Читать книгу Тысяча озёр, сто водопадов, гора и я - Лидия Гортинская - Страница 2

Вчера я плакала в Семиозёрье, сегодня – в Корбиново. Завтра – в Алексеево. Мужчины, женщины, молодые, чаще пожилые. Совсем редко дети – это самое сложное… Я профессиональная плакальщица.

Началось всё очень давно, до сих пор помню красные руки клёнов под ярким солнцем, в небе крутились чайки, я растерянно оглядывалась вокруг. Толпа взрослых в чёрных одеждах, неподалёку испуганная я. Хоронили бабушку, вдруг её душа появилась рядом со мной.

– Не страдай, внучка. Лучше помоги шагнуть через порог. Ты же видишь его. Никто не видит, только ты.

Я вытерла слёзы рукавом, как сейчас помню жёсткость ткани чёрного пиджака, в который меня одела мать. Над нами шуршали листья, за кучей жёлтого песка что-то светилось. Я взяла бабушку за руку, почувствовав запах пирогов, сладкого вишнёвого варенья с пенками, которое варилось в алюминиевом тазу каждое лето, и повела её к порогу.

– Молодец, Василина. – Я почувствовала лёгкое касание ветра – то был её прощальный поцелуй.

За день до этого в Карпово умерла моя предшественница. Сила сама решает, в кого войти. Так в возрасте пяти лет я стала плакальщицей.

Шаманка в деревне может быть только одна. У нас ею являлась Аделаида, которая лечила коров, заговаривала язвы и гастриты, шепча что-то за печкой, крутила нитки на погоду и на хороший улов. Но считалось, если появлялась плакальщица, быть деревне процветающей.

Через два дня к матери приехал в телеге староста соседней деревни. Выставив корзины, полные яиц, зерна, горшки со сметаной, ткнул пальцем в меня и заявил:

– Жена у меня померла. Шаманка сказала её звать!

Мать испуганно посмотрела на меня, всхлипнула, прижала к себе и как-то по-волчьи завыла прямо в небо:

– Кровиночка, да за что же тебе? Как я согрешила перед богами, что ноша на тебе такая?

– Авдотья, прекрати блажить! Назначено судьбой быть плакальщицей – и точка. – Староста хмыкнул, а затем добавил: – Зато сытая будет, люди мрут всегда, провожать их надо.

Мать, спрятав меня за спиной, продолжала выть:

– Так чураться её будут, как замуж выйдет? Ходит же за порог между миром живых и мёртвых. Никто не возьмёт, страшно. С духами всегда будет говорить, всю жизнь. Не пущу!

Пожав плечами, староста отбыл, а ночью мне приснились они, стоявшие перед порогом. Грустными глазами души смотрели на меня и плакали. Я в пять лет боялась слёз взрослых, считала, что они не должны плакать. Делать это могут дети, когда упадут и разобьют колено, от обиды, когда не дают конфеты. А слёзы взрослых слишком горькие и злые, обжигающие душу.

В три утра я стояла у двери в родительскую спальню и царапала её ногтями, почему-то повернуть ручку не решалась. Возникшая на пороге мать в белой ночной сорочке до колен поняла всё с одного взгляда и отвела обратно в детскую, велев спать.

Утром мы поехали со старостой провожать его жену. Шёл липкий дождь, проникающий через одежду, от него становилось холодно, казалось, что я сама уже в мире мёртвых.

На кладбище какой-то мужчина в мокрой кепке, козырёк которой висел у него на лбу, посмотрел на меня и сказал:

– Пой, девочка.

– Что петь?

– Ты плакальщица, пой.

С тех пор я сочинила много песен. Некоторые были о любви, некоторые о страдании. Души нашёптывали мне истории своей жизни, каждый раз новые, со слезами, с улыбкой, с грустью или с восхищением. Я брала их за руку, вдыхала аромат пирогов и вишни (с годами он становился ярче), мы делали шаг за порог.

Когда мне было семь, в мой день рождения мы с матерью сидели в бытовке на кладбище. Могильщики копали уже шесть часов, раз в пятнадцать минут приходя за огромными алюминиевыми чайниками, кипевшими на раскалённой печи, чтобы проливать и согревать землю. Мне было не скучно: я болтала со стариком, который скоро должен был шагнуть за порог.

– А потом она мне сказала: «К берегу греби, мы наживку забыли», – захохотал он, – а грести обратно лень, я плюнул на крючок и так закинул. Щуку поймал огромную, вот такую.

Я смеялась от души, изредка закусывая белую косичку с чёрным бантиком, когда на меня косилась мать.

Потом я взяла его за руку, чтобы проводить, он вдруг стал серьёзным и попросил:

– В будке собаки деньги. Скажи сыну, чтобы взял.

Когда я передала эту информацию, наследник – здоровый детина – вытащил за цепь огромного алабая из будки, поднял деревянное строение и потряс. Оттуда вывалился свёрток.

Детина с ужасом посмотрел на меня, на находку и замахал руками:

– Заберите, не надо мне ничего! Заберите!

На эти деньги отец купил машину – синюю «двойку» с багажником на крыше, на которой и сбежал от нас через два месяца, когда безудержно приближалась весна. Три чемодана в салоне – все его вещи – тряслись и прыгали по колдобинам деревенской дороги. Мать тогда не плакала, просто вздохнула и ушла колоть дрова для печи – ночи были холодными.

В школе меня ненавидели и боялись. Со мной никто не дружил, не сидел рядом, не списывал мои домашние задачи, даже учителя не вызывали к доске. Однажды зимой, когда я была во втором классе, на выходе из школы мне в лицо бросили ком снега. Внезапно ослепнув, я упала на спину, больно ударившись. Весёлый смех детей резко прервался, кто-то взял меня за руку и поставил на ноги.

– Они тебя не тронут, – резкий мальчишеский голос врезался в уши.

Я отряхнула снег с лица и увидела чёрные глаза под пушистой кроличьей шапкой.

Васька, как и все в деревне, родился в бане. Однако, когда мать в родовой горячке унесли в дом, шаманка, поцокав языком, сказала, что младенец мёртв. Так его и оставили до утра там, обмотав в пелёнки, ведь был уже поздний вечер.

Наутро отец, вышедший за водой, услышал басовитый плач, от радости снёс дверь и забрал Ваську.

Шаманка, увидев ребёнка, отвернулась и прошептала:

– Подменыш.

Его родителям было всё равно, что думали соседи. Мальчишка с чёрными глазами, в которых не было видно зрачка, рос крепким, здоровым. За обзывания искренне дубасил обидчиков, однако был честным и справедливым. Так мы стали в школе парочкой – Васька и Васька. Он был старше на два года, поэтому я ещё доучивалась в школе, когда он ушёл в армию.

Через полтора года мать, пришедшая из магазина, сухо сказала мне, что его привезли. С возрастом почему-то она из цветущей женщины превратилась в высохшую, быстро постарев. Казалось, она несла со мной ношу, которая всё больше тянула её к земле. Я как раз раскатывала тесто для пирогов, бросив скалку, с руками в муке, коротко всхлипнув, выскочила из дома и, как была, в домашнем халате рванула к Ваське. Около калитки мне под ноги бросилась его мать – тётя Клавдия.

– Не пущу! Живой он! Куда хоронить бежишь?! Уйди, плакальщица! – Это слово прозвучало как пощёчина.

– Я знаю, что живой, будет жить. – Я подняла женщину, прижала к себе и начала неуклюже гладить её по спине.

Васька лежал на кровати с открытыми глазами, они поблекли, а на лице и шее его чернели синяки, переходя из чёрного к багровому, дальше растекаясь зеленью и синевой. Он попал под машину.

Как будто почувствовав меня, он начал шевелить губами. Я наклонилась и услышала:

– Ба-ня.

За столом суетилась шаманка, оттуда несло едкими травами и глиной.

– Надо в баню его нести! – закричала я.

Васька – единственный человек, душу которого я видела всегда, он сам болтался между нашим миром и тем, за порогом.

– Несите, – разрешила шаманка, рассматривая меня с удивлением.

Через три дня он встал. Каждую ночь, пока Васька там лежал, из бани раздавался вой, дребезжали окна и хлопали двери.

– Банник бушует. – Его мать испуганно прятала голову в плечи и несла молоко, хлеб и мёд к крыльцу.

Я спала на улице рядом, прямо на земле, ожидая, зная, что он не бросит меня сейчас.

Тогда, стоя на пороге, держась за проём, он и предложил мне выйти за него замуж.

Свадьба прошла без гостей, непрерывно выла его мать, моя сидела с прямой спиной и молчала, поджав губы. Когда мы вышли из маленького ЗАГСа на окраине деревни, который открывали только ради свадеб, похорон или рождений, нам никто даже не сыпал рис на голову, а родители не испекли пирог-рыбник согласно обычаю.

Пожав плечами, Васька поднял меня на руки, зыркнул по сторонам чёрными глазами и посадил в коляску в новый мотоцикл «Урал» – он устроился участковым в нашем районе. К мотоциклу прилагалась форма, пистолет, а также телефон в доме.

Так мы и прожили с ним шестьдесят лет. Одна проблема – париться в бане он любил после двенадцати ночи. Никто в деревне не ходил в это время – там банник парится. Васька же топил печь вечером, чтобы после полуночи махать веником в парной, а затем выпадать оттуда в ледяной сугроб, чтобы бежать сразу обратно и пить холодный квас. Я мылась раньше и не мешала ему общаться с духами.

Сейчас наши внуки живут в городе. Ольга – старшая дочь – родила троих, а у Мишки – двойня. У всех чёрные глаза и белые волосы с полным отсутствием бровей – как у меня. Вернее, брови настолько светлые, что их и не видно.

Пять лет назад Васька умер. Я проводила его за порог, он улыбнулся и помахал рукой. Тогда из бани раздался леденящий вой, все собаки деревни начали лай, а испуганные соседи позакрывали окна и двери на всякий случай. Баня ходила ходуном всю ночь, а наутро загорелась. Прибывшие пожарные пролили всё вокруг, заявив, что само потухнет. Однако огонь всё разгорался, не собираясь успокаиваться. Шаманка, приехав на разбитой «Ниве», осмотрелась, ушла в кусты, раздевшись, три раза обошла постройку, после чего огонь стал стихать, оставив чёрные угли, по которым изредка пробегали языки пламени.

В один особо отвратительный день я стояла и пела, но почему-то никто не слышал мою новую песню. Ветер запутался в ветвях сосен, тихо шелестел иголками и вторил мне. Где-то рядом бесшумно пробежала змейка по песку – я слышала, как трутся её чешуйки друг о друга. На ветку опустилась ворона, закаркала, я прикрикнула на неё, чтобы не мешала, однако это не помогло. Вокруг могилы было много народа. Почему-то никто не смотрел на меня, хотя обычно это было не так.

– Ты шагни через порог, всего один шаг – и ты там, с предками. Тебя встретят и напоят, накормят. Там ты найдёшь покой и умиротворение, – пела я.

Вдруг маленькая девочка выбралась из толпы. Одна её косичка была выше другой, лента расплелась и висела на плече.

Она улыбнулась мне и взяла за руку:

– Пойдём, бабушка, я знаю, как делать шаг.

И я шагнула.