Читать книгу Все себя дурно ведут - Лесли М.М. Блюм - Страница 5

Вероятно, у супругов Хемингуэй имелось особое качество – находить в Париже квартиры непременно над шумными и сомнительными заведениями, расположенными на первом этаже. Но на сей раз вместо игры на аккордеоне и топота в дансинге они были вынуждены слушать визг и хрипы пилы: их новая квартира в доме 113 по улице Нотр-Дам-де-Шан находилась над складом пиломатериалов и лесопилкой, где делали дверные и оконные рамы. Каждый день лесопилка начинала работу в семь часов утра, во дворе дома было полно рабочих и собак.

Перспектива жить надо всей этой какофонией привела бы других людей в отчаяние, но Хемингуэи ухитрились окружить обстоятельства, в каких очутились, романтическим флером. В квартире слышится лишь «негромкое жужжание», уверяла Хэдли мать Хемингуэя, зато снизу долетает чудесный аромат свежераспиленной древесины[266].

Зудевшая пила в сочетании с воплями новорожденного часто гнали Хемингуэя из квартиры на время работы. Он зачастил в «Клозери де Лила» на бульваре Монпарнас и свирепствовал, охраняя свою территорию. Ежедневно Хемингуэй, по сути, устраивал себе рабочий кабинет за одним из мраморных столиков кафе, вооружившись карандашами, точилкой и стопками французских школьных тетрадей.

«Мраморная столешница, аромат cafe crèmes, запах утренней влажной уборки и удача – вот и все, что тебе было надо», – заявлял он[267]. Все перечисленное – и конский каштан с кроличьей лапкой как талисманы на удачу. Писатель с легкостью мог просиживать в кафе часами. «Никто бы не выставил вас вон и не сказал: „Если хотите остаться здесь, закажите еще что-нибудь“», – вспоминал поэт и экспат Арчибальд Маклиш. – «Так во Франции не делается»[268]. Подобные кафе были подарком судьбы для тех, кто нуждался в уединенном рабочем кабинете, но не обладал необходимыми средствами.

Неглупые знакомые быстро сообразили: от Хемингуэя лучше держаться подальше, когда он сидит на террасе «Клозери» и строчит карандашом по бумаге. Позднее он шутил, что на время работы превращается в «слепую свинью»[269]. Хорошо еще, что «Клозери» не успели облюбовать те же толпы экспатов, которые постоянно осаждали «Дом» и «Ротонду». Но к сожалению, оба этих кафе располагались на том же бульваре неподалеку, и Хемингуэю порой приходилось считаться с теми, кому не хватило мест в двух других. Большинство людей сочло бы подобные вторжения «профессиональным риском», сопряженным с работой в кафе, однако Хемингуэй воспринимал как враждебный акт любую попытку отвлечь его, которая «пакостила» его работе. С теми, кто мешает работе, нужно быть «беспощадным», всякий, кто прервет написание лаконичной и ритмичной фразы, может рассчитывать на приветствие вроде: «Какая нелегкая тебя принесла, сукин сын?»[270]

Это были отнюдь не праздные выходы в свет. Хемингуэй чувствовал, как нарастает напряжение. Он твердо решил посвятить писательству все свое время, работа просто обязана была принести прибыль как можно скорее, а сочиненных им текстов насчитывалось пока слишком мало. В Париже, как и в новостной редакции «Toronto Star», стиль Хемингуэя никого не оставлял равнодушным. Одни считали его произведения «великолепными», другие «брезгливо морщились», вспоминал писатель Малькольм Каули. Так или иначе, он сделался чем-то вроде младшего божества на Олимпе[271]. Поддержку ему оказывали правильно выбранные люди, Хемингуэй был честолюбивым.

Какими бы многообещающими и захватывающими для посвященных ни были его тонкие книжечки, изданные Робертом Макэлмоном и Биллом Бердом, они практически не укрепили материальное положение Хемингуэев, которые едва сводили концы с концами теперь, когда ко всему прочему прибавились расходы на ребенка. Парижские книги Хемингуэя не произвели фурора и среди крупных американских издателей и критиков. «В наше время» вышел в свет в марте 1924 года; Берд планировал издать эту книгу тиражом 300 экземпляров, но примерно треть тиража оказалась испорченной, а это означало, что для продажи пригодно лишь 170 экземпляров[272]. (Справедливости ради следует отметить, что Берд первым признал: книгоиздательство для него лишь хобби). То есть теперь у Хемингуэя было две изготовленные практически кустарным способом книги общим тиражом 470 экземпляров – мало по любым меркам, особенно для того, кто всеми силами стремится к коммерческому успеху. Лишь немногие критики в Штатах заметили появление этих книг. Критик из нью-йоркской «Herald Tribune» счел обе книги в целом вторичными с редкими проблесками оригинальности, что, вероятно, было хуже, чем если бы он всецело игнорировал их.

«Бертон Раско сказал, что в сборнике „В наше время“ ощущается влияние кого бы вы думали? Ринга Ларднера и Шервуда Андерсона», – жаловался Хемингуэй Эзре Паунду[273]. Уже не в первый раз его стиль сравнили со стилем Андерсона. Это раздражало Хемингуэя, ведь еще во времена Чикаго он критиковал прозу Андерсона.

И как будто настойчивое стремление преуспеть было недостаточно сильным, на Хемингуэев снова обрушилась беда – на сей раз, весной, ее мишенью стал скромный трастовый фонд Хэдли. Супруги пришли к выводу, что их трастовая компания слишком консервативна, и передали фонд в управление мужу подруги Хэдли. Этот эксперт не только ополовинил капитал фонда, но и оставил Хемингуэев совсем без дохода на несколько месяцев. Хемингуэй терял драгоценные часы, пытаясь выяснить судьбу потерянных средств, но в итоге супруги оказались в полной растерянности и почти разоренными.

«Тогда у меня был период „полной нищеты“», – позднее рассказывал Хемингуэй другу. По его уверениям, денег не хватало даже на молоко для ребенка. «Я выпрашивал наличные у приятелей. Даже одолжил тысячу франков у своего парикмахера. Приставал к иностранцам. По-моему, в Париже уже не осталось ни единого су, на который я бы не позарился»[274].

Хемингуэй начал реже есть. Париж – пытка для голодного, особенно если он предпочитает работать в кафе. Позднее он признавался, что даже ловил голубей в Люксембургском саду и нес их домой, к семейному столу.

Известие о бедности Хемингуэев облетело весь город. Ходили слухи, будто Бамби укладывали спать в ящике комода[275]. В поисках еды подешевле Хэдли обходила весь город – ежедневная задача, вероятно, особенно угнетающая из-за протертых до дыр подошв. Новые подметки были непозволительной роскошью. Семья пользовалась общественной баней у реки. Чувство вины не покидало Хемингуэя, который мог бы облегчить положение семьи, вернувшись к журналистике, но он хранил верность своему замыслу. Хэдли никогда не жаловалась, и от этого Хемингуэй ощущал себя еще более виноватым.

«Того, кто занимается своим делом и получает от него удовольствие, бедность не угнетает», – говорил он[276].

Семья отказывалась принимать жесты милосердия. Жена Билла Берда заказала своей портнихе платье для Хэдли, одежда которой превратилась в лохмотья. От смущения Хэдли разрыдалась и не стала носить новый наряд[277]. Они с Хемингуэем не считали себя бедными или ущербными: позднее он писал, что в действительности они ставили себя выше более состоятельных сверстников, кто по своей глупости не подозревает о простых радостях жизни. В отличие от них Хемингуэи искали роскошь в самом необходимом, наслаждались сытной крестьянской едой и теплом друг друга ночью под одеялом.

Однако голод продолжал терзать Хемингуэя круглые сутки. Даже когда им с женой удавалось поужинать, ощущение голода не исчезало. Не пропадало оно и после того, как пара предавалась любви в темноте. Голод будил Хемингуэя по ночам, когда Хэдли мирно спала рядом с ним, озаренная лунным светом.

Его голод имел мало отношения к еде, и он был утолен, лишь когда Хемингуэй достиг цели.

Подобно небольшим издательствам, литературные обозрения стали модным увлечением в кругу парижских экспатов. Большинство этих публикаций были, как выразилась Сильвия Бич, «увы, недолговечными, но неизменно примечательными»[278]. В январе 1924 года этот список пополнился еще одним пунктом – журналом «transatlantic review», которым руководил британский писатель и литературный редактор Форд Мэдокс Форд, прибывший из Лондона[279].

Форд и Эзра Паунд были давними приятелями и соратниками в борьбе во имя модернизма, и теперь Паунд помогал Форду войти в парижское «сборище», пока издание готовилось к выпуску. «Я никогда не читал [Форда], – вспоминал Роберт Макэлмон, – но был готов поверить словам Эзры Паунда о том, что он „один из нас“»[280].

Вести о приближающемся выпуске первого номера нового издания дошли до Хемингуэя минувшей осенью, когда он еще надрывался, работая в Торонто. Хемингуэй написал Паунду и предложил к публикации текст, озаглавленный «О, Канада». (Тема предлагаемой публикации – насколько в Канаде «дерьмово»)[281]. Паунд в свою очередь уговаривал Хемингуэя вернуться в Париж и занять пост главного редактора нового издания. После возвращения Хемингуэя он познакомил его с Фордом в своей студии. Хемингуэй произвел на Форда яркое впечатление тем, что прошел к месту их знакомства, изображая бой с тенью, как вспоминал Форд, а тем временем Паунд объяснял, что Хемингуэй – автор стилистически лучшей в мире прозы[282]. Пораженный Форд назначил Хемингуэя на должность своего заместителя в «Transatlantic Review».

Это сотрудничество с самого начала было чревато проблемами. Во-первых, Форд не платил Хемингуэю, и данное обстоятельство почти гарантировало острое недовольство. Во-вторых, хотя Форда и чтили как писателя, он тем не менее мог быть бесспорно смешным. Казалось, Форд был обречен стать персонажем язвительной пародии Хемингуэя[283]. Из-за полноты и светлой щетки волос, свисающей на нижнюю губу, Форда часто сравнивали с моржом. Попасть в его объятия было все равно, что оказаться «тостом под яйцом-пашот», по словам одного писателя[284].

Все эти насмешки, похоже, не оказывали негативного влияния на самооценку Форда. Подобно Гертруде Стайн и Эзре Паунду, Форд видел себя в роли руководителя современной литературы и наставника молодого поколения. «Он всегда был щедр, особенно по отношению к молодым писателям, зачастую даже слишком щедр», – вспоминал Шервуд Андерсон[285]. И как Стайн, Форд не упускал случая провозгласить себя гением[286]. Отучить его от пристрастия к самовосхвалению не представлялось возможным: «Издатели и редакторы рвались работать с ним, – объяснял Андерсон. – Просыпаясь утром, он заставал их в количестве не меньше дюжины, ожидающих на его крыльце. В воображении Форда они действительно располагались там лагерем»[287].

«Воображение» Форда являлось причиной бурных споров среди членов «сборища». В городе он быстро приобрел известность своей постоянной ложью[288]. «Форду повезло вообще не иметь памяти: он ничего не помнил так, как было на самом деле», – рассказывал один экспат[289]. В большинстве случаев выдумки Форда были причудливы и безвредны. Шервуд Андерсон вспоминал, как однажды Форд приглашал его в один из своих домов в Пенсильвании: «Он подробно описывал дом – вид с террасы, сад, яблони на склоне ближайшего холма… красивое убранство и целую свиту слуг»[290]. Единственной загвоздкой было то, что этот дом не существовал, а если такой и был, то принадлежал не Форду. Вечером Форд предложил Андерсону погостить еще в двух вымышленных домах – во Флориде и в Калифорнии.

Нового заместителя Форда ничуть не забавляли его фантазии. Впоследствии Хемингуэй утверждал, что Форд лгал и в денежных вопросах, а это было немаловажно для начинающего автора, с трудом сводившего концы с концами. Эта склонность, продолжал Хемингуэй, подпортила их отношения, хотя некоторые фантазии Форда были безобидными – например, когда он пытался убедить Хемингуэя, будто однажды пересек юго-западную часть территории Америки вместе с пумой[291].

Редакция «Transatlantic Review» занимала тесную галерею в помещении издательства Билла Берда «Three Mountains Press» на набережной Анжу. Потолок возле рабочего места Форда возвышался над полом всего на полтора метра; Форд и его секретарь постоянно ударялись об него головой. Хемингуэй редко втискивался в это пространство, и не только потому, что оно было тесным, но также из-за дыхания Форда, «более смрадного, чем в фонтане кита», как сетовал Хемингуэй. Вместо того, чтобы сидеть в редакции, он редактировал рукописи на берегах Сены. Это вполне устраивало Форда, который с подозрением относился к своему заместителю.

«Он является ко мне, сидит у моих ног и поет мне осанну, – рассказывал он Гертруде Стайн. – И мне становится не по себе»[292].

Однако тексты Хемингуэя ему понравились. «Я не успел прочитать больше шести написанных им слов, как решил публиковать все, что он только прислал мне», – писал Форд[293]. Он с готовностью включил новый рассказ Хемингуэя «Индейский поселок» в апрельский выпуск 1924 года. В том же номере появились рецензии на сборники «В наше время» и «Три рассказа и десять стихотворений», написанные секретарем Форда; в них воспевалась лаконичность прозы Хемингуэя[294].

Благодаря новой должности и приобретению еще одного покровителя и издателя в одном лице, Хемингуэй стал, как позднее заметил писатель Джон Дос Пассос, «фигурой из верхней Валгаллы литературного Парижа»[295]. Но вскоре возобновил отчаянные стремления завоевать новые территории. Крупные издания на родине по-прежнему отказывались публиковать его. «Я начал писать хорошие вещи, как и обещал себе, – вспоминал он. – Однако каждый день отвергнутые рукописи просовывали в щель в двери»[296]. Хемингуэй признавался, что плакал, читая уведомления об отказе. Он жаловался Форду, что нужны годы, чтобы заработать себе репутацию.

«Чепуха, – возражал тот. – Вы в два счета сделаете себе имя»[297].

Но перспектива сделать себе имя «в два счета» представлялась слишком долгой Хемингуэю. Он знал: ему есть что сказать, верил, что сумеет выразиться иначе, лучше, понятнее, чем кто-либо другой. Требовался лишь доступ к широкой аудитории. До сих пор зарисовки и рассказы, какими бы блистательными они ни были, не открыли перед Хемингуэем двери, в которые он стремился войти. Пришла пора повысить ставки.

«Я сознавал, что должен написать роман», – вспоминал он[298].

Об этом Хемингуэй знал уже давно. Ведь он собирался строить свою карьеру с романа, но после того, как Хэдли потеряла его дебютное сочинение на Лионском вокзале, почти не предпринимал попыток восстановить его или начать новый. К его возрасту все успевают сочинить роман, твердил себе Хемингуэй, а ему уже 24 года, время практически ушло, а крупного произведения, подписанного его именем, по-прежнему не существует.

Однако перспектива начать полномасштабную книгу выглядела устрашающе. Еще несколько лет назад Хемингуэй делился с Хэдли своими идеями романов, а теперь вдруг эта форма стала представляться ему немыслимой. Писательство слишком осложнилось с тех пор, как он прибыл в Париж. Хемингуэй уже не рассчитывал «выехать» за счет наивной легкости, его подход стал более обдуманным и трудоемким. Было и без того непросто каждый день складывать слова в абзацы, а тем более связать сотни слов в крупное модернистское произведение в прозе.

«Буду откладывать [написание романа], – решил Хемингуэй, – пока потребность не станет сильнее меня. Я примусь за него тогда, когда невозможно станет заниматься ничем другим, когда у меня не будет выбора».

В общем, он просто решил подождать – «пусть нарастает напряжение»[299].

Подобно Гертруде Стайн, Форд Мэдокс Форд вскоре стал принимать у себя членов «сборища», хотя вечеринки у него получались определенно более шумными. Сильвия Бич побывала на одной такой вечеринке, которую Форд и его жена устроили в просторной студии; присутствующих угощали пивом и сыром, аккордеонист играл громко и визгливо. Форд вышел встречать гостью босиком; он заставил Бич разуться и закружил ее в танце – впрочем, в паре с Фордом, по словам Бич, «это были скорее скачки, чем танец»[300]. Он устраивал также званые вечера в дансингах (bal musette), в том числе расположенном под сомнительной первой квартирой, которую Хемингуэи снимали в Париже на улице Кардинала Лемуана.

По четвергам Форд собирал гостей на чай в тесной редакции «Transatlantic Review». Эти чаепития носили более литературный характер, чем его танцевальные вечера, и гости из числа голодающих артистов постоянно посещали их. «Голодные молодые таланты подкрепляли силы пышными оладьями и сандвичами, сдобой с орехами и сливовым кексом, – возможно, это была единственная их еда за весь день», – вспоминала одна из посетительниц. Наряду с деликатесами Форд раздавал литературные советы: «Наблюдайте, слушайте, вычеркивайте, шлифуйте, публикуйте», – наставлял он[301].

Хемингуэй редко бывал на чаепитиях, хотя Хэдли нравился Форд и доставляло удовольствие общение с его женой-художницей, Стеллой Боуэн, которая однажды набросала забавный портрет Форда, с разинутым ртом, уснувшего на стуле[302]. Но той весной Хемингуэй тоже явился на чай к Форду и познакомился с еще одним редактором и писателем-экспатом Гарольдом Лебом. Эта встреча круто изменила жизнь обоих.

«Он робко и обезоруживающе улыбался и, похоже, не интересовался другими гостями», – вспоминал Леб. Хемингуэя он счел отличным и непритязательным молодым человеком. «Я и не надеялся встретить американца, которого ничуть не испортила жизнь в Париже», – добавлял он[303].

Сам же тридцатидвухлетний Леб намеревался поддаться влиянию парижской жизни. Он прибыл во Францию, повинуясь неотступной, но несмелой жажде обновления. Потомок двух наиболее богатых и влиятельных еврейских семей Нью-Йорка, Лебов и Гуггенхаймов, на протяжении нескольких лет он изображал «бедствующую богему»[304]. Много лет назад у Леба с отцом, брокером с Уолл-стрит, состоялся разговор, который не давал ему покоя. Однажды вечером после работы отец Леба вошел в его детскую и велел ему послушать внимательно. Он собирался преподать сыну важный урок.

«Гарольд, – сказал отец, – держись подальше от Уолл-стрит. Делай что-нибудь. Твори. Только не становись брокером. Мы не что иное, как паразиты»[305].

Леб накрепко запомнил эти слова. И вместо того, чтобы после окончания Принстона прямиком направиться в еврейские светские круги Нью-Йорка, он устроился поденщиком на стройку в Канаде. После завершения канадской авантюры Леб ушел в армию, потом финансировал нью-йоркский магазин авангардной литературы «Sunwise Turn». К тому времени он уже обзавелся женой, женщиной из хорошей семьи, принадлежащей к тому же нью-йоркскому кругу, что и сам Леб. Ее удручало стремление мужа к богеме, тем более что приходилось растить двух его малолетних детей.

Леб был не готов отказаться от своего привычного образа жизни. Он продал принадлежащую ему долю книжного магазина; вырученная сумма «словно прожигала дыру в моем кармане», вспоминал он. Кроме того, еще во время учебы в Принстоне Леб получил в наследство 50 тысяч долларов[306]. Покинув расстроенную жену и детей, Леб отбыл в Европу и на имеющиеся у него средства основал новый литературный журнал «Broom» («Метла»). Как свидетельствовало название, он намеревался навести в литературе чистоту и порядок.

К тому времени, как Хемингуэй познакомился с Лебом на злополучном чаепитии в 1924 году, последний опять разгуливал на свободе. Из-за финансовых затруднений «Broom» был обречен закрыться уже после 21-го выпуска, однако этот журнал оказался на удивление впечатляющим дополнением литературного ландшафта. Леб выпустил его в противовес более традиционным литературным журналам и поставил перед собой цель – дать прозвучать в нем новым голосам. Даже журналу «Dial» «было свойственно повторять вновь и вновь одни и те же имена, – сетовал он и добавлял: – Уже не чувствуется никакой новизны в публикациях Т. С. Элиота, Джеймса Джойса, Мины Лой или Марианны Мур»[307]. Журнал «Broom» предназначался для объединения молодых американских писателей, общей чертой которых было «отрицательное отношение к предшествующему поколению»[308]. Список авторов в итоге оказался более разнообразным и включал Ф. М. Достоевского, Вирджинию Вулф, Роберта Грейвса. Гертруду Стайн, а также писателя, называвшего себя «Г.А.Л.», то есть самого Гарольда Леба, кому было интересно попробовать себя в качестве литератора-бунтаря.

«Broom» оказался изнурительной затеей, но когда он закрылся, Леб снова получил полную свободу предаваться парижским удовольствиям и творчеству. Как практически все в городе, на бумаге он старался быть современным. Пожелав внести свой вклад в литературные эксперименты того времени, Леб решил вычеркнуть из рукописи своего первого романа большинство неопределенных и определенных артиклей; издатель наверняка потребовал бы вернуть их, прежде чем согласился отправить книгу в печать.

В социальном плане отношение колонии к нему было неоднозначным: многие представители «сборища» сражались за право опубликоваться в «Broom», но это не означало, что сам редактор журнала им нравился. Его очевидное богатство вызывало смущение. Родственники Леба регулярно курсировали как минимум по двум континентам, купаясь в роскоши; однажды его мать прибыла в Париж «с новоприобретенным мужем, „паккардом“ и подарком… таким щедрым, что он на некоторое время обеспечил мне комфортное существование», – вспоминал Леб[309]. Дядя Дэниел Гуггенхайм, появляясь в городе, угощал племянника ужинами в «Ритце». Приезды младшей кузины Леба, Пегги Гуггенхайм, также будоражили город, поскольку молодая богатая наследница состояла в бурном, порождающем немало сплетен браке с художником-сюрреалистом и писателем Лоренсом Вайлем. В общем, Леб и его клан располагали всевозможными привилегиями; его дочь называла отца «избалованным человеком, который ни в чем не знал отказа»[310].

Разумеется, Леб был не единственным в городе избалованным покровителем литераторов: у Гертруды Стайн тоже денег было достаточно, но она с убийственной серьезностью воспринимала свою преданность модернизму и, кроме того, владела полупубличным баром, где все напитки подавались бесплатно. Однако Леб приобрел репутацию несерьезного, поверхностного человека, несмотря на свои интеллектуальные потуги с журналом «Broom». С точки зрения одной соотечественницы-экспатриантки, Леб обладал «не большей индивидуальностью, чем чистый дорогой плед, накинутый на кресло в кафе»[311]. К тому же в отличие от Хемингуэя Леб не искал дружбы с обитателями литературного Олимпа. Писателю-экспату Морриллу Коди он запомнился как самодовольный человек, который «делал глупости», том числе грубо обходился с Джеймсом Джойсом и досаждал Сильвии Бич[312].

Однако литературная жизнь и люди литературы неудержимо манили Леба, и уже во время знакомства на чаепитии у Форда он понял, что Хемингуэй – то, что надо. Мужчины обсуждали охоту и рыбалку, и вскоре последовали новые встречи.

«Чем чаще я виделся с Эрнестом, тем больше он мне нравился», – позднее говорил Леб. Его особенно поражала способность Хемингуэя быть суровым и любить риск и вместе с тем оставаться восприимчивым и преданным писательству. «Я давно подозревал, что хороших писателей в США так мало из-за впечатления, которое они производят на публику… что художники недостаточно мужественны, – объяснял он, приводя в пример Оскара Уайльда. – То, что мужчины вроде Хемингуэя занялись писательством, – хороший знак»[313].

Как и следовало ожидать, Хемингуэй предложил Лебу помериться силами на боксерском ринге. Леб занимался боксом в Принстоне, однако променял этот спорт на борьбу. Хемингуэй весил на сорок фунтов больше, но Леб охотно надел перчатки. Мужчины начали бой. К счастью, Леб быстро заметил, что Хемингуэй, прежде чем нанести удар, «подает сигнал зрачком», и это открытие помогло Лебу выжить[314]. Мужчины также стали партнерами по теннису. Первый матч Хемингуэй предложил Лебу сыграть на корте «неподалеку от тюрьмы, где хранилась гильотина»[315].

Когда Хемингуэй и Леб не дубасили друг друга кулаками и не перебрасывались мячом через сетку, они часто бывали вместе в кафе и барах, где пили и обменивались историями. Леб посвятил Хемингуэя в подробности своего воспитания и взрослой жизни. Он обладал множеством ценных преимуществ, которых недоставало Хемингуэю – учился в одном из университетов «Лиги плюща», не был ограничен в средствах, – и ввиду этого неравенства отношения между ними вскоре стали натянутыми. С точки зрения Хемингуэя, Леб обладал еще одним особенно завидным преимуществом: он собирался опубликовать свой первый роман «Doodab» («Штуковина») в «Boni & Liveright», крупном американском издательстве.

Напряжение нарастало и вскоре вышло из-под контроля. Много лет спустя Леб вспоминал этот конфликт – вероятно, неизбежный. Однажды дождливым вечером мужчины ели устриц и пили «пуйи-фюиссе» в кафе «Авеню» в районе Монпарнас. После пары бутылок вина Леб допустил серьезную оплошность. В последнее время он много размышлял о том, почему Хемингуэю так трудно пробиться со своей прозой, и решил выступить с конструктивной критикой.

«Что вам надо, так это добавить женщин, – объявил он. – Людям нравится читать про женщин и насилие. В ваших рассказах насилия хоть отбавляй. Теперь вам недостает только женщин».

«Женщин?» – переспросил Хемингуэй, который не сводил с Леба пристального и убийственного взгляда.

Наверное, ему трудно это понять, продолжал Леб. Ведь «счастливо женатый мужчина так много упускает, – заметил он. – Например, страдания».

Вдруг он заметил, как «потемнело и застыло» лицо Хемингуэя, как оскалились его зубы.

«Стало быть, я не страдал, – произнес Хемингуэй. – Значит, вот как вы считаете».

Леб попытался пойти на попятный.

«Может, еще бутылочку? – в отчаянии предложил он. – К чертям страдания!»[316]

Но удар уже был нанесен. Остаток вечера Хемингуэй провел, докучая Лебу подробностями своих страданий. Леб вертел в руке бокал и вежливо слушал, не зная, что еще делать.

«Ну конечно, – слабым голосом выговорил он. – Мне следовало догадаться»[317].

Инцидент был исчерпан, однако он оказался не последним. В октябре того же года мужчины отправились вдвоем в средневековый город Санлис к северу от Парижа. Однажды вечером они играли в покер в отеле. Леб выигрывал взятку за взяткой, но Хемингуэй отказывался прекращать игру. У него закончились наличные, и он принялся писать долговые расписки. Лебу не нужны были его деньги и «уж конечно, не нужны расписки», но их стопка продолжала расти. Вскоре Хемингуэй написал расписку на сто франков, поднял ставку Леба и выиграл взятку.

Игроки поменялись ролями. Внезапно удача покинула Леба, и вместе с ней деньги. Он поднялся из-за стола, пытаясь выйти из игры, «но Хем хотел продолжать и даже пытался пристыдить меня», вспоминал Леб. Этот инцидент изменил расстановку сил. Лебу казалось, будто «тень промелькнула между нами»[318].

Однако мужчины продолжали общаться, и прежнее восхищение Леба Хемингуэем переросло в слепое обожание. Несмотря на скрытое раздражение и соперничество, Леб «наслаждался его непосредственностью и вкусом к жизни»[319].

Он особенно восхищался тем, что называл «поразительной способностью дружить» Хемингуэя. Чем больше Леб видел Хемингуэя, тем больше он ему нравился. Эти отношения приобрели такую значимость для Леба, что когда Хемингуэй уезжал из города в отпуск, Париж внезапно словно становился пустым[320].

Предчувствия насчет Хемингуэя появились по меньшей мере у одного человека – подруги Леба, уроженки Утики Кэтлин Итон Кэннелл, известной как Китти.

В 1923 году тридцатитрехлетняя Кэннелл была экспатрианткой, корреспондентом отдела моды и известной всему городу прожигательницей жизни. Кроме того, она была человеком сцены – танцевала, пела и играла профессионально, иногда в пантомимах. Незадолго до того Кэннелл занялась писательством: она считала, будто это хороший отдых от тягот актерской жизни и гораздо менее утомительное занятие, чем пение[321].

В Париже Кэннелл знала всех, особенно в артистических кругах, следовательно, была настоящей находкой для любого честолюбца колонии. Она помогала Лебу в дни существования журнала «Broom», познакомила его с Фордом Мэдоксом Фордом, управлялась с талантами и рукописями для журнала. Кое-кто считал ее главным мозговым центром этого издания.

«У любовницы редактора, – признавался в письме к другу Малькольм Каули, бывший консультант „Broom“, – вкус лучше, чем у Леба, и, по-моему, он гораздо более выражен»[322].

Связь Кэннелл и Леба, вероятно, предназначалась для любителей понаблюдать за людьми в кафе «Дом». Как богатый и сорящий деньгами наследник, Леб неизменно привлекал внимание, а Кэннелл, говорили, подвержена вспышкам ревности и явно не собиралась давать им волю только за закрытыми дверями. В то время их отношения находились в состоянии неопределенности: Кэннелл ждала развода с поэтом-имажистом Скипвитом Кэннеллом, и следовательно, принадлежала к влиятельной демографической группе, известной в городе как «алиментная банда»[323]. (Наверное, Париж был популярным местом назначения для тех, кто в ближайшем времени ждал развода, а также не так давно эмансипировался.) Это подвешенное состояние полностью устраивало Леба; он уже успел развестись с женой, которую оставил в Нью-Йорке, и не спешил снова надеть на себя брачные кандалы. С приближением даты рассмотрения во французском суде дела о разводе Кэннелл он стал осторожничать.

«Роман с замужней женщиной безопасен», – признавался он[324].

До тех пор их роман имел некоторое сходство с отношениями церкви и государства. Леб и Кэннелл даже жили в соседних квартирах, разделенные хлипкой стеной. Как и с Хемингуэем, отношения Леба с Кэннелл казались потенциально взрывоопасными.

Леб и Кэннелл начали бывать у Хемингуэя и Хэдли в квартире над лесопилкой; две пары виделись несколько раз в неделю, иногда ужинали вместе, порой играли в теннис. Кэннелл сразу же невзлюбила Хемингуэя.

«Я мгновенно поняла, что Эрнест ненадежен и непредсказуем», – позднее утверждала она и добавляла, что заметила «признаки слабости в его запястьях и щиколотках»[325]. Ее озадачивало то, что Леб поклонялся Хемингуэю, как кумиру. «Несомненно, Хема он воспринимает как некий идеал», – полагала она[326].

Вместе с тем Кэннелл любила и уважала Хэдли, хотя условия жизни Хемингуэев вызывали у нее отвращение. Броская эффектность Кэннелл только подчеркивала нищенский вид Хэдли.

«Одежда сваливается с нее, – говорила Кэннелл Лебу. – Ей даже на улицу выйти не в чем»[327]. Если Хемингуэю и удавалось окружить свою жизнь над лесопилкой неким ореолом чистого романтизма, то Кэннелл даже не пыталась найти его. Это Хемингуэй виноват в том, что Хэдли ходит в лохмотьях, твердила она, и добавляла, что Хэдли «настоящая дура, если терпит это»[328]. Ведь они живут на деньги Хэдли, указывала Кэннелл, – точнее, то, что от них осталось.

Кэннелл буквально превратила Хэдли в любимую игрушку, которую брала с собой, бродя по магазинам и антикварным лавкам. «Все девушки, следящие за модой, коллекционировали серьги», – вспоминала она тренд, который, вероятно, имел такое же отношение к Хэдли, как мода на отстрел сибирских тигров[329]. Все эти прогулки Кэннелл устраивала в том числе и для того, чтобы позлить Хемингуэя. Ей доставляло удовольствие быть «дурным примером для безропотной жены»[330].

Только одно качество примиряло Кэннелл с Хемингуэем: он любил кошек. Вскоре она подарила им кота, которого назвали Пушком[331]. Через некоторое время Кэннелл столкнулась в кафе с Хемингуэем, который был явно подавлен.

«У меня лишь одно утешение в жизни», – сообщил он.

Она ждала, что он назовет Хэдли или Бамби, но он произнес: «Моя kitty (киска)»[332].

Наверное, Хемингуэй просто обыграл ее прозвище, однако Кэннелл явно восприняла это как подтверждение эгоизма и неделикатности, которые усматривала в его характере. Она неоднократно жаловалась на него Лебу весь следующий год, но ее мнение ничего не меняло. В отличие от чувств к Китти привязанность Леба к Хемингуэю была безоговорочной. Вскоре Леб сложил к ногам друга все, что имел, в том числе доступ к влиятельному издателю в Нью-Йорке. Это событие оказалось самым долгожданным. Хемингуэй уже исчерпал издательские возможности Парижа, пора было культивировать знакомства с важными персонами на родине. Вскоре выяснилось, что помощь Леба в наведении мостов практически неоценима.