Читать книгу Везучая - Лилия Макеева - Страница 7

Бурая листва обозначилась в проталинах. Через сквер возле дома стали ходить от метро прохожие, сокращая путь. Вспомнили про насиженные места птицы. Пора стало мыть окна! – апрель. Сосед Сашка даже завязал. Рая перестала визгливо на него покрикивать.

– Ходит, прям, как жаних… – провожала он идущего по коридору Сашку собственническим, плотоядным взглядом. Ей давно было пора замуж.

В Москву прилетела моя подруга Лариса, живущая в Австрии. Мы договорились встретиться в холле гостиницы «Белград». В номер к ней не поднимались: тогда отслеживались связи с заграницей. Подруга вполне легально вышла замуж за иностранца средней руки и сама имела диплом обычной переводчицы, но от греха подальше мы решили отпраздновать нашу встречу в другом месте. Ларисе непременно хотелось экзотики, и мы пошли для начала в «Пельменную».

Кафе в те времена выглядели забегаловками. Столики стоячие – некогда расслабляться, страна строит коммунизм, так что нечего рассиживаться! Мы съели, стоя, по порции серых пельменей с белой сметаной из грубых, фаянсовых тарелок с надписью «Общепит» и пошли гулять по Москве. Отрыжка кислецой органично вошла в экзотическую программу посещения родины подругой.

– Иногда страшно хочется картошечки с селедкой, обычной, «Иваси», – жаловалась она.

«Иваси»! Конечно! Это была бочковая супер-селедка по сравнению с той, разделанной под Европу «Матиас», что все знают сейчас. Жалкое подобие…

– Я тебе пожарю сегодня вечером, хочешь?

– Нет, вечером меня пригласили в «Интерконтиненталь».

Это было название ресторана в недавно открывшемся Центре Международной Торговли на Краснопресненской набережной. Хаммеровский Центр – так его еще называли, видимо, желая выразить пиетет могущественному Хаммеру, – мне еще не доводилось видеть. Манящее к себе издалека, стального цвета сооружение с памятником жилистому Гермесу снаружи и кукарекающим петухом-часами внутри – вот где экзотика! Попасть туда было невозможно. Особые пропуска, милицейский кордон, шлагбаумы с будками. А там, внутри – «церберы», хоть и соотечественники. Поговаривали, что в этот оазис Запада даже вездесущим валютным проституткам не всегда удавалось проскользнуть. А пропуска выдавали сугубо по предъявлению иностранного паспорта.

– У меня там, на австрийской фирме дружок появился. В Дюссельдорфе на выставке познакомились. Уже два года в Москве, влюбился тут в русскую – така-ая ду-ура… Но ведет себя умно, и он, кажется, попался. Наверное, женится. Хотя и мне тоже улыбается своим жемчужным ртом иногда как-то не по-дружески. Знаешь, у него такие зубы красивые! Как на картинке. Хочешь, пойдем вместе? Я поговорю с ним. Если он нас сможет сегодня провести – увидишь. Не влюбись только! – предусмотрительно остерегла меня Лариса.

Она знала, о чем говорила. Иностранцы были тогда в Москве редкостью и заведомо облагораживались – в силу своей недоступности, а не каких бы то ни было достоинств. Но меня Гансы и Вальтеры, равно как и Майклы, совершенно не привлекали. Но Лариса, видя мои мытарства, настойчиво предлагала «прислать» для меня в Москву потенциального жениха. Кое-какие искатели приключений видели у нее дома мою фотографию и рвались в бой за обретение русской девушки в качестве жены. В принципе, это было реально – с технической точки зрения. О чувствах речь не шла. Но я отклоняла любые варианты с постоянством уверенного в своих пристрастиях человека. Представить себе, что покину Москву, а заодно любимого человека и мечту стать настоящей актрисой, мне, при всем моем богатом воображении, не удавалось. Я искренне верила, что мое место здесь.

«Двушку», то есть – монетку достоинством в две копейки, я имела при себе всегда. Телефоны-автоматы обслуживались именно «двушками». Всего за две копейки, если на том конце провода согласны, можно было говорить часами. А еще утверждали, что мы только строим коммунизм! За этот минимальный взнос государству мы и позвонили представителю загнивающего капитализма, австрияку Петеру, втиснувшись вдвоем в тесную телефонную будку, спроектированную явно на одного.

– Петруха! Так мы встречаемся вечером? Яволь! А если я приду с подругой? Не бойся, она ест мало – актриса, за фигурой следит. Шучу-шучу! Хорошо, что ты не против. Мы, правда, уже пельменей налопались. Не огорчайся – растрясём, пока доедем… Bis zum Treffen! До скорого!

Лариса повесила трубку, и мы с ней, как Чичиков и Манилов, только в режиме «реверс», выпростались задом из будки.

– Замётано! – засмеялась Лариса, обнажив передние зубы с пикантной диастемой. – Ты английский немного знаешь? Вспоминай. В этой ситуации он представительней немецкого. Вечером будешь изображать иностранную подданную.

– А я за нее сойду?

– Наденешь мое пальто – сойдёшь. А я пойду в куртке, на продажу тут привезла… Но разок с ней ничего не сделается. Ярлык не буду отрезать – вот и всё.

– А обувь? – я уныло посмотрела вниз, на свои сапоги отечественного производства, которые не говорили, а орали о своем происхождении, разинув отклеивающиеся «рты» подошв. Заметно это было лишь при ближайшем рассмотрении, поэтому Лариса, не приглядываясь, махнула рукой:

– Возьмешь с собой туфли, переобуешься там, да и всё. – Отрезала она мои комплексы.

Иностранкой меня делали только красивые очки с затемненными на двадцать пять процентов линзами, которые отсвечивали бирюзовым цветом. Спасибо папе! Конечно же, большую надежду на перевоплощение в западную леди давал диплом лучшей в стране театральной школы. И все-таки, когда мы приблизились к буржуазному пятачку, было страшно.

Стемнело. Многое вокруг стало менее заметным. Кроме моих сапог странного розоватого цвета, похожего на цвет кожицы молодого поросенка до зажарки. Сапоги совершенно не сочетались с пальто подруги болотного цвета, и мне казалось, что вся Москва показывает на меня пальцем: «Какая безвкусица!»

Стеклянные двери сверкали, словно вход во владения Хозяйки Медной горы. Там уже поджидал нас внушительного вида милиционер. Он поглядывал в нашу сторону, и я отчетливо видела, какое строгое, неподатливое у него выражение лица. Такого не прошибёшь никаким обаянием.

Лариса, шурша красивой курткой, уже минуты две говорила со мной на английском. Мне приходилось кивать и цедить сквозь сжатые от страха зубы «йес».

Петер, даже издали мало похожий на Петруху, маячил за стеклянной дверью. Я сразу увидела его зубы. Что и говорить? – с такими зубами можно быть только австрияком.

Лариса предъявила свой зарубежный документ. Я топталась сзади, перебирая ногами поактивнее, чтобы страшненькие сапоги мельтешили – так их труднее разглядеть.

Петер приоткрыл дверь и, глядя конкретно на меня, что-то запредельно дружелюбно проартикулировал. Я закивала, будто действительно понимаю, и обрадовано воскликнула: «Йес, Петер!» У меня почему-то получился французский прононс. Если милиционер хоть немного знает французский, мне конец. Но редкий советский милиционер «долетал до середины Днепра» – то бишь, до знания иностранного языка. Ему это было так же сложно проделать, как и гоголевской птице…

Служитель порядка лениво попридирался к Ларисе, но она уже два года была насквозь буржуазна, и ему пришлось с этим смириться. А по мою душу Петер заготовил пропуск для одного сопровождающего его австрийскую личность.

Ура! Мы оказались внутри. Как раз в это время прокричал петух в часах открывшегося перед нами, огромного холла с потолком до последнего, двадцатого этажа. Мама моя! Я казалась себе затравленным, провинциальным лилипутом. Стараясь не таращить глаза, семенила за подругой. Перед нами маячило следующее препятствие – гардеробщики с лицами гэбешников, облаченные в какие-то ливреи или мундиры.

Лариса успела кинуть мне на ходу:

– Пока по-русски ни гу-гу! Могут тормознуть…

Моя спина под заграничным пальто покрылась русской испариной. Однако гардероб был пуст. Только мы с Ларисой да уставившиеся на нас монолитные гардеробщики.

На Ларисе были изящные полусапожки, поэтому она перекинула через стойку только курточку. Надламываясь на длинных ногах, подруга отошла к зеркалу поправлять волосы. Забыв, по-моему, про меня.

– Куда?! – закричала я беззвучно, в ужасе столбенея. Надежда на то, что Лариса отвлечет от моих сапог эти две услужливые «статуи», иссякла, едва зародившись.

Стоять на месте столбом было чревато последствиями. Лихорадочно вспоминая какие-нибудь простенькие английские слова, я достала туфли и стала, мыча, показывать на них – где тут можно переобуться? Если бы я сначала сняла пальто, к счастью, удлиненное, то весь камуфляж потерпел бы грубое фиаско при одном беглом взгляде на сапоги. Ведь они выглядели предательски отечественными. А уж эти гардеробщики заграницы тут понавидались, разбираются, небось…

– Плиз… – совала я им туфли чуть ли не в лицо, чтобы только не смотрели вниз.

Они переглянулись.

– А… она хочет, эт-самое, обувку переобуть, – осенило одного. – Иди сюда.

Он «тыкал» иностранке! Но это еще полбеды. Показав угодливыми жестами – мол, можно зайти за стойку гардероба и переобуться там, он предположил, видимо, что я – неместная неумёха, и зашёл за стойку следом за мной! Поди, проходил особый инструктаж по подмоге иностранным гражданам… Мне не хватало английского лексикона, чтобы дать ему понять – «оставьте меня одну». Пришлось намекнуть:

– Сенкью, ноу, плиз… – сделала я жест, будто отгоняю муху. Но он решил, что я призываю его на помощь.

– Расстегнуть тебе, чи шо? Сама не могёшь? Вот разбалованные…

Господи, только не это! Изнутри мои сапоги выглядели еще более отечественными, чем снаружи. Потому что содержать первозданно-пушистым мех внутри обуви мало кому удавалось. Он свалялся, и по внутреннему кожаному краю четко обозначилась черная надпись – «Фабрика «Скороход».

Да что же это такое! – я вызывала у гардеробщика какой-то нездоровый интерес: он провожал взглядом каждый мой жест.

– Ноу, сенкью, – остановила я его и в ту же секунду вспотела в который раз, потому что мое английское «ноу» стало ответом на его русское «расстегнуть тебе?» Любой бы сразу смекнул, какого языка я носитель. Но дядечка оказался проще:

– Ну, как хошь. Была бы честь предложена… – обиделся он.

Однако, вопреки логике, не отошел и не отвернулся. Значит, все-таки догадался, что я не иностранка, и хочет удостовериться, какой же марки у меня сапоги. Иначе бы чего ему так пристально заглядывать мне чуть ли не под подол?

Я нагнулась и, начав расстегивать сапог, одновременно отворачивалась от наблюдательного гардеробщика, надеясь, что полы трапециевидного пальто хоть как-то скроют весь процесс моего разоблачения. Похожа я была, наверное, на избушку на курьих ножках, повернувшуюся к лесу задом.

– Дык ты пальто-то сначала сыми, че ж так корячишься? – услышала я в спину. Вовремя вспомнив, что раз я по-русски – не бум-бум, то могу никак не реагировать, я и ухом не повела. Не будет же он с меня это пальто силой сдирать. Но не тут-то было…

Дядечка подошел сзади, цепко прихватил края воротника и приподнял меня за шкирку. Я повисла у него в руках вместе с пальто, успев, как ни странно, стремительно снять правый сапог. Подпрыгнув на левой ноге, я тут же застегнула молнию снятого сапога. Уф… Ну, уж вторую надпись «Скороход» ему не увидеть!

Пока он накидывал сорванное-таки с меня пальто на плечики, я изловчилась и сняла второй сапог. Стоя в одних колготках на полу, я, как иллюзионист Арутюн Акопян, чуть ли не из рукава достала заранее заготовленный австрийский пакет и сунула туда оба «Скорохода». Пусть теперь бросят в меня камень, если я не иностранка!

Водрузившись на шпильки туфель, я ощутила, что потерян минимум килограмм веса. Гардеробщики поклонились мне разом, синхронно, как акробаты в цирке. Хотя кульбиты выделывала я.

Лариса и Петер, увлечённые друг другом, терпеливо ждали меня в мягких креслах огромного холла. Здесь росли по-западному холёные, стриженые русские березки в грядочках с каким-то наверняка полудрагоценным гравием. Ковровое покрытие, безукоризненно состыкованное с грядкой гравия, казалось не менее фантастическим, чем деревца. Позже, правда, выяснилось, что насаждения – искусственные, грамотно подсвеченные осветительными приборами, замурованными в пол. Но сама идея была новаторской по тем временам, и впечатление производила сильнейшее.

Ларисе нравилась моя «отпавшая челюсть». Петер был на этот счет спокойнее, поскольку всегда так эстетично жил. А Лариса, выросшая в подмосковных Люберцах и пережившая в эмиграции свой личный культурный шок, буквально отслеживала мои реакции, как будто этот встроенный в советскую действительность мир был ее персональным достоянием. Да, это особый вид гордости – гордость приобретения. Заимела австрийского мужа, а вместе с ним и тамошний мир. Имеет полное право на чувство превосходства.

Петер извинился и, не пугая меня незнакомым словом «офис», сказал, что отойдет на минутку в бюро.

– Пойдем, поднимемся на лифте, – взяла меня за руку Лариса: весь мой облик с крутящейся туда-сюда головой настаивал на поводыре.

Она вела меня, а я не могла взять себя в руки. Голова моя отставала от ног. Челюсть вообще уже где-то потерялась. Нет, чисто анатомически она присутствовала, но, как образ, отпала окончательно у входа в лифт. Он находился на некотором возвышении, к нему еще нужно было торжественно взойти по ступенькам. Центр Торговли совсем недавно сдали в эксплуатацию, и вошедшие направлялись к лифту, как к ритуалу: не по потребности, а потому что он входил в программу посещения. То, что лифт был скоростной, и в нем перехватывало дыхание, не являлось само по себе аттракционом. Коробка лифта была, вдобавок ко всему прочему, выносная и практически вся стеклянная. Подойдя к дверцам стального цвета – без единой царапины, с зеркальной кнопкой вызова, я почувствовала себя Алисой в Зазеркалье. Подруга, ухмыляясь, нажала на кнопку.

Когда лифт пришел, раздался только красивый музыкальный звук с элементами звонка: ни скрежета, ни подрагивания дверей – абсолютно бесшумный. Но самое главное его достоинство обнаружилось, когда дверцы плавно разъехались в стороны. Коробка лифта была прозрачной.

Вот тут я непроизвольно издала классическое «ах»! Передо мной висело в воздухе… окно в Европу. Стеклянные сверху донизу, стены лифта открывали умопомрачительный вид в холл.

– Входи, входи! – скомандовала Лариса без снисхождения к моим ощущениям.

Я сделала шаг, как в космос. У меня закружилась голова, и мне пришлось вцепиться в поручень, который внутри оказался предусмотрен. Подруга, получающая, видимо, наслаждение сродни садистскому, нажала кнопку последнего этажа. В ту же секунду лифт тихо взмыл.

– Мама! – позорно закричала я. От скорости лифта перехватило дыхание.

– Да ты смотри туда, вниз! – засмеялась довольная Лариса.

Деревья, диваны, огоньки бара, сверкающие, хрустальные люстры, фигурки людей оставались внизу, как выверенная композиция кадра. Мы воспарили над миром. Словно снимали западное кино, сидя на операторском кране.

Вот почему сюда не пускали советских людей! Это было вредно для их здоровья и психики. Позже по Москве ходила история о том, как одна американка, посетив Советский Союз, воскликнула: «Боже мой! Вы счастливые люди! Вы не знаете, как можно жить…»

Да, вернуться после скоростного, бесшумного, прозрачного лифта в коммуналку на свои девять метров – это всего вдвое больше, чем площадь лифта, – испытание на прочность. На патриотизм.

Но в тот момент я с удовольствием «отрешилась от старого мира и отряхнула его прах со своих ног». Как сапоги фабрики «Скороход». Потому что впечатления были, мало сказать, сильные. Как видите, незабываемые.

Мы поднялись на самый верх, под замысловатую крышу, и высокая башня часов с петушком оказалась где-то под нами. Потом, на резком спуске, дыхание перехватило еще раз, но, уже несколько осмелев, я разглядывала композицию холла более подробно, и в пограничных ощущениях моих присутствовал элемент наслаждения. Завершилась экскурсия в баре, где Лариса, скорее для проформы, чем для аппетита заказала себе аперитив.

Петер ждал нас в ресторане, держа перед собой меню, как ноты. Пюпитр ему заменяли длинные, музыкальные пальцы с отполированными ногтями. Как и положено австрийскому джентльмену, он встал, чтобы усадить нас обеих. Пока он задвигал улыбающуюся Ларису со стулом, я разглядела, как поблескивает немнущаяся ткань его явно дорогого, светло-серого костюма.

Петер сел и показал зубы. Не улыбнулся, не засмеялся, а именно показал ряд изумительных зубов. И стал еще сильнее похож на иностранца. Его каштановые, кучерявые волосы казались тщательно уложенными. А самое интересное – он был загорелый! Это в начале весны-то? Я решила, что он такой с рождения. Спустя много лет, посетив в Европе солярий, я вспомнила загар Петера, и до меня дошло его банальное происхождение. Но тогда Петер был вне подозрений и вне конкурса. Языковой барьер помешал мне выяснить, насколько высок его интеллектуальный уровень, но я поверила подруге на слово – «не дурак». А что много смеется, так это зубы виноваты, наружу просятся…

Лариса и Петер чирикали на заграничном, сладкоголосом языке, радуясь встрече. А я, мало что понимая, ими любовалась: красивые, раскованные люди в чудесном интерьере. До этого я посещала рестораны не так часто, чтобы ими пресытиться. Для меня это был настоящий праздник. И еще – приобщение к той жизни, какая гипотетически должна быть у актрисы. Не в обязательном, конечно, порядке, а так, для проформы.

Мы заказали всевозможную вкуснятину. Конечно, «мы» – это громко сказано. Лариса перевела несколько названий блюд, и я быстренько, чтобы не щеголять своим невежеством, остановилась на курице. Подруга недоуменно пожала плечами, но противоречить при зарубежном госте не стала. А что? Хорошую курицу на гриле тогда не то что на улице – нигде не продавали. Мы и слова-то «гриль» еще не ввели в повседневный лексикон. Коронным блюдом из курицы считалось запекание ее в духовке на килограмме крупной соли. Очень просто и вкусно. Но все-таки не гриль.

Общение полностью легло на Ларисины хрупкие плечи в облегающем, белом джемпере. Она, похоже, уже оповестила Петера об основных параметрах моей личности. Потому что тот ни одного вопроса не задал. Или он просто тактично не интересовался моей жизнью? Чтобы не напрягать ни меня, ни Ларису.

– А ты чего там с обувью так долго? – спросила вдруг она, когда Петер отвлекся на подошедшего к нему с вопросом официанта.

– Так я же симулировала принадлежность Западу! А гардеробщики показались мне гэбешниками. Внимательные такие…

– Тише! – остановила меня осторожная Лариса. – Вот загребут сейчас, будешь знать, как обзываться.

Она деланно улыбнулась, поведя серыми, густо подкрашенными по нижнему веку глазами – сначала вправо, потом медленно влево. Будто позировала перед камерой. Потом заглянула за свое плечо. Там, слава Богу, никого не было. И я потихонечку стала рассказывать дальше. Ларисе зарисовка в гардеробе понравилась, и она приглушенно перевела ее Петеру. Тот, никого не боясь, тряся кудрями, гоготал во весь голос. Особенно на слове «Скороход». Лариса, как заправский переводчик, употребила, наверное, какой-то смешной термин. Стало хорошо всем. Наконец-то и я внесла в беседу посильную лепту.

Курица была приготовлена на «ять». Так вкусно я давно не ела. Может быть, курице придавало пикантности мое полулегальное пребывание под сводами ЦМТ? Или то, что мы с ней обе были здесь местные.

Лариса выглядела не столь возбужденно. Она вообще всегда ела лениво, словно весь этот процесс был ей скучен. Вот поэтому и худая неимоверно.

Когда официант вдруг принес квадратную миску с водой, в которой плавал хороший кружок душистого лимона, я подумала, что это принесли Ларисе. Подумала, конечно, в шутку, но назначения миски все равно не поняла. Если питье – рассуждаю про себя, – то почему в миске, а не в графине? Как в басне Крылова «Лиса и журавль», на засыпку. Происки какие-то. И, что характерно, миску принесли только мне…

Перехватив мои вопросительные флюиды, Лариса меня успокоила:

– Это для рук. После курицы, которую можно есть руками, ополоснешь пальцы в лимонной водичке.

– Ой! Слава Богу, что не отхлебнула, – расслабилась я и откинулась на спинку стула. – Петер сразу бы вычеркнул меня из списков знакомых…

– Сомневаюсь. Он здесь уже достаточно давно, понавидался всякого. Ему, мне кажется, это и не мешает. Он по-своему забавляется. Видела, как ржал над твоими «Скороходами»? У нас ведь там, в Австрии, все спокойно, размеренно. Предсказуемо, понимаешь? Так он здесь вот и кайфует от местного раздолбайства. Сказал, что обязательно продлит рабочий контракт. Ты, кстати, пригляделась бы к нему – он еще не женился, —

произнесла Лариса, глядя стеклянным взглядом в сторону висевшего на стене панно, словно мы обсуждали именно его причудливые узоры. Как верная подруга, я тоже уставилась на панно. Не догадываясь об этой примитивной конспирации, Петер последовал нашему примеру. Что-то сказал.

– Он говорит, что интерьер этого зала – не самый удачный, – перевела Лариса. – Просто тут несколько ресторанов, а в самом красивом не было мест. Конечно, ведь большинство иностранцев едят только здесь. Представь Петруху в «Пельменной»!

– Петруха? Was ist Петруха? – отозвался наш визави на знакомое прозвище.

– Петруха, говорю, потрясающий парень, – сказала Лариса по-русски и засмеялась.

– Парень – я эта знать… – обрадовался Петер. Наверное, ему часто здесь говорили, что он замечательный парень.

Томно закатывая глаза и приподнимая локти, как будто играла на рояле, я помыла жирные пальцы в миске с лимоном и вытерла их отутюженной бордовой салфеткой. Неужели все это происходит в Москве? Умиротворенное урчание моего желудка прямо указывало на реальность ужина с австрийцем.

Предстоял десерт, а пальцы все еще пахли курицей, и я решила, что пора посетить туалетную комнату. Пусть ребята хоть поговорят толком.

В туалете был мягкий, рассеяный свет, зеркало во всю длину четырех умывальников, впаянных, как опаловые луночки, в серый мрамор, и букет цветов, источающий свежайший запах.

Я застонала. Чистота такая, словно после каждого посетителя проводят генеральную уборку.

Войдя в кабинку, я едва не зарыдала. Возле белоснежного унитаза, в стальном приспособлении, висела бархатистая туалетная бумага с выбитыми сиреневыми цветочками. Я вспомнила ржавую трубу в нашем коммунальном туалете и торчащие оттуда клочки газет и журналов. У них было одно преимущество перед этой туалетной бумагой: в преддверии использования по назначению, разминая их жесткую фактуру, можно было иногда почитать кое-какую, пусть и отрывочную, информацию. Все-таки развлечение… А в этом туалете хотелось без раздумий постелить себе какой-нибудь матрасик и остаться с ночевкой…

Помыв руки кусочком почти нетронутого вкусного мыльца, я поизучала себя в большом, без изъяна, зеркале. Показала зубы, как Петер, по-западному. И, в целом, осталась довольна. Не знаю, что подумали и за кого меня приняли гардеробщики, но все-таки я монтировалась с антуражем Международного центра.

Это незамедлительно подтвердилось, как только я вышла в коридор. На меня уставился, не к месту будет грубовато сказано, представительного вида мужчина в коричневом костюме и подходящем галстуке. Лицо обычное. Фигура грузная. Он мне улыбнулся и, нисколько не смущаясь, проводил меня взглядом.

Я оглянулась. Смотрит вслед. Улыбается еще конкретнее. Это слишком… Господи, уж не подумал ли он, что я валютная проститутка? Наверное, после туалета в цветочках у меня было настолько блаженное выражение лица, что оно показалось ему располагающим.

Вернувшись в наш закуток, я не преминула поделиться своими острыми ощущениями с Ларисой, сделав это, однако, с отрешенным лицом, чтобы Петер не догадался о моих глубоких переживаниях, связанных с туалетом.

– Я поймала себя на желании снять рулончик этой бумаги и спрятать в сумочку… Хотя никогда, ни за что иголки чужой не возьму! – сказала я, едва перебирая губами и глядя в сторону панно. – Помнишь фильм «Признание комиссара полиции прокурору республики»?

– Не видела. Но понимаю, о чем ты. Там, на Западе, таких бытовых штучек столько, что я первое время пугала мужа своей недоразвитостью. Потом стала помалкивать, делать вид, что и у нас все не так пещерно, как может показаться.

– А почему? Его что, раздражало?

– Нет. Просто мне неполноценность свою надоело чувствовать. Вместо радости, что я все это теперь имею…

Тут Петер произнес реплику, которую я перевела бы и без помощи подруги: «Шептунов – на мороз!» Или что-то в этом роде.

– Экскьюз ми, – щегольнула я.

Мне не хотелось понравиться австрийцу. Щеголяла я для себя. Для настроения. Вернее, по его причине. Приподнятое настроение в любом случае лучше самой изысканной меланхолии. «Затоскуешь – и курица обидит» – сказала как-то басом настоящая Народная артистка Римма Маркова. Уж если такая фундаментальная женщина прошла через тоску и – как следствие – обиду курицей, то мне лучше не экспериментировать.

Мужчина – тот, с пристальным взглядом, в коричневом костюме, подошел к обслуживающему наш столик официанту. Сказал ему что-то одними губами, не наклонив даже головы. Потому что официант сам к нему расторопно подставился ухом и, выслушав, мелко-мелко закивал. Мужчина выразительно посмотрел в нашу сторону. Если, невзирая на мою близорукость, быть точнее, то меня он просверлил, а Петера и Ларису окинул цепким взглядом.

Через пару минут официант, изгибаясь по ходу движения, торжественно преподнес нашей скромной компании классически запотевшую бутылку шампанского.

– После курицы? – без тени благодарности бросила Лариса.

– Так это от соседнего стола… Я не знаю… Могу не открывать, с собой заберете. – Официант, видимо, уже свою мзду получил и был свободен в проявлениях, а потому – лоялен.

– А от кого конкретно подношение? – по-западному безыскусно поинтересовалась Лариса.

Официант открыл было рот, но я его опередила:

– Я в курсе. Сейчас объясню.

Вышколенный по международным канонам, официант уплыл за перегородку, как джин в бутылку.

– Это от дядечки, видимо, с которым я столкнулась в коридоре. Он мне улыбался очень активно, но не подошел.

– Наш наверняка. Иностранцы такого себе не позволяют. Это вторжение в личное пространство. Пусть и не грубое, но вторжение. – Лариса всегда знала, о чем говорила.

Петер деликатно делал вид, что занят пережевыванием воздушного десерта. Человек высокой культуры, он не обиделся на то, что в его присутствии дамам было оказано мужское внимание. На то они и дамы. Довольный собой и всеми, легкий человек без комплексов, Петер не преследовал никаких целей. Просто отдыхал, проводя время в обществе прекрасных девушек, и давал отдыхать другим. На это способны только по-настоящему свободные личности. Даже если временно пребывают в несвободной стране.

Соседний столик находился за перегородкой. Оттуда не исходило ни малейшего эффекта застолья, пирушки или сабантуя. Тихо ужинал там незнакомец, одаривший нас шампанским. Туда часто шмыгал другой официант. За шаг до перегородки его лицо принимало патологически льстивое выражение.

Непочатую бутылку шампанского после недолгого обсуждения решено было отдать мне. Справедливость, на которую никогда нельзя рассчитывать, все-таки возможна в отдельно взятой ситуации.

Лариса выделила мне предусмотрительно заготовленный ею пакетик. Такие пластиковые, красочные пакеты появились в Москве в конце семидесятых, когда я училась в институте. В них привозили из-за границы всякое барахло. От пакетов за версту несло Западом. К тому же они смотрелись и впрямь лучше, чем плетеные авоськи, сквозь дырки которых было слишком откровенно видно все, чем человек запасся в данный отрезок времени. Пакеты сами собой оказались возведены в ранг вполне приличного аксессуара. Их можно было приобрести за три рубля, но подпольно, в подземном туалете на Неглинке, наряду с прочим дефицитом – джинсами, бижутерией, кофточками-марлевками.

В туалете этом функционировал самый настоящий рынок, ряды которого проходили прямо вдоль кабинок. Сильно впечатлительные девушки старались сначала оправиться, а уж потом разглядывать товары, зазывно мелькающие в руках торговок-спекулянток… Тогда их называли именно так. Сегодня имя им «бизнес-вумен». Иные времена – иные понятия.

Лариса такие пакеты привозила с собой и один обязательно носила в дамской сумочке – на случай непредвиденных покупок. Вот в таком пакете мне и вручили шампанское.

На выходе из ресторана к нам подошел мужчина, который ужинал за перегородкой. Тот, что улыбался мне возле туалета. Ему я была обязана шампанским. Без суеты в движениях, однако, настойчиво он протянул мне руку:

– Добрый вечер! Позвольте представиться – Павел Алексеевич.

Мне пришлось назвать свое настоящее имя, хотя при подобных, практически уличных знакомствах, я чаще всего называла вымышленное – из соображений предосторожности. Но в этот раз не стала мутить воду, потому что Павел Алексеевич годился мне в отцы, да и выглядел солидно, на прощелыгу не похож. И улыбка располагающая.

Он протянул мне бумажку с телефоном:

– Я вижу, что Вы настороженно отнеслись к моим знакам внимания… И все-таки вот мой телефон – на всякий случай. Будут проблемы, позвоните…

Конечно, он совсем не знал меня. Иначе бы придумал что-нибудь более интересное. Проблемы мои – почему я должна звонить незнакомому дядьке? На солидных мужчин я не бросалась никогда. В них было что-то заведомо скучное. Никакого творчества. Так, по крайней мере, мне казалось. Я же была, если верить подруге Надежде, в прошлой жизни сестрой милосердия, поэтому в этой жизни продолжала исповедовать укоренившиеся принципы: отдавать, сочувствовать, мчаться на помощь. А солидному мужчине моя помощь не нужна.

Думаю, мою оголтелую жертвенность вскормили в детстве пионерские лозунги и бесчисленные примеры чужого героизма в годы испытаний и лишений. Стараясь соответствовать героиням, я приобрела со временем стойкое стремление обходиться без посторонней помощи. А на мужчин вообще никогда не рассчитывала. Не потому, что они были неспособны, а потому что я сама справлялась. И чрезвычайно этим гордилась. Бессознательно. Наверное, женскую беззащитность и слабость все-таки попрала эмансипация. Так называемые кисейные барышни давно не в чести. На дворе – эпоха сильных женщин. Они себе это право быть независимыми отвоевали и стали жилистыми – не в прямом, разумеется, смысле. Что тут хорошего? Женщины превратились в своевольных мужчин, а мужчины – в капризных женщин. Может, эмансипация и не чума двадцатого века, но чумка – точно.

Бумажку с телефоном Павла Алексеевича я хоть и взяла, а звонить не собиралась. Сунула в кармашек сумки, там она и сморщилась, свалялась.

Лариса насытилась экзотикой родины, наелась картошки с селедочкой, погостила в Подмосковье у родителей, посмотрела пару громких спектаклей и улетела к своему иностранному благоверному – до следующего приступа ностальгии.

А я еще долго вспоминала лифт, курицу и водичку с лимоном в ресторане Хаммеровского Центра, не подозревая, что скоро мне предстоит там работать.