Читать книгу Везучая - Лилия Макеева - Страница 2

Когда я увидела ручку на двери его квартиры, я поняла, что это – всё. Ничего не будет. Никогда.

Ручка была красивая, фирменная и очень аккуратно выглядывала наружу из черной, добротной обивки. Я осторожно потрогала ее – она сидела прочно, на века. На время такие ручки не ставят. И с обивкой так не стараются. Вот и звонок – тоже изысканный, с любовью и намертво посажен. Наверное, из Америки привез. Потрогать звонок я не решилась, боясь, что он издаст вопль вместо меня и некстати. Но, без сомнений, звук его был приятен всем домашним.

По ту сторону двери возникали шорохи и сразу же стихали под плотной обивкой.

Там готовились к Новому Году. Там бегала по коридору его маленькая дочка. Я никогда

не видела его квартиру, но предполагала, что коридор достаточно широкий, так что девочка, может быть, даже ездила по нему на велосипедике.

Вдруг за этой надежной дверью раздался грохот.

Я отскочила к бесшумному лифту. Вместе со мной отскочили мои иллюзии и даже попятились куда-то в угол, к мусоропроводу.

Ступор длился недолго: нельзя было тратить лишние силы на эмоции. Ведь я намеревалась еще спуститься вниз, чтобы поставить перед этой дверью «на века» настоящую, свежую, перебинтованную бечевкой елку, которая, уткнувшись сейчас в угол подъезда, дожидалась своего новогоднего часа, никем не охраняемая… Дверь – на века, а елка моя – на несколько дней, пока не надоест и не начнет осыпаться. Ну, ладно, куда ее? – всё равно у меня в комнате на девяти метрах не поместится, а даже вызовет некоторые неудобства. Кроме того, это святое, это подарок его детям, я так решила. Можно, конечно, себе оставить…

Но я считала, что Новый Год, проведенный в одиночестве, не украсит даже эта зелененькая елочка.

Было 31 декабря – праздничное, сверкающее, суматошное число. Накануне он позвонил, после долгого перерыва:

– Послушай, ты не могла бы где-нибудь достать елку?

– Я?!

– Попробуй! Ты же энергичная, у тебя получится.

В его красивом, навсегда родном голосе не было ничего от просьбы – он знал, что я для него костьми лягу. Но для этого нужно было 31-го рано утром встать и всем существом помчаться в неизвестном направлении, потому что елочные базары официально прекратили свое существование.

– Ну, так как, попробуешь? Я тебе днем позвоню и заберу елочку. Заодно шампанского вместе выпьем, да? Так соскучился по тебе, солнышко!

– Ладно, на худой конец я найду свою пилу! Большую елку надо спилить?

– Ты прелесть! Знаешь, с тебя ростом, плюс-минус…

С меня ростом – это сто шестьдесят пять сантиметров, глаза зеленые, волосы темно-русые.

Когда весной его старшей дочке понадобились кроссовки – предмет тотального дефицита, – он озабоченно сказал об этом мне, не зная, что под креслом, на котором он сидит и пьет чай с мятой, лежат в коробке новенькие, синие с белым, импортного производства кроссовки – подарок моих родителей в день Восьмого марта.

Я заварила тебе чай и остудила в нём тревоги.

Пока ты был ко мне в дороге, мешала ложечкой печаль,

Шептала, добавляя мёд, как будто заварила зелье:

Побудь со мной до воскресенья! А если в сторону ведёт —

Тебя, царящего во мне, ты не спеши свой трон оставить:

Кто будет так монарха славить и чествовать на стороне?

Кто будет чашу подносить с божественным напитком терпким

И кто захочет жизнь коверкать, любя тебя – Всея Руси?

– Меня никто так не любил, – сказал он растроганно и осторожно поставил еще теплую чашку на стол.

Я верила и не верила – свидетелей истории не существовало: мы были одни в целом мире. Я прочла ему стихи до конца, глядя под кресло. Там лежали кроссовки, которые было решено отдать его дочке.

– Какой размер? – спросила я, зная заранее – грядёт счастливое совпадение.

– Тридцать семь. Если с носком, то тридцать семь с половиной. Я ей в июле из Америки привезу, но она сейчас просит, понимаешь… А почему ты спрашиваешь?

Если я могла отдать ему свою жизнь, то уж кроссовки его дочке – тем более. В тот вечер я промолчала, а спустя несколько дней, в день его рождения, на служебном входе в театр, где он играл, ему передали сверток. От меня. Но анонимно. Еще в детстве мама приучила меня к мысли, что дарить подарки приятнее, чем получать. Я много раз в этом убеждалась, но лишний раз мне бы не помешал, потому что это действительно приятно. Особенно, когда угадываешь желание именинника. А уж если знаешь про это желание наверняка…

С утра я ждала звонка, желая удостовериться в бесспорной маминой правоте и в своем не великом двадцати трехлетнем опыте. Переживала даже, что кроссовки не подойдут – тогда не получится ни ему подарка, ни радости дочке.

Звонок всколыхнул застоявшийся воздух ожидания ближе к вечеру, когда мои предвкушения радости уже выбились из сил.

– Дочка так рада… Да, подошли… Море восторга… Ты удивительная, ты добрая, стихи у тебя замечательные! Спасибо тебе! Нет, сегодня не заеду… Ну, хорошо, на десять минут попробую.

Чай заваривался, как колдовское зелье – старательно. Мята добавлялась в меру. Мёда – чуть-чуть, чтобы не сбить густой запах и вкус трав. А потом – часы ожидания над остывающим «зельем». Я вдохновляла себя побегами на кухню, каждые пол часа разогревая чайник – не холодным же поить. Все проходящие по лестничной клетке удостаивались моего ежесекундного внимания. Но замирания у двери разочаровывали меня, равно как и выглядывания в окно: подъезд находился с другой стороны.

Спектакль близится к концу. Хожу по комнате кругами.

И синева мне под глазами сегодня явно не к лицу…

Нет, еще рано. Вот сейчас кончается третий акт. Он должен обязательно выйти на поклон – у него главная роль. Еще только разгримировывается, переодевается. И сейчас еще рано – ведь может он заехать куда-то по делу? У народного артиста наверняка уйма дел.

Одеться решила, как невеста – в белое. Уверена – ему понравится. Продумала детали и принялась за уборку. Волнение, нарушило последовательность подготовки, и я в белом одеянии металась по квартире с веником, давая тем самым пищу изголодавшимся по сплетням соседям. Сочувствующая мне соседка Рая стала ждать его прихода, пожалуй, сильнее, чем я, и даже предлагала свои услуги в виде сомнительных котлет. Когда я мягко отказалась, она захохотала крупно, на диафрагме, как персонаж комедии дель Арте, и поведала мне, что такое некормленый мужик. А я подумала с тоской: его наверняка накормили дома, сытно и вкусно. А у меня чай – на десерт. Он пил мой чай всегда и с удовольствием. После хорошего обеда, через паузу, питье чая соответствовало культуре правильного питания.

Музыкальное оформление подбирать не потребовалось – у нас была любимая пластинка. Он не так часто приезжал, чтобы эта музыка успела ему наскучить. Я заставляла Барбру Стрейзанд запевать знаменитую, упоительную «Women in love» ровно столько раз, сколько насчитывалось входящих в подъезд.

В полночь певица с полным правом вышла на сольный концерт с дистанцией, равной целой пластинке…

Проснулась я от недоумения пополам с негодованием. Потому что еще во сне поняла – уже настолько поздно, что он не приедет. Белое, не пригодившееся платье, помялось, по щеке размазалась тушь, клипсы отдавили мочки ни в чем не повинных ушей. Вдобавок ко всему заливалась в двести двадцать вольт люстра, и шипела игла на давно смолкнувшей черной пластинке. Было три часа ночи. И ничего не было.

Никогда не приближайтесь к семейному уюту своих женатых возлюбленных до такой степени, чтобы вам удалось разглядеть ручку двери. Особенно, если вы склонны к психоанализу.

Да, но обещанная елка! Я твердо сказала себе, что елку достану, даже если мне для этого придется совершить нечто вроде браконьерства в лесу. Встать рано утром тридцать первого декабря ничего не стоило, поскольку всю ночь мне снились елки в количестве более чем достаточном для моей задачи – и на каждой макушке сияла цифра «6», то есть, шесть часов утра. Как раз то время, когда я предполагала встать…

…Невзначай прошло много лет. Что-то около четверти века. Слова-то какие монументальные – век, да пусть даже его четвертая часть – это так солидно! Когда речь идет о чужой судьбе. А своя – она вот она: всё близко, всё, как вчера. Вот ты еще девочка в накрахмаленном мамой, школьном белом фартуке с широкими воланами на плечах, а тряхни головой – и уже седой волос упал, зачем только тряхнула, годы-то ведь все равно не стряхнешь.

Стало быть, минула эпохальная четверть века. А другая ли я? Попроси он достать елку сейчас его внукам, нашла ли бы я аргумент для отказа? Отказать ему, чтобы вместо восторга увидеть в его красивых, выразительных глазах разочарование? Ведь разочарование-то не в том, что не будет елки, а во мне. В моей состоятельности, искренности, в степени ее достоверности.

Вот он, живший во мне, молоденькой, съедобной, жирный червь жертвенности: что он обо мне подумает, как к этому отнесется? Я-то жду от него похвал и умиления. А без ёлки где же всему этому взяться? За что хвалить? Сама-то по себе кто я такая? Очаровательная, восторженная дурочка. А вот с елкой для его тогда еще детей – почти богиня. Богиня естественной, природной Доброты. А богиней-то быть приятно. Так что и для внуков не преминула бы постараться. Ведь я не слишком изменилась c тех пор. Рост, вес, цвет глаз – да всё то же! Подумаешь, седину каждые три недели приходится закрашивать, да на каблуки высокие при покупке новой обуви заставляю себя не заглядываться, да перед долгими перелетами за час до взлета аспирин исправно глотаю для разжижения крови, да в накуренном помещении больше пяти минут не выдерживаю, да всё дальше бегу от толпы, да нос поломан, да печаль в душе. А в остальном – та же. Даже лучше, говорят, интереснее. А я добавлю от себя – и добрее. Сейчас бы я к этой елке еще и подарков накупила, как Дед Мороз. Тогда ведь я малоимущая была, только с себя снять да отдать, как те кроссовки его дочке, помните? Зато сейчас, когда у самой взрослые дети, я бы для его внучат не поскупилась бы.

И вот тут интересная метаморфоза в сознании проклюнулась: тогда приносила в жертву свое время, силы, достоинство и даже три рубля (елка стоила столько) сугубо ради его похвалы и волнующего, геройского чувства самоотдачи. А сейчас, положа руку на сердце, мне плевать, как на это отреагировал бы он, а вот детей обрадовать, хотя бы просто представив, как приоткроется от изумления перед чем-то красочным и новым этот влажный треугольничек детского ротика… Старею, что ли? – становится все жальче детей. Особенно, когда их собственные родители обращаются с ними на моих глазах несправедливо строго, даже порой злобно – только оттого, что ребенок, предположим, стал плакать в общественном месте, канюча у матери, допустим, конфетку… Господи, дайте вы ему этот шуршащий кубик, пусть возникнет почти всегда запретное, а потому еще более сладостное ощущение в слюнявом ротике, и ребенок сразу успокоится. А зубки от одного лишнего раза не вывалятся. Да и вообще, есть теория, что для развития мозга ребенок должен получать больше углеводов. Как сказал один мой знакомый ученый: лучше пусть вырастет умный без зубов, чем тупой с зубами. Прав. А еще лучше, чтоб и не беззубый, и достаточно умный. Но это – как у вас получится. Генетика, как и терпение в процессе взращивания детей – штука отменно индивидуальная…

Да, но про елку-то надо дорассказать, а то так еще четверть века пройдет, и не факт, что память сохранит нюансы. Сейчас он, мой когда-то сорокалетний герой, ничего у меня не просит, хотя бы потому, что у него теперь всё есть – и это правильно. Он этого заслуживает, потому что к довольно солидному возрасту такому талантливому и известному актеру должен помогать, как минимум, водитель, способный достать – нет, это совдеповский глагол, а ныне – приобрести елку на любой запрос, в зависимости от площади, где ее собираются водрузить.

А тогда он жил в хорошей, по тем временам даже шикарной трехкомнатной квартире, и елка ему была нужна… с меня ростом. С годами я стала не только добрее, но и на порядок саркастичнее, поэтому снисходительно допускаю, что размер елки тихо должен был напоминать ему обо мне, когда он, умиротворённый, в кругу жены и детей, умильно разглядывал бы украшенный усердием всего семейства новогодний атрибут…

Спала я в ту ночь не то чтобы плохо. Но боязнь проспать переворачивала мое беспокойное тело настолько часто, что к утру оно стало ватным, хоть и было молодым. Я одела его наскоро, без пиетета, как в турпоход, не позавтракала, а, подобно голливудской звезде, выпила лишь чашку кофе и, проверив наличие нескольких рублей в кошельке, вышла в темно-синее утро тридцать первого декабря 1982 года.

Никогда раньше елок я не покупала, но целеустремленные жертвенницы, как правило, – натуры любознательные. У них есть обыкновение замечать, проезжая себе мимо, что на Цветном бульваре, неподалеку от Центрального рынка идет-таки торговля елками. Какое везение! На абордаж!

Потратив час драгоценного, предновогоднего, а посему – стремительно бегущего времени, я увидела на елочном базаре только жалкие иголки да веточки, втоптанные в несвежий городской снег.

– Елку? – удивилась моему вопросу розовощекая и плотная, как матрешка, тетка, торгующая малосольными огурчиками. – Так надо было вчера покупать! Сегодня-то уже всё…

Как это – «всё»? Да разве я могу себе представить, что наберу его номер телефона и, на случай, если трубку поднимет жена, я, несколько утопив голос, – так он звучит взрослее – официально позову его к телефону и, услышав этот известный всей стране густой, богатый баритон, произнесу: елки кончились? Да это же буду не я! Ведь меня вся страна осудит – и будет права! Всем дружественным республикам, куда он периодически ездит с творческими вечерами и крутит там ролики из шедевров советского кино, будет за него обидно!

Вот в таком примерно духе я рванула на другой рынок, Тишинский, который славился в Москве тем, что на нем можно было и в то скудное, дефицитное время купить почти всё.

Народу на рынке не было: все-таки 31 декабря, стало быть, большинство уже совершенствовалось на тесных кухнях в приготовлении салата «оливье». Остальные толкались в очередях близлежащих магазинов за вкусненьким: тортом «Киевский», сыром «Российский» и печеньем «Юбилейное».

Я устремилась почему-то в сторону овощных рядов под открытым небом, где бросалась в глаза только их сургучного вида, невкусная на вид краска. Ни продавцов, ни даже зимнего периода овощей там не было. И вдруг в этой сквозной, невзрачной картинке, прямо по центру кадра (если бы я снимала кино) передо мной предстала бабулька в клетчатом, повязанном как-то по-дореволюционному платке, а справа от нее – обмотанная бечёвкой, одинокая, только мне и нужная елочка! С меня ростом.

Неожиданно в кадре возникли два мужика и ретивым шагом двинулись в сторону елки.

Бабушка стояла с елкой в правой руке на отлете – так выразительно, словно зарядилась тут со вчерашнего вечера, когда он мне позвонил и попросил лечь для него костьми. Бабуля уже давно увидела меня и мое бледное, голодное до подвигов лицо. Мы инстинктивно потянулись друг к другу. Тут мужики, хлопая ушами, попятились от моего рвения в преодолении пространства – и я судорожно схватилась за елочку, как хватался, наверное, за обломок корабля Робинзон Крузо, чтобы выплыть на берег…

Бабушка моментально сориентировалась и обрадовалась не меньше меня, посетовав на холод и честно указав на скособоченную макушку елочки, стало быть, нетоварного вида. Но у меня не было выбора – и бабушка, и елочка были одиноки на рынке, как в пустыне.

С восторгом последнего в уходящем году покупателя вручила я бабушке за ее подвиг три рубля, и мы без разногласий поделили с ней наши призовые места. Поскольку бабушка загнала нетоварную елочку, ей досталось второе место в этом предновогоднем рейтинге. А я, как призовая лошадь, поскакала, высоко поднимая колени, в сторону троллейбусной остановки. Надо ли говорить, что веса раздобытой-таки елки я не чувствовала, словно она, радостная, что ее скоро нарядят, бежала рядом самостоятельно, помогая себе ветками-крыльями… Кто-то из галантных мужского рода пассажиров троллейбуса помог нам обеим взобраться на заднюю площадку. Там, в уголочке за поручнями, я нежно прижимала елку к себе. Так делают влюбленные юноши, держа заботливо-собственнически руку вокруг талии подруги, напрягая кисть и тем самым увеличивая радиус между хрупкой фигуркой и нечаянно наваливающимся на нее во время торможения соседом, – как правило, отчего-то грузным и неприятным.

Амортизируя на ухабах свое легкое, вдохновенное существо собственными рессорами-ступнями, я улыбалась, бессмысленно уставившись в муть заднего стекла… И видела там только его серые, со стальным ободком, сияющие глаза с загнутыми, словно кукольными, темными ресницами.

Он умел и любил смотреть так, как будто не он, а ты – случайно оказавшаяся перед ним знаменитость, а он – так, удостоившийся смотреть на тебя снизу вверх благодарный обыватель, слегка очумевший от возможности изъявить свой годами не угасающий пиетет. А тут перед ним ты, да еще с вожделенной елкой! Как однажды – с бутылкой кефира, под зеленой крышечкой из фольги и выбитым на ней названием молокозавода, уровнем жирности и датой изготовления…