Читать книгу Зеленая лампа (сборник) - Лидия Либединская - Страница 17

Тридцатые годы… Передо мной лежит дневник отца: «Последние полчаса старого 1929 года. Без двадцати пяти минут двенадцать, полночь. Уходят последние минуты старого, 1929 года, уходят неудержимо, скользят в вечность с железной последовательностью, сменяя одна другую. Надвигается неведомый 1930 год, приближается тот загадочный рубеж времен, рождающий годы, за которыми лежит новая полоса жизни, новая полоса бытия…»

Страна вступила на путь индустриализации, и, пожалуй, это больше всего сказывалось в изменившемся пейзаже Москвы. Казалось, в городе всё сдвинулось с места – дома, улицы, площади, скверы и даже памятники. Взлетали на воздух древние церквушки, храмы, рушились монастыри и дома, а на их месте возникали строительные площадки, огороженные серыми дощатыми заборами.

Вместо круглоголовых колоколен, испокон веков подпиравших московское небо, потянулись в синеву длинные верблюжьи шеи башенных кранов – казалось, они хотят сжевать мирно плывущие низкие облака. Взлетела на воздух и наша церковь Старого Пимена, и церковь на углу Благовещенского – переулка, куда я ходила «облегчать душу», и та, что в Палашах, где венчались Марина Цветаева и Сергей Эфрон. Старушки крестились и плакали. «Не к добру, не к добру…» – жалостливо твердили они.

Улицы напоминали траншеи – проводились новые трассы водопроводов, укладывались миллионы метров кабеля. И эта вздыбленная, развороченная земля породила новых людей. В брезентовых комбинезонах и широкополых шляпах, с бурами и лопатами через плечо, громко разговаривая и стуча тяжелыми башмаками и сапогами, хозяйским шагом ходили они по городу – метростроевцы.

Когда в доме случается ремонт, переезд или генеральная уборка, самыми активными участниками становятся дети. Их деятельность не всегда приносит пользу, и нередко взрослые покрикивают на них, чтобы умерить их энтузиазм. Но дети не обижаются и продолжают сновать из комнаты в комнату, по коридорам и лестницам, вмешиваясь во всё и от всей души желая быть полезными и участвовать в жизни взрослых.

Новый строй создавался на вечное, как он был уверен, жительство, до основания ломая вековые устои. И мы, дети, – что уж теперь отрекаться?! – с наслаждением дышали пропитанным строительной пылью воздухом.

Едва закончив уроки, мы бежали на строительные площадки, копали землю, перетаскивали бревна и доски, помогали разгружать автомашины с песком, кирпичом, цементом. Мы помогали рубить столетние липы на Садовом кольце и с восторгом сажали в новых скверах чахлые прутики тополей, мы собирали книги для подшефных библиотек и бумажную макулатуру.

Днепрострой и Магнитка, индустриализация и коллективизация, пятилетки, пятилетки, пятилетки – вот слова нашего отрочества. Мы повторяли их на тысячу ладов, рисовали на плакатах и в стенгазетах, складывали в стихи и песни. «Рассказ о великом плане» Ильина был одной из наших настольных книг. А когда кто-нибудь из взрослых жаловался на недостаток продовольствия и нескончаемые очереди в магазинах, мы, со всей истовостью одиннадцати лет, повторяли:

– Выполним пятилетку, и всё будет по-другому!

Как мы верили и как были счастливы этой верой!

Но вот всё чаще и чаще в разговорах взрослых, а значит, и наших стало звучать слово, зловещий смысл которого нам суждено было понять только через несколько лет: ФАШИЗМ.

В Старопименовском переулке, на месте церкви Старого Пимена, строился многоэтажный дом. Говорили, что в нем будут жить шуцбундовцы – австрийские и немецкие революционеры, которым пришлось покинуть родину, потому что там власть захватили фашисты.

Мы росли в атмосфере истинного интернационализма. В нашем классе учились дети самых разных национальностей – русские, татары, евреи, грузины, армяне, латыши и даже девочка-китаянка. Но нам и в голову не приходило задуматься над тем, кто из нас к какой национальности принадлежит.

Но вот в нашей школе появились новые мальчики и девочки, они были одеты куда наряднее нас, у них были лакированные ранцы и прекрасные письменные принадлежности. Они почти не говорили по-русски, и единственное отлично было у них за немецкий язык. Фашизм изгнал их с родины. И мы на всю жизнь запомнили: если человека заставляют задуматься над тем, кто он по крови, – это фашизм!

На экраны Москвы вышел фильм «Рваные башмаки», и мы без конца бегали в кинотеатр «Центральный» на Страстной площади смотреть его. Горестная судьба немецкого мальчика Буби волновала нас, как своя собственная. Я и сейчас, шестьдесят лет спустя, словно въявь вижу последние кадры фильма: убитый мальчик в клетчатой рубашечке лежит на мостовой, рядом с ним детская музыкальная труба, которая навсегда смолкла, потому что умолк ее маленький хозяин.

«Поджог Рейхстага! Грандиозная провокация фашизма!» – запестрели заголовки газет. Георгий Димитров. Лейпцигский процесс.

Для моих детей и внуков – это один из билетов на экзамене по истории. А для меня живая и горячая легенда моего детства, это наша наивная мечта о Всемирном Союзе Советских Республик, это пионерские сборы и взметнувшиеся кверху детские ладони – требование свободы болгарским коммунистам.

Три месяца в далеком Лейпциге идет процесс. А мы, дети, ходим по перекопанным московским улицам, по бульварам, желтые листья шуршат у нас под ногами, дождь лакирует асфальт и булыжник, мы садимся на мокрые скамейки и без конца пересказываем друг другу речь Георгия Димитрова, мы вместе со взрослыми гордимся, что этот человек, оказавшись на скамье подсудимых, ведет себя как обвинитель.

И мы собираем горы утиля и металлолома в фонд МОПРа[3], мы тоже хотим быть борцами за всемирную революцию.

16 декабря 1932 года объявлен приговор: Димитрова освободить! Но мы помним угрозу Геринга: «Каков бы ни был приговор, я до вас доберусь!»

И вот Димитров в Советском Союзе, наша страна приняла его в свое подданство.

Великий Гёте сказал: «Деньги потерять – ничего не потерять. Честь потерять – потерять много, но соверши подвиг, и всё забудется. Мужество потерять – всё потерять». Эти слова Димитров, находясь в лейпцигской тюрьме, взял своим девизом.

Да, главное в жизни – не терять мужества. Каких-нибудь полтора года назад меня не принимали в пионеры, и мне казалось, что жизнь кончилась. Но вот пришла весна 1934 года, и завтра, накануне майских праздников, мне предстоит надеть красный галстук на шею – кого бы вы думали? Самого Георгия Димитрова! Он приедет к нам в школу, и мы будем принимать его в почетные пионеры.

Конечно, мы с бабушкой не спали почти всю ночь, долго разговаривали в темноте, и она сетовала, что родилась не вовремя и не пришлось ей заниматься общественной деятельностью.

– Владимир Николаевич был очень ревнив, – вздыхая и ворочаясь в постели, говорила бабушка. – Он даже запретил мне ходить на занятия любителей струнной музыки, организованные в Тифлисе сестрами Тизенгайзен, родственницами декабриста. А сейчас, о, сейчас я обязательно была бы председателем чего-либо…

Утром бабушка придирчиво осмотрела мой туалет: белую блузку и синюю сатиновую юбку, красный галстук и белые с голубыми каемками резиновые тапочки, которые мы за сочетание цветов называли райскими.

День мне запомнился ярким и солнечным. Косые столбы пылинок летели через большой зал, деревья в огромных окнах покачивались, и мелкая клейкая листва светилась на солнце. Я смотрела в зал сбоку, из-за сцены. В руках у меня новенький красный галстук и железный зажим, на котором эмалью три огненных языка – пионерия, комсомол, партия. В зале шумно и гулко. Но вот на мгновенье всё стихает, и тут же тоненькое «ура» и нестройные поначалу аплодисменты заполняют зал.

Димитров проходит мимо меня быстрым легким шагом – большой, решительный. Аплодисменты всё громче. Он приветственно поднимает над головой две сомкнутые в рукопожатии руки, пытается что-то сказать, но ребята не слушают, продолжая хлопать и кричать. Кто-то выбегает на сцену и обнимает его. В страхе, что мне будет не протолкаться к нему, я нарушаю порядок, предписанный директором и вожатым, протискиваюсь вперед. Ребята расступаются.

– Пионерская база 25-й образцовой школы принимает вас в почетные пионеры! – звучит торжественный голос Фати Гурария.

Я тянусь изо всех сил, стараясь заправить галстук под воротник его рубашки. Руки мои дрожат, и концы галстука не попадают в зажим.

Димитров смеется, я чувствую на щеках и шее прикосновение его сильной, горячей ладони.

Хор запевает «Взвейтесь кострами, синие ночи». Поет весь зал, и Димитров поет вместе с нами. А потом, держа меня за плечи левой рукой, правой отдает пионерский салют и говорит громко и серьезно:

– Обещаю с честью носить высокое звание пионера Союза Советских Социалистических Республик! Обещаю бороться за коммунизм!

Что было, то было…