «Круглом столе Алгонкина», неофициальном, однако эксклюзивном клубном ресторане, который посещало дюжины две наиболее острых умов города. Еда не имела отношения к этим собраниям, непременным топливом служил скорее мартини, поскольку «алгонкинцы» собирались, чтобы поразить и сокрушить друг друга шутливой беседой.

«Разговорам в начале 20-х годов полагалось быть один другого остроумнее, – вспоминал писатель Джон Дос Пассос. – Остроты так и летали туда-сюда, как воланчик в бадминтоне». Стюарт был, добавлял он, «одним из самых сильных игроков в этом будоражащем виде спорта»[339]. В своих мемуарах «По прихоти фортуны» Стюарт признавался, что в этом мире, где человек человеку волк, он всегда чувствовал себя не в своей тарелке – «большинство самых удачных ответов приходили ко мне в голову через три или четыре часа после того, как я подвергся словесной атаке», утверждал он, и тем не менее оставался желанным гостем за столом[340].

За год, прошедший с момента знакомства с Хемингуэем, Стюарт потерпел несколько неудач. И он, и книготорговцы по всей Америке возлагали большие надежды на его вторую работу, манифест путешествий во времени, озаглавленный «История человечества от тети Полли», но, ко всеобщему огорчению, книга успеха не имела. После такого разочарования в апреле 1924 года Стюарт бежал в Париж, где его пути и пути Хемингуэя вновь пересеклись.

Расстановка сил между ними несколько изменилась. Провал «Тети Полли» привел к временному снижению популярности Стюарта. Хемингуэй же был теперь видной фигурой в литературном Париже, и Стюарт поделился с ним рукописью нового романа, над которым работал. И обрадовался, услышав от Хемингуэя просьбу опубликовать отрывок романа в «Transatlantic Review». (Эта радость исчезла, когда Стюарт узнал, что гонорар за публикацию в «Transantlantic Review» авторам не полагается.) Тем не менее он охотно принял приглашение Хемингуэя съездить с ним летом в Испанию, вместе с группой издателей и писателей.

«Захватите с собой побольше песет», – посоветовал Хемингуэй и добавил, что Стюарт может рассчитывать на plage (пляжи) и poules (проституток) высшего качества[341].

Стюарт безоговорочно принял гостеприимство и ободрение Хемингуэя.

«Вскоре я узнал, что когда Эрнест чем-то увлекался, противиться было чрезвычайно опасно, особенно дружбе», – писал он много лет спустя[342].

Первая вылазка Хемингуэев на фиесту Сан-Фермин в Памплоне была приключением для двоих. Но в июле 1924 года они с Хэдли оставили Бамби на попечение няни и отправились в поездку в сопровождении большой свиты, в которую входили оба издателя парижских книг Хемингуэя, Билл Берд и Роберт Макэлмон, жена Берда Салли, товарищ Хемингуэя по оружию Эрик Эдвард Дорман-Смит по прозвищу Китаеза и писатель-экспат Джон Дос Пассос, с кем Хемингуэй познакомился во время войны[343]. Для гостей обязательным условием была высокая степень возбуждения.

«[У Хемингуэя] имелась миссионерская жилка, побуждавшая его приобщать друзей к той мании, которую он поощрял в то время», – вспоминал Дос Пассос[344].

Как и предыдущим летом, Памплона выглядела обособленной и чистой, не тронутой потоком американских и прочих туристов.

«Памплона была нашей, – рассказывал Стюарт. – Пока никто не открыл ее… Это был „винтаж Хемингуэя“. Счастливое было время… мужское время»[345].

Испанцы в синих беретах танцевали на городских площадях, маленькие городские оркестры ручейками растекались по городу, били в барабаны и играли на дудках. Сотни крестьян с ближайших гор заполнили улицы, вешали на шеи связки чеснока, лили вино в рот из бурдюков. Пятнадцатифутовые гиганты из папье-маше участвовали в шествиях по городу. По ночам в небе взрывались фейерверки, гуляки танцевали на улицах до рассвета.

«Из каждого переулка доносились ритмы баскской флейты и барабана, или блеяние галицийских волынок, или треск кастаньет, – писал Джон Дос Пассос. – Как зрелище Сан-Фермин великолепен. Оркестры. Шествия. Cohetes [петарды]»[346].

Жара была почти свирепой; «пóтом истекали плоть и кости», как вспоминал Роберт Макэлмон[347]. Едва начавшись, фиеста превратилась в сюрреалистический, бессонный, движимый адреналином и алкоголем марафон. Компания Хемингуэя начинала каждый день, потягивая черный кофе и вскоре переходя на перно. Они теряли друг друга в толпе гуляющих и снова находили, правда, иногда лишь на следующий день. Любого и в любой момент могли увлечь блуждающие музыканты, танцоры и крестьяне. Каждую ночь попойки продолжались до тех пор, пока не вставало солнце или участники не валились с ног. Экспаты не могли угнаться даже за своими товарищами: Хемингуэй утверждал, что Дональд Стюарт облевал всю Памплону[348].

Но когда Стюарта не рвало, он глубоко проникался духом фиесты. Однажды ночью Стюарт плясал на главной площади города вместе с двумястами танцующих под песню «Риау-риау», которые затем унесли его на плечах. До самого окончания фиесты он стал любимцем местных крестьян.

Кульминация праздника началась 7 июля с бега от быков – энсьерро (encierro), эффектного обычая, в ходе которого быков, участвующих в корриде этого дня, выпускают из загонов на окраине города, где часть улиц перекрывают, направляя животных в центр Памплоны, к арене для корриды. На рассвете небольшие группы музыкантов двинулись в обход по городу, играя на старинных тростниковых гобоях и барабанах. Эти звуки будили сотни человек, спавших прямо на улицах: ими были заполнены городские площади, скамейки, тротуары. К шести часам утра тысячи людей выстроились вдоль улиц, по которым должны были бежать быки, и заняли балконы ближайших домов, чтобы полюбоваться зрелищем.

Вдруг в семь часов утра в небо взвилась ракета, возвещая о том, что выпустили быков. Затем в воздух взлетела вторая: животные приближались. По узкому коридору от них удирала толпа людей[349]. За ними с топотом неслись быки, поднимая клубы пыли. Когда никто не спотыкался и не падал, этот рывок протяженностью полмили занимал несколько минут, но заторы были обычным явлением[350]. Быки добегали до арены, и тогда в небо запускали еще несколько ракет. Начинался час непрофессионалов: каждый имеющий cojones[351] мог выскочить на арену к быкам и поиграть в тореадора.

Хемингуэй был готов присоединиться к ним. Если год назад во время своего испанского вояжа он занимался закалкой, то в этом году наступило время новой вариации на ту же тему.

«Он постоянно рассуждал о смелости, о том, что мужчина должен испытать себя и доказать самому себе, что он на это способен», – вспоминал Макэлмон[352].

Естественно, на сей раз под испытанием подразумевалась готовность раздразнить животное весом 2000 фунтов (около 1000 кг), чтобы оно ринулось в атаку на виду у тысяч зрителей. За неделю в Памплоне Хемингуэй выскакивал на арену много раз[353]. Во время одной из подобных вылазок он пытался привлечь внимание холощеного бычка, размахивая перед ним своей курткой. Растерянное животное не замечало его, и тогда Хемингуэй схватил бычка за рога и попытался повалить его. Толпа разразилась одобрительными криками. Бычок «убежал, озадаченно мыча», вспоминал Макэлмон[354].

Макэлмон вовсе не собирался выходить за Хемингуэем на арену – в отличие от Дональда Стюарта[355]. Позднее Стюарт признавался: хотя обычно он «праздновал труса», ему пришлось выйти на арену, потому что «Хемингуэй пристыдил меня». А он вовсе не хотел терять расположение Хемингуэя, которое слишком ценил[356].

«С Эрнестом надо было или соглашаться, или пенять на себя», – добавлял он[357].

Стюарт был навеселе и на арене упал. Вскоре бык бросился на него и «наподдал почем зря»[358]. Стюарт погнался за быком, на сей раз подкинувшим его в воздух. Когда он поднялся, Хемингуэй подошел и похлопал его по спине.

«И я почувствовал себя так, словно забил решающий гол», – позднее писал Стюарт[359].

Однако его достижением стали лишь несколько сломанных ребер. Воодушевленные испанцы вновь взвалили Стюарта на плечи и унесли с арены.

Выходки спутников Хемингуэя на арене запечатлели местные фотографы и увековечили на сувенирных открытках[360]. Известие о подвигах Хемингуэя и Стюарта быстро распространилось по Парижу и даже долетело до Штатов. Хемингуэй вновь показал, что способен на многое. Газета «Chicago Tribune» опубликовала статью под заголовком «Бык забодал двоих янки, изображающих тореадоров».

В статье пострадавших называли «Макдональдом Огденом Стюартом» и «Эрнестом Хемингуэем, героем мировой войны». По уверениям «Tribune», бык бодал Стюарта, который якобы «вскочил быку на спину, пустил ему дым в глаза, а потом повалил на землю». Когда Хемингуэй попытался прийти на помощь товарищу, бык принялся бодать и его. В газете писали, что страшной кончины он избежал лишь благодаря тому, что у животного были перевязаны рога[361].

Стюарт отрицал, что исходное сообщение в газету отправил либо он, либо Хемингуэй – «наверное, они узнали обо всем от Берда, Макэлмона или Дос Пассоса»[362], – впрочем, Хемингуэй написал письмо в «Toronto Star», чтобы прояснить факты, которые газета исказила по своему усмотрению. Он также похвастался бывшим коллегам, что у них со Стюартом появились поклонники, они ежедневно приходили посмотреть на них[363]. Хемингуэй явно имел четкое представление о том, каким хотел предстать в прессе. И кроме того, стало ясно, что экзотический и опасный мир корриды – и повествования о выходках экспатов в этом мире (статья в «Tribune» подчеркивала, что компанию Хемингуэя составляли исключительно американские писатели, живущие в Париже) – вызывают живой интерес редакции на родине так же, как рассказы о парижской колонии пленяют читателей.

Через неделю после начала фиесты, 14 июля, она завершилась громом фейерверков и петард на главной площади города. Компания Хемингуэя мучалась с похмелья и была совершенно обессилена. К концу праздника энтузиазм Джона Дос Пассоса полностью иссяк. По его мнению, все вели себя слишком напоказ. Вдобавок «вид толпы молодых мужчин, которые силились доказать, насколько они мужественны, действовал мне на нервы», как писал он позднее. Он был не прочь изредка посмотреть корриду, но не каждый день в течение целой недели[364]. А для Хемингуэя дело обстояло иначе.

«Он присасывался, как пиявка, пока не впитывал все подробности, – вспоминал Дос Пассос, – и не насыщался ими до такой степени, что был готов лопнуть». Дональд Стюарт был любимым клоуном этой компании, Макэлмон – циничным и насмешливым наблюдателем. А Хемингуэй оставался «центром всеобщего внимания»[365].

Похмельная компания поправляла здоровье в Бургете – тихой и отдаленной баскской деревушке в Пиренеях. Это место идеально подходило для отдыха от памплонского дебоширства. Спутники Хемингуэя поселились на маленьком постоялом дворе деревни, где ужинали крестьянской снедью: сыром из овечьего молока, лепешками-тортилья, черным хлебом и кофе с козьим молоком. Здесь повсюду на склонах холмов паслись овцы и козы, в нескольких милях протекала река Ирати, полная форели. Компания устраивала пешие прогулки и пикники на берегу.

Во время прогулок Роберт Макэлмон наблюдал за своим автором. Пока они ловили рыбу у водопада, Хемингуэй мысленно работал над рассказом «На Биг-Ривер».

«Он так напряженно размышлял о том, о чем бы мог думать человек на рыбалке, что почти ничего не наловил, зато сделал записи к рассказу», – вспоминал Макэлмон. Его цинизм по отношению к Хемингуэю возрастал. Получившийся рассказ он счел «эффектным и совершенно неестественным», и вскоре пришел к выводу, что Хемингуэй – «превосходный делец и охотник за славой, он смотрит далеко вперед, высчитывает, скорее пользуется людьми, чем интересуется ими»[366].

Видимо, мнение Макэлмона о Хемингуэе не изменилось к лучшему после истерики, которую тот закатил во время одной из прогулок компании. Заподозрив, что Хэдли опять беременна (на самом деле нет), он так бурно возмущался перспективе снова стать отцом, что жена Билла Берда, Салли, осадила его при всех.

«Хватит вести себя как болван и плакса! В этом есть и ваша вина. Надо было либо не допустить этого, либо смириться»[367].

Даже после того, как выяснилось, что Хэдли не беременна, Хемингуэй находил новые причины для раздражения. Он сообщал Эзре Паунду, что арена для корриды – единственное место, где еще сочетаются искусство и доблесть. Завидовал похвалам, которыми осыпают матадоров, но отказывают в них молодым писателям. Матадоров узнают на улицах, их уважают, устраивают им овации. А писателям, чтобы добиться таких же почестей, надо дожить до 89 лет. Плюс ко всему, в литературном мире чем «ничтожнее и подлее человек», тем бóльший успех ему обеспечен, утверждал Хемингуэй, и приводил в пример Джеймса Джойса[368].

Денежные затруднения вновь возникли и прибавили ему мрачности: он сообщал Паунду, что средства тают, значит, ему придется бросить писать.

«Мне никогда не удастся издать книгу»[369], – вздыхал он.

По его мнению, далее неизбежно должно было произойти следующее: какой-нибудь ничтожный конкурент обскачет его и осуществит в стилистике тот самый грандиозный переворот, на острие которого так отчаянно стремился оказаться сам Хемингуэй. К следующей весне, угрюмо шутил он, «какой-то сукин сын скопирует все написанное мной, и меня просто назовут его очередным подражателем».

Пора было возвращаться в Париж и вновь бросить все силы на прорыв.

Вероятно, никого не удивила произошедшая вскоре ссора Хемингуэя с Фордом Мэдоксом Фордом и уход из «Transatlantic Review». Подобно многим литературным журналам с большими амбициями, но недостатком финансов, «Transatlantic Review» вскоре очутился на грани разорения. Пока Хемингуэй планировал поездку в Испанию, Форд отправился в Штаты, чтобы заручиться финансовой поддержкой, а Хемингуэю доверил завершить подготовку июльского выпуска журнала и собрать материалы для августовского. Хемингуэй воспользовался этим случаем, чтобы вставить в июльский номер редакторскую статью без подписи, высмеивающую некоторых видных сюрреалистов, а потом посвятил почти весь августовский номер своим американским друзьям, хотя журнал предполагал интернациональное содержание. К тому времени, как Форд вернулся в Париж, было уже слишком поздно что-либо менять в августовском номере. Тогда Форд вставил в него редакторскую колонку, заверяя читателей, что этот выпуск – дело рук одного только Хемингуэя, и уже со следующего журнал «вновь станет интернациональным»[370]. Затем, в октябрьском номере, Хемингуэй раскритиковал поэта Т. С. Элиота, на что Форд ответил еще одной редакторской статьей с извинениями в ноябре. К тому моменту коллеги уже не разговаривали друг с другом. Хемингуэй объявил Гертруде Стайн, что Форд «законченный лгун» и «жулик». Партнерские узы распались, через несколько месяцев журнал закрылся.

После этого скандала Хемингуэй обратился к сатире. Для него писательство «могло быть стрелой мщения в его колчане», как позднее выразилась его невестка[371]. Он не только работал над новыми рассказами, но и набрасывал сатирические заметки о своих соотечественниках с Левого берега, в том числе неопубликованный очерк о ссоре Форда и его жены в ресторане «Тулузский негр»[372]. Еще один рассказ, в конце концов опубликованный под названием «Мистер и миссис Эллиот», изображает старания супружеской пары обзавестись ребенком («Они предпринимали попытки так часто, как только могла выдержать миссис Эллиот», – гласила вторая строчка); он основан на реальных трудностях с зачатием, с которыми столкнулись писатель Шард Пауэрс Смит и его жена. Хемингуэй написал также рассказ о девственнице с избыточным весом, приезжавшей в Париж в поисках романтики, – на это его вдохновили злоключения одной из подруг Хэдли. В то время у Хемингуэя находилось недоброе слово для всех и каждого, он научился ловко пополнять подробностями чужой жизни и чужими слабостями запасы литературного сырья.

При этом его период «литературы сплетен» совпал с более достойными сочинениями и мотивами. Тем летом он закончил рассказ «На Биг-Ривер», который обдумывал на рыбалке в Бургете. Готовый текст Хемингуэй разделил на два рассказа, и тот стал не только наглядным образцом его нового стиля, но и содержал позднее вычеркнутый отрывок, какой принято считать примером отношения автора к своему писательству в то время:

«[Ник] хотел быть великим писателем. И не сомневался, что станет им… Он, Ник, хотел написать о стране так, чтобы совершить то же самое, что сделал Сезанн в живописи… Он почти свято верил в это. Со всей серьезностью»[373].

Рассказ «На Биг-Ривер» стал девятым законченным после бегства из Торонто, а это означало, что теперь Хемингуэю хватало материала на полноценный сборник рассказов. Помимо девяти упомянутых новых рассказов, были еще три опубликованных в сборнике «Три рассказа и десять стихотворений».

Хемингуэй на скорую руку составил сборник, поместив между рассказами короткие зарисовки-виньетки. Вскоре он дал книге название «В наше время» – каждое слово с большой буквы, чтобы подчеркнуть ее отличие от его же тонкой парижской книжечки. Это, конечно, был еще не роман, который он в любом случае собирался написать, но сборника оказалось достаточно, чтобы привлечь внимание крупных американских издателей и наконец обеспечить Хемингуэю известность в Нью-Йорке.

И старые, и новые друзья по-прежнему старались помочь ему. К октябрю Дональд Стюарт вернулся в Нью-Йорк, где остановился в Йельском клубе[374]. Хемингуэй возложил на Джона Дос Пассоса обязанность переправить рукопись сборника «В наше время» через Атлантический океан и вручить ее в собственные руки Стюарту, обещавшему показать ее в своем издательстве «George H. Doran Company».

Дос Пассосу также предстояло выступить в качестве посланника. Он вспоминал, что после прочтения зарисовок в первом сборнике «В наше время» «сразу же приписал [Хемингуэю] несомненный талант в умении обращаться с английским языком». Кроме того, он начал «восхвалять его за границей» и нашел собственный способ рекламировать Хемингуэя и его тексты.

«Я объяснял, что, строя свои крепкие короткие фразы по образцу телеграмм и Библии короля Якова, Хем станет первым великим создателем американского литературного стиля»[375].

Вдобавок на помощь поспешил Гарольд Леб. Если прежде он лишь беспокоился о том, «почему у Хема ничего не получается», как выражался он сам, то теперь ему наконец-то представился случай помочь другу[376]. И он принялся разрабатывать стратегию презентации Хемингуэя в своем издательстве «Boni & Liveright», а также готовиться представить его самому мистеру Ливрайту.

Знакомство получилось незабываемым.

Хорас Ливрайт был нетипичным издателем. Десятью годами ранее он буквально прорвался в замкнутый издательский мирок и с тех пор не переставал вызывать негодование коллег.

Ничто не предвещало, что он прославится на литературном поприще. Если главы других издательских домов могли похвастаться образованием, полученным в университетах «Лиги плюща», то Ливрайт покончил с тяготами официального обучения уже после средней школы. Подростком он зарабатывал себе на хлеб в пенсильванской брокерской конторе. Однако у него явно имелись грандиозные планы на будущее. Вскоре Ливрайт перебрался в Нью-Йорк и открыл магазин в колоннаде у старого отеля «Уолдорф-Астория», где платил посыльному, чтобы тот называл его «лордом Роузберри»[377]. Он написал оперу. Дело дошло до репетиций, но представление так и не состоялось. В двадцать пять лет Ливрайт основал «Pick-Quick Paper» – концерн по производству туалетной бумаги. Название для своей продукции он с гордостью выбрал сам. Лишь после трагического завершения истории этого предприятия Ливрайт обратил взор на более интеллектуальную бумажную продукцию[378].

Он как раз подумывал о новой компании, когда познакомился с Альбертом Бони. Тому принадлежал книжный магазин в Гринвич-Виллидж, но его мечтой было основать собственное издательство. Ливрайт вызвался стать партнером Бони, и в 1917 году они объявили о создании издательства «Boni & Liveright». Вскоре Бони вышел из дела, но в названии издательства его фамилия сохранилась[379]. Эту компанию нередко называли сумасшедшим домом, а о ее владельце другие издатели отзывались как о шарлатане, умеющем пустить пыль в глаза, наглом выскочке и бесцеремонном чужаке[380]. Свою чековую книжку Ливрайт держал на столе, рядом с бутылкой виски; в его приемной царила на редкость непринужденная атмосфера.

«Приходя к нему в издательство, вы часто видели, что в редакции полно хористок, – вспоминал Шервуд Андерсон. – Я не удивился, когда однажды какая-то женщина подскочила и ловким ударом сбила с меня шляпу»[381].

Вероятно, никто не удивился бы, узнав, что Ливрайт нанял хористок в качестве украшения редакции, но в действительности обычно они ждали прослушивания, поскольку этот разносторонний предприниматель также занимался театральными постановками. В приемной издательства танцовщицам, как и писателям, приходилось соседствовать с целой армией бутлегеров Ливрайта. В общем, местной атмосфере недоставало благолепия.

Компания «Boni & Liveright» быстро приобрела известность как неофициальный издатель богемы из Гринвич-Виллидж, и почти сразу «как острое зловоние стала вызывать отвращение респектабельных издательств», по выражению первого парижского приятеля Хемингуэя, Льюиса Галантьера[382]. «Boni & Liveright» представляли для традиционных издательств серьезную угрозу, ухитряясь мгновенно переманивать таланты: так, они в первый же год своей работы подписали контракт с литературным титаном Теодором Драйзером. Ливрайт также перехватил Шервуда Андерсона у Б. У. Хюбша, воспользовавшись в качестве приманки соблазнительным контрактом на пять лет и 100 долларами еженедельных выплат[383]. Эти приобретения свидетельствовали о том, что скандальный новичок настроен серьезно. Респектабельные издательства могли сколько угодно осуждать Ливрайта, однако не считаться с ним было нельзя.

Подобно многим другим издателям, Хорас Ливрайт приступил к поискам талантов среди экспатов Монпарнаса. Один из бывших вице-президентов издательства, Леон Флейшман, переселился в Париж с поручением искать среди рукописей подходящие для американского рынка. Гарольд Леб и Флейшман знали друг друга еще по Нью-Йорку, и теперь, когда Хемингуэй завершил работу над рукописью сборника «В наше время», Леб устроил ему аудиенцию у Флейшмана.

Предстоящая встреча тревожила Китти Кэннелл. Она опасалась, что Хемингуэй склонен к антисемитизму и может устроить безобразную сцену в присутствии Флейшмана и его жены Хэлен[384]. Так она и сказала Лебу. Тот лишь отмахнулся.

«В то время я пропускал мимо ушей сплетни, ходившие в Латинском квартале насчет вспыльчивости Хема, – рассказывал он. – Я знал, что люди преувеличивают»[385].

Наступил вечер встречи. Возможно, из патологического любопытства Кэннелл вызвалась сопровождать Леба и Хемингуэя, когда они отправились к Флейшманам, жившим неподалеку от Елисейских полей. Дверь открыла Хэлен Флейшман.

«У горничной выходной», – объяснила она, впуская гостей.

Затем вышел Леон Флейшман в бархатной домашней куртке. И Кэннелл, и Леб заметили, что Хемингуэй с первого взгляда проникся неприязнью к Флейшману. Подали напитки, беседа не клеилась. Кэннелл и Хэлен сплетничали о Пегги Гуггенхайм и ее муже. Леб попытался оживить атмосферу рассказом о том, как «две цветные девчонки фотографировались на Кони-Айленде»[386].

Наконец мужчины заговорили о делах. Флейшман начал с вступительного слова: он слышал, что Хемингуэй подает большие надежды, но вообще-то невозможно определить, станет молодой писатель популярным или нет. Публику нужно приучать к новым тенденциям в литературе.

Этот монолог показался Лебу пыткой. «Я как будто слушал Леона ушами Хема, – позднее писал он. – Все, что он говорил, звучало манерно, покровительственно, претенциозно»[387].

Хемингуэй раздраженно прихлебывал скотч. Когда Флейшман поглядывал в его сторону, ожидая реакции, Хемингуэй вознаграждал его подчеркнуто широкой улыбкой. Тревога Леба нарастала.

«Я хочу прочитать ваши рассказы», – наконец объявил Флейшман. И продолжил: если он сочтет их достаточно впечатляющими, то отправит Ливрайту вместе со своими рекомендациями. «Хорас знает, что прислушиваться к моим советам имеет смысл, но, разумеется, в том случае, если они даны тактично, – добавил Флейшман. – Окончательные решения Хорас принимает сам»[388].

К счастью, вскоре после этого визит завершился. Леб, Кэннелл и Хемингуэй ушли вместе.

«Уже на улице я в утешение сказала что-то о приятно проведенном вечере, – вспоминала Кэннелл. – И Хемингуэй взорвался потоком брани: „Чтоб им провалиться, этим жидам!“ – и не скупился на крепкие и красочные эпитеты»[389].

Леб и Кэннелл по-разному рассказывали о том, что случилось дальше. Леб вспоминал, что они с Кэннелл отправились поужинать и обсудить недавние события.

«Теперь понимаешь, о чем я? – якобы с упреком произнесла Кэннелл. – А ты мне не веришь. Вот и хорошо, что он высказался. Может, в следующий раз ты прислушаешься ко мне»[390].

Лебу не было дела до реакции Хемингуэя, и он по-прежнему искал ему оправдания. «Ему нравится не стесняться в выражениях», – объяснил он Китти[391]. Вспоминая об этом инциденте в другой раз, Леб якобы пытался втолковать ей, что Хемингуэй «употребляет это слово так, как я мог бы назвать ирландца „картошкой“, а итальянца – „макаронником“. Это ровным счетом ничего не значит»[392].

Тот же разговор запомнился Кэннелл более грубым и резким. По ее версии, Гарольд застыл на тротуаре, как вкопанный, а тем временем Хемингуэй ушел вперед.

«Вот он какой, твой будущий друг», – вспоминала она свои слова.

«Ну, нет! – якобы ответил ей Гарольд. – Если бы Хем считал меня евреем, то не стал бы так выражаться в моем присутствии»[393].

Сборник «В наше время» отправился в два крупных американских издательства – «Doran» и «Liveright»[394]. Теперь Хемингуэю оставалось лишь сидеть как на иголках и ждать ответа.

Проходили недели. В письмах Хемингуэя чередовались нервозность и самоуверенность. Он умолял Стюарта держать его в курсе событий и был «чертовски ужасно» благодарен ему за помощь[395]. А через несколько дней Хемингуэй написал одному другу, что следующей весной у него в Нью-Йорке выходит книга, хотя сделка с издателем еще не состоялась и даже никаких известий от издателей пока не было получено[396].

«Думаю, Доран опубликует ее, – добавлял Хемингуэй в письме к давнему другу Биллу Смиту. – Сейчас мы обсуждаем детали. Если не выйдет, Бони и Ливрайт все равно захотят ее, но я сделаю так, чтобы рукопись как можно дольше не попала в руки семитов»[397].

Однако к середине декабря он еще не получил определенного ответа ни от Дорана, ни от семита Ливрайта, ни от какого-либо другого издателя. Хемингуэй пытался продать комический рассказ в «Vanity Fair», на территории Дональда Стюарта; рассказ был озаглавлен «Моя жизнь на арене для корриды с Дональдом Огденом Стюартом». Его отвергли. Тон писем Хемингуэя стал менее хвастливым. Они с Хэдли готовились к семейной поездке в Австрию, за полезным для здоровья катанием на лыжах и сытной едой.

«Здесь все то же дерьмо, – сообщал он Роберту Макэлмону. – Хорошо, что я уезжаю»[398].

Перед самым Рождеством маленькая семья поселилась в отеле «Таубе» в Шрунсе, крошечном городке в горах на западе Австрии. Как и Бургете прошлым летом, Шрунс был отдаленным от больших городов, непритязательным и избавленным от присутствия монпарнасцев. И подобно Франции, Австрия в те времена стала неправдоподобно дешевой даже для американских писателей, с трудом сводивших концы с концами. Полный пансион обходился для всей семьи примерно в два доллара в сутки.

В ожидании вестей из Нью-Йорка Хемингуэй не сидел сложа руки. Пока они с Хэдли катались на лыжах, симпатичная девушка-австрийка присматривала за Бамби. Вскоре местные прозвали Хемингуэя «черным Христом» – из-за черной бороды, которую он отпустил на отдыхе. (Если бы австрийцы как следует подумали, то повысили бы Хемингуэя в звании до «черного Христа, пьющего кирш»). Вечера он проводил, дегустируя 36 сортов бочкового пива в «Таубе» и играя в запрещенный покер при закрытых ставнях. Хэдли вязала шерстяные свитера.

Поначалу Гарольд Леб собирался сопровождать их в Австрию, но пререкания с Хорасом Ливрайтом по поводу редактуры его романа «Штуковина» затянулись. Леб отложил поездку в Шрунс – «мне хотелось разобраться со своей книгой, потому что я просто не смог бы отдыхать, бросив незавершенные дела», как позднее вспоминал он, – и в конце концов забронировал каюту на корабле, отплывающем в Штаты сразу после Нового года[399]. Кроме того, этой поездкой Леб хотел воспользоваться как предлогом, чтобы разорвать романтические отношения с Кэннелл, написав ей «тягостное и мучительное письмо». Это просто несправедливо по отношению к ней, объяснял он: «Ей нужен был муж, а я не хотел жениться ни на ком. Более трех лет мы были близкими друзьями, но из этого ничего не получилось»[400]. Китти не согласилась с ним. Разрыв так и не состоялся.

Еще не зная, что Леб собирается не в Австрию, а в Нью-Йорк, Хемингуэй написал ему, умоляя поспешить и захватить с собой хорошего виски, и добавил: «Вы ведь привезете мою книгу от Флейшмана?» – вероятно, полагая, что Доран проглотит наживку[401]. Но уже через неделю Хемингуэй вновь написал Лебу – на сей раз возмущенное письмо, полное новостей, брани, ярости и замыслов.

Доран отверг сборник «В наше время».

Хемингуэй получил лишь письмо от Дональда Стюарта с вложенным чеком. Поначалу он решил, будто это деньги от Дорана, но чек приложил лично Стюарт как рождественский подарок, чтобы поддержать друга и смягчить впечатление от письма с отказом, отправленного издателем Джорджем Дораном[402].

«Все они согласились с тем, что у меня мощная проза и это отличная книга, – сообщал Хемингуэй Лебу. – Вот только опубликовать ее не пожелали».

В редакции Дорана возражали против сексуального содержания некоторых рассказов, и кроме того, издательству просто не хотелось выставлять напоказ нового писателя со сборником рассказов. И при этом «с романом он готов пройти со мной до конца», – писал Хемингуэй[403].

Внезапно даже семиты в «Boni & Liveright» стали выглядеть приемлемо. В то время Хемингуэй об этом еще не знал, но поначалу и в этом издательстве сборник «В наше время» не вызвал особого энтузиазма. Прибыв в Нью-Йорк, Гарольд Леб направился в редакцию Ливрайта в особняке из коричневого песчаника и спросил одного из рецензентов издательства, Беатрис Кауфман, о сборнике «В наше время». И с ужасом узнал, что сборник отправили к рукописям из самотека. Кауфман выудила его из общей кипы и сообщила Лебу, что как раз собиралась отослать его автору[404].

«Не отсылайте! – взмолился Леб. – Вы об этом пожалеете. Еще бы, упустить такой удачный шанс! Он умеет писать. Вы сразу поймете это по одному абзацу. А следующей его вещью будет роман»[405].

Его страстные мольбы подействовали: когда он зашел в редакцию через неделю, Кауфман объявила, что Ливрайт принял «В наше время» к публикации. Шервуд Андерсон также подкрепил его усилия, лично позвонив Ливрайту и убедив в значимости этой книги.

«В то время Андерсон находился на пике славы и считался в редакции Ливрайта звездой, и поскольку Ливрайт стремился удержать Андерсона, самого продаваемого своего автора, сборник приняли», – позднее вспоминал Леб[406].

Издатель выдвинул предложение: двести долларов в счет авторских отчислений. И Леб, и Стюарт поздравили телеграммой Хемингуэя, который принял известие со смешанными чувствами.

«Да здравствуете вы, новости, Хорас Ливрайт и весь бизнес», – писал он Лебу, добавляя, что хотя очень рад за книгу, ему кажется, будто бы ему надавали пинков по яйцам[407]. Видимо, требовалось вмешательство «половины населения Нью-Йорка», чтобы продать книгу, да еще не кому-нибудь, а Ливрайту[408].

Однако крупный американский издатель есть крупный американский издатель. Через неделю после получения известий от Леба и Стюарта Хемингуэй отправил Ливрайту телеграмму:

«Удовольствием принимаю. Хемингуэй»[409].