Читать книгу Везучая - Лилия Макеева - Страница 4

Хозяйка квартиры, которую я тогда снимала в Новогиреево, темноволосая, интересная, настоявшаяся, как вино, женщина бальзаковского «розлива», попросила у меня однажды ключи на два часа. Разумеется, с квартирой вместе.

Уезжать далеко не было резона, и я сидела в сквере неподалеку с тетрадкой, записывая впечатления. Через пару часов хозяйка вышла из подъезда более раскованной походкой, чем вошла. И с тех пор стала наведываться чаще. После того, как она, нетрезвая, провела в квартире целый день и прожгла на моем паласе дыру, я решила съехать. Через неделю интенсивного поиска нашла комнату в центре Москвы, правда, в коммуналке – девять метров с обстановкой и даже с посудой. И всего трое соседей, один из которых нам не досаждал, жил у жены. По тем временам – Земля обетованная!

Весь переезд уложился в два чемодана и настольную лампу с апельсинового цвета абажуром. Рук не хватало, пришлось делать два захода. Переехав, полежала пол часика, изучая свое новое пристанище. Нормально. Окно, правда, выходит в колодец двора, и взгляду не улететь в просторы горизонта. Зато меблированная. Главное, чтобы тут не оказалось клопов. Хоть я и посещала в детстве кружок «Юный натуралист», а любви к большинству насекомых это во мне не разбудило. Мне само слово «паразиты» произносить было противно, а уж добровольно подставить тело кровопийцам…

Приподняв край сомнительного во всех отношениях матраца в тюремную полоску, я пригляделась. Вроде бы никого нет. В течение часа навела порядок, быстро разложив свой минимализм по местам. Новоселье отпраздновала одна, написав себе в подарок стихотворение «Братья-гномы».

С настольной лампой я шатаюсь по Москве.

Мой переезд порядком затянулся…

Опять на улице – не по своей вине.

Ну, хоть бы кто за окнами проснулся!

Топчусь, как гном, на первом этаже…

Возьму – и постучу вот в эти двери:

Там, может быть, мой пятый сон уже

Скучает в приготовленной постели,

А чай заварен по рецепту моему,

И братья-гномы меду притащили

И затаились – как дары приму?

С расспросами бы не переборщили…

Я в благодарности им много расскажу:

Сидеть на кухне – не бродить под ветром.

Придет послушать и сосед по этажу —

Десятый гном, сочувственник отпетый.

На Комсомольском спит любимый гном.

Мы все к нему потом повалим в гости!

И нам неважно, кто сейчас при нём,

Он был всегда при всём – и до, и после…

Вернёмся и допьем остывший чай,

Нам от настольной лампы света хватит.

И самый преданный из гномов, невзначай

Меня при всех по голове погладит…

А через пару месяцев после переезда мой любимый «гном» с семьей получил новую квартиру в добротном кирпичном доме. В двух шагах от того переулка, где жила теперь я! Мистики не преминули бы сказать: «Это судьба». А я бы добавила: «Злодейка». Ведь более досягаемым мой возлюбленный, а теперь ещё и сосед, не стал. Суета, знаете, заботы. Обстановку обновлять, обживаться. Семью кормить. Репетировать, играть, сниматься в кино. В общем, жить полной жизнью. Такой полной, что я, какая бы складная ни была, плохо туда втискивалась. С треском – на пол часика после спектакля. Для разрядки. Или все-таки по зову сердца? Как понять, насколько ты ему дорога, если он всегда приезжает с пустыми руками?

– Мужчина должен в женщину вкладывать. Чем больше вложит, тем она ему дороже. Тем жальче с нею расставаться, – утверждает цинично одна моя знакомая умница-красавица.

Средства вкладывать, средства, а не то, что вы подумали! Хотя таких, которые вкладывают только то, что вы подумали, больше тех, кто готов вложить средства. Жаль, конечно, потому что «материальные аргументы иногда сильнее мистических ощущений».

Однажды он все-таки сделал мне подарок. Из гастрольной поездки по Америке он привез мне одежку. Майка-не майка, кофточка-не кофточка, что-то сугубо заграничное, белое, с двумя-тремя красными полосами по диагонали. Хлопок хорошего качества. Заниженная пройма, просторная в груди, – короче, приятная вещь. И была мне к лицу. И еще он привез носочки, тоже белые, спортивные – как раз под те кроссовки, которые я отдала его дочке. Думаете, мне жалко? Ни капельки. Только такие конкретные носки не с чем было носить. Но я их надевала, для утепления. И умилялась каждый раз его заботе. Из самой Америки вез мне носочки! Через океан! «И стоило жить, и работать стоило!» И опять встать в стойло. Как та лошадь из стихотворения Маяковского.

В этой его майке-размахайке я чувствовала себя тоже почти народной артисткой. Он как бы надел на меня часть своего звания. Поделился. Вот иду по коридорам «Мосфильма», а меня распирает. Плющит, как сказали бы сейчас подростки. Ну, молодая же – чего взять? А чего взять – знали мужчины. И любимый, в том числе…

В коммуналке я слыла «белой вороной». Соседей, вернее, столкновений с ними на общей кухне избегала, как могла. Сидя в комнате и глядя в экран малюсенького, черно-белого портативного телевизора, я правым, ближним к двери ухом ловила шумы в коридоре и выходила наружу лишь при полном штиле.

Соседка Рая, источник шума номер один, металась, как шаровая молния, из своей комнаты к общей плите, шаркая стертыми шлепанцами и хлопая дверью. Несколько ее заходов – и на кухне оставалась еще теплая пустая сковородка и приторный запах жареного на маргарине. Теперь можно было выползти. И прокрасться по коридору бесшумно, чтобы Рая радостно не выплеснулась навстречу. Тихонечко посетить места, не столь отдаленные. Затем, ловко поставив на газовую плиту чайник, вернуться в комнату, проведя там расчетное время закипания чайника, и опять мышкой туда-обратно.

Стратегия моих перемещений не зависела от того, симпатизировала я Рае или нет. Просто от нее слишком ядрено несло то перегаром, то нездоровой любознательностью:

– О, привет!

– Привет, Рая, – стараясь произнести это вежливо, я все-таки держалась к ней максимально в профиль. Фас ловится легче. Стоит в глаза посмотреть – и зацепит.

– Ну, какие там дела в кино?

– Да я сейчас не снимаюсь…

– А че?

Хотелось сказать: «Не хочу!» Но грубость была не в моем стиле, и я отвечала искренне:

– Не берут. – И улыбалась профилем, делая одновременно шаг в сторону своей комнаты. Раю это не устраивало, и она брала меня за рукав:

– А ты им скажи: Рая возмущена, что ее замечательную соседку не зовут на главные роли! – усиливала Рая звучание и без того зычного голоса. – Мы тут с Сашкой уже прям сидим у телевизора и ждем, когда тебя покажут.

Рая, вообще-то человек добрый, умела косвенно выразить мне свою приязнь. Но не всегда. Я вроде бы кардинально не менялась, но Рая вдруг пересматривала свое ко мне отношение с пол-оборота. Точнее, с пол-литра. Но случалось это лишь по большим праздникам.

Сашка был ее, выражаясь обидно, свежий сожитель. В квартире он появился внезапно и сразу тут остался. После первой совместной попойки их уже было не разлить – ни водой, ни водкой. Сашка этот внешне с Раей в полной мере не сочетался: синеглазый красавец-брюнет, хоть уже и обрюзг, и отупел от возлияний, да и в глаза будто молока накапали. Про таких говорят: «Его бы помыть, побрить, отполировать – жених просто!»

А Раечку портили усики, животик, неухоженная кожа и роговые бухгалтерские окуляры с толстыми линзами. Любили ли они друг друга, какое кому дело. Но общая их привязанность к бутылке постепенно создала видимость настоящей семейной жизни: крики, выяснение отношений, битье посуды и даже таскание упирающейся Раи за короткую химическую завивку.

Смотреть на это было и жалко, и противно. Поэтому я запиралась в своей комнатке и не выходила до их полного изнеможения. Когда из Раиной комнаты, наконец, раздавался храп дуэтом, я вздыхала свободно, чувствуя себя в безопасности. В такие моменты я даже рисковала провести на кухне достаточно времени для приготовления себе незатейливой еды.

На кухне тишина. Никакого звукового оформления типа радио или переносного магнитофона у меня не было, поэтому храп соседей можно было смело причислить к жанру «классики». Слушала рулады, помешивая овсяную кашку, и старалась сильно не втягивать носом воздух: смрад перегара рвался наружу из большой замочной скважины. Хорошо, что моя комната расположена по коридору за углом, рядом с входной дверью – оттуда тянуло: кому сквозняком, а кому и свежим воздухом. Удобно было и то, что входная дверь шла встык с моей, то есть – один шаг входящего – и он на моей территории. Для известного человека с узнаваемой внешностью – оптимально. Даже представить было страшно, что популярный артист идет по коридору в надвинутой на глаза кепке мимо сразу оглупевших лицами соседей! Один бы раз так прошел – и перестал бы приходить. Так что и расположение комнаты работало на меня.

Отчасти поэтому я смотрела на загулы за углом сквозь пальцы и не делала никаких замечаний не знающей покоя паре. Даже когда во время бурных разборок от разъяренного Сашки в визгливую Раю полетел недоеденный арбуз и, поменяв траекторию, устремился в мою сторону, я не рассердилась, а лишь уклонилась от мокрого шлепка об стену, поймав на лету отколовшийся кусок.

– Уйди к себе от греха! – заорал Сашка, пожалев меня вместо извинения. Недолго думая, я его простила, положила, присев, спасённый кусок арбуза на пол и без тени осуждения удалилась.

Я знала, что утром они будут оба виновато вскидывать на меня заплывшие глаза. Сашка предложит вынести мой мусор, а Рая преподнесет на тарелочке со стершейся золотистой каемочкой две аккуратные котлетки. И я, вечно полуголодная, их с благодарностью съем. И даже не подумаю ругать себя за прием своего рода взятки. Потому что стыдились Сашка и Рая от чистого сердца.

Особенно стыдливым был Сашка. Трезвый, или в подпитии, он галантно прижимался к стене, если мы, как в фарватере, сталкивались в коридоре. Моему кораблю, считал, видимо, сосед, необходимо свободное плавание. И не ошибался.

Когда Раи не было дома, Сашка затихал. Вел себя, как воспитанный квартирант, которого запросто могут вытурить за недостойное поведение. Видимо, Рая в таком «черном теле» его и держала. Особенно после метания в нее арбузом.

Иногда Сашка настолько затихал и скромничал, что даже не завтракал. До середины дня не выползал на кухню. И мне казалось, что я в квартире одна. Ощущение того самого свободного плавания, когда в ванную можно пройти в трусиках и не запираться в туалете. Но коммуналка непредсказуема во всех смыслах. Например, вычислить время прихода соседей, непонятно где работающих и работающих ли вообще, не представлялось возможным. Поэтому щелчок замка – расстрел свободы – укладывал меня плашмя на софу в моей девятиметровой комнате.

Вообще-то она напоминала одиночную камеру, хоть и стоила целых сорок рублей в месяц – почти половина средней зарплаты. Зато в ней был представлен весь необходимый мебельный набор: полуторная софа, мягкое кресло, полированный платяной шкаф и такой же сервант со встроенным баром. Спиртного у меня там никогда не водилось, но в зеркальной стенке бара выгодно удваивалось количество косметики, для хранения которой я выбрала это место. В результате вместо одного отечественного стеклянного флакончика с персиковым кремом стояло целых два. Богатство! Первое время, пока я не обзавелась зеркалом, мне приходилось открывать бар, сдвигать бутылочки в сторону и, слегка приседая, находить там свое отражение. Свет туда проникал плохо, поэтому выглядела я всегда отлично.

А вот когда я приобрела небольшое – по средствам – зеркало и стала искать ему пристанище, мне после заглядываний в «темницу» бара захотелось, чтобы весь свет от единственного окна падал на лицо, тоже единственное. Однако в новом зеркале разглядеть удавалось только «молочный план». Это когда кадр установлен по грудь. Так предпочитают выражаться люди кино, чтобы лишний раз не произносить во время серьезной работы слово «грудь». Отвлекает, знаете, и съемочную группу, и обладательницу, стоящую перед камерой. На мой взгляд, эпитет «молочный» тоже не слишком удачный. Какие-то ассоциации странные: в лучшем случае, с кормящей матерью, в худшем – с выменем коровы.

Короче, мой пикантный «молочный план» должен был ловить максимум света. Чтобы достичь подобного эффекта, мне пришлось повесить зеркало прямо на ручку рамы окна: весь простенок был перекрыт мебелью. Ради попадания в зеркало лицом, приходилось приседать. Приседала. Но уже – залитая светом, как подготовленный холст.

Подрисовывая однажды на этом «холсте» глаза, я увидела, что дверь, которая отражалась в зеркале, медленно открылась. «Сквозняк!» – дошло до меня сразу. Еще не боявшаяся сквозняков, я невозмутимо продолжала рисовать наслюненным карандашом черную линию на верхнем веке.

Но дверь продолжала открываться – медленно, как в триллере. Я пригляделась, не поворачиваясь, и увидела вползающую между дверью и косяком темную, всклоченную голову соседа Сашки.

– Почему без стука? – повысила я голос по типу строгой Раи, разворачиваясь к незваному гостю.

И тут же потеряла на некоторое время дар речи. Сашка, уже пробравшийся в комнату весь, стоял на фоне двери, в чем его родила мама! Что ни на есть голый. И босой. Одна густая шевелюра с обильной проседью мало отвлекала от выразительной части тела ниже пояса, которую он даже не прикрывал. Она болталась безобидно. Смотрел Сашка мне прямо в лицо – доверчиво, я бы даже сказала, кротко. Словно одет был с иголочки. В смокинге и бабочке. Нет, неправильно – в джинсовом костюме, по причине полной, демократичной раскованности.

Стараясь ничем меня не обидеть, он произнес буднично, но, четко выговаривая слова:

– У тебя спичек не найдется?

И улыбнулся – чисто, как дитя.

Если честно, меня уже было не испугать обнаженным мужским торсом. Но чтобы вот так, без подготовки, без видимых причин и без тени смущения? Не извинившись? Ну, знаете…

Мою оторопь отлично дополнял один накрашенный, округлившийся до предела глаз. Возмутиться не получалось. Сашка всегда так искренне уступал мне место в проходах, так уважительно со мной здоровался, так часто проявлял бесполое ко мне отношение, что заподозрить его в наглой выходке, а тем более в посягательстве на меня, как на женщину, было вообще не к месту. На его мятом лице читалась лишь реальная нужда в спичках.

– Саша! – только и смогла воскликнуть я тоном, призывающим его иметь совесть, взять себя в руки и все такое прочее. Видимо, для пущей убедительности призыва, я глазами указала соседу на область его причинного места, стараясь все-таки особо на нем внимания не заострять. У меня получилось! Сашка тоже глянул в низы своего живота…

Теперь глаза округлились у него. Но как! Он страшно воззрился сначала на меня, потом конвульсивно опять туда, куда я посмотреть боялась, воскликнул: «Е… тить!» – и, схватив всё свое невинное «хозяйство» в обе пригоршни, боком, как краб, ускакал восвояси.

Тут меня накрыло волной второго шока: вот ведь до чего может допиться человек! До полного ощущения, что на нем и трусы, и майка, и может быть, даже верхняя одежда. До пещерного состояния. Мне как-то жалко его стало, дурака.

Через некоторое время Сашка опять пришел, но уже в рубахе и брюках. Аккуратно, как это могут только похмельные люди, постучался и горестно, по-черному извиняясь, подтвердил мои догадки:

– Слушай, я думал, я одетый…

С тех пор он старался как можно реже всплывать в фарватере коридора. Наверное, стеснялся или думал, что я расскажу об инциденте Рае, а она его не поймет и все-таки вытурит. Но я не выдала жестокой тайны его похмельной пелены. И Сашка меня вконец зауважал.

Однажды, трезвый, помог мне затащить на наш второй этаж тяжелый чемодан. Потом как-то починил замок. И удивительно вежливо, если не сказать нежно, подзывал меня к телефону в коридоре, когда звонили мне. Я слышала за дверью его трогательное «один моментик» и улыбалась без тени злорадства. Пока я нашаривала ногами тапки и выходила в коридор, он исчезал, приспособив трубку настенного аппарата таким образом, чтобы связь не разъединилась. В общем, вёл себя так, словно теперь всегда был голый…

Наверное, поэтому он стащил у меня брюки. Правда, не один, а на пару с появившимся у них дружком. Конечно же, собутыльником. Понятно, что опять-таки по пьяне. Но это их все равно не извиняет.

Брюки были просто мечтой любой попки. Шоколадный бархат, вернее, такой сорт вельвета, без рубчика. Покрой под джинсы. Карманы удобные. Привезла мне их из Австрии подруга, и я первое время на эту «заграницу» дышать боялась. Надевала в комнате и крутилась перед открытым баром. Выгодно подчеркнутые брючками бедра приходились как раз на уровень зеркала. Закрою бар, сниму брюки и, складывая шовчик к шовчику, мечтаю, как однажды пройдусь перед ним… вся в шоколаде! Но – так и не случилось. Надела я эти брюки пару раз для себя и даже ни разу не постирала. Может, после стирки вельвет пожух бы, и не такой обидной стала бы их пропажа…

Исчезли брюки, когда на меня напал позыв к деятельности. Решила сделать генеральную уборку и перестановку для обновления вялотекущей жизни. Выволокла в коридор чемодан, чтобы не мешал. И оглядела пространство девяти квадратов.

На спинке кресла лежали эти самые брюки. Как милая глазу картина, как ободряющая своим видом вещь, как атрибут красивой жизни. И я машинально положила их сверху на чемодан в коридоре, который стоял тут же, в шаге, за открытой дверь. Почему я не убрала их в шкаф? Привыкла, что ли, любоваться ими в открытую?

Руки в боки, готовая перевернуть мир, я стояла посреди комнаты. Прикидывала, как получше что-нибудь переставить. Кресло не поддалось. А это был единственный предмет, который подлежал какой-либо дислокации. Остальное стояло по конфигурации комнаты настолько оптимально, что у меня сразу опустились руки. Они были сильные, таскали по глупости множество тяжестей, но сервант и платяной шкаф могли разве что погладить, пройдясь по ним тряпочкой для пыли.

Проход между креслом и сервантом с одной стороны и софой и шкафом – с другой составлял четыре моих шага. От двери до окна – и обратно.

Как Диогену в бочке,

Дарован мне покой:

Всё тут – и стол рабочий,

И спальня – под рукой.

Мала моя держава

На метрах девяти —

Тут буду я неправой,

А с места не сойти.

Шаг – вывалюсь в окошко,

Другой – целую дверь…

Здесь мягкая, как кошка,

И дикая, как зверь.

Здесь все мои замашки

Нашли себе приют —

Сиротки и дурашки,

Как в крепости живут.

Я им – и врач, и нянька,

Им больно – я терплю.

Бужу их спозаранку

И с ложечки кормлю.

Тиха моя держава,

Здесь мое буйство спит.

Бьёт луч от стекол справа

И в зеркале дрожит.

Там круговерть предметов

Отчетливо видна —

Всё те же девять метров…

И в центре – я. Одна.

Прошлась я взад-вперед пару раз по своей «державе» и констатировала, что «перестройка захлебнулась». Ладно, порядок навела, пол помыла, пыль протерла. Проветрила. C полным правом села в кресло. Ощущение обновления все-таки возникло, хотя бы в виде снабженной кислородом крови и размятых мышц. И ведь просторнее стало! На самом деле я просто не втащила назад чемодан. А вместе с ним и брюки. Отвлеклась на что-то. Про чемодан вспомнила ближе к ночи: в это время суток оставлять свое имущество в коммунальном коридоре чревато.

Пропажу шоколадных брюк я не заметила. Факт кражи установила только на следующий день. Перерыла в поисках всю комнату, не веря своим глазам. Потом долго перерывала голову, строя догадки. Придя к выводу, что брюки на Раю не полезут и стащили их Сашка с дружком и, судя по всему, уже пропили, я даже не стала проводить дознание.

Подтверждение пришло к вечеру в виде Сашки на бровях. Ничего оригинального в этом не было, он частенько бывал таким. Но на этот раз он подозрительно, скромнее обычного, стрелой одолел коридор от входной двери до Раиной комнаты. Или мне показалось? Да какая разница? – брюки ушли безвозвратно. После, когда пришло смирение и прощение, я поделилась этим печальным фактом с Раей. Она и пьяная производила впечатление более трезвого человека, чем Сашка.

Рая искренне всполошилась:

– Да ты что? Как исчезли? Ты их, сволочей, спрашивала?

– Нет. Все равно бы не признались.

– Это Витька! – скрестила Рая руки на груди, утвердительно кивнув самой себе, – Сашка бы не взял. И дробно затрясла головой, отрицая теоретическую подлость сожителя.

– Мне тоже так кажется.

– Не-не-не! Сто про! – так Рая выражала в процентах свою абсолютную уверенность.

– Иди-к сюда, – позвала она меня и без паузы, мужским тычком распахнула свою дверь.

Сашка сидел у стола и как-то вполоборота смотрел черно-белый телевизор. Перед ним стояла тарелка с недоеденной, серой на вид пищей. Наверное, ему нездоровилось.

– Ты брал ее брюки, в коридоре лежали? – без обиняков выпалила Рая.

– Месяц назад… – уточнила я.

– Не-ет, – навёл на нас Сашка мутный фокус. – А че? Потерялись?

– В коридоре лежали, а потом пропали. В тот день у вас еще Витька ваш был… – выдавила я неохотно.

– Витька? – произнес Сашка с такой интонацией, как будто не знал никакого Витьку.

– Витька твой долговязый, шаромыжник! – напирала Рая животом в цветастом халате на Сашку, хотя валила все, однако, на дружка.

– Саш, ты скажи, пожалуйста, честно, я не сержусь уже. – Мой голос прозвучал жалобно.

Сашка приподнялся нам навстречу, держась одной рукой за спинку стула:

– Девчата, да вы че…?! – воскликнул он удивленно. Потом шлепнулся задом на стул, упал головой рядом с тарелкой и… заплакал. Горько, навзрыд.

О чем плакал несчастный Сашка? О том, что невзначай стал алкоголиком, которому мало кто верит? О том, что нет у него любимой работы, чтобы стать полноценным членом общества? О том, что не дал Бог братьев и сестер? О том, что Рая – не женщина его мечты, ради которой он бы, возможно, встряхнул и перелопатил свою жизнь? Не знаю. Во всяком случае, не о моих пропавших брюках плакал сосед-алкоголик. Если бы он умел писать стихи, написал бы, наверное, так:

Продирая похмельные прорези глаз,

Прорываясь сквозь эти ущелья не раз,

Зависая над пропастью небытия,

Потирает небритость судьбина моя.

До ближайшего винного я дотопчу,

Хоть от печени криком протеста кричу!

Перекошенным ртом дотянусь до горла —

Вот уже хорошо! И была-не была…

Растеряю последнюю мелочь в грязи

И проедусь «по-матери» в этой связи,

И стирая брезгливость прохожих с лица,

Опрокину свой мир в чёткий след колеса…

Жалко было не шоколадных брюк. Жалко было Сашку.

Хорошо, что в коридоре зазвонил телефон.

– Это меня, – соврала я, надеясь, что ложь эта – во спасение плачущего соседа. Ему, бедолаге, неловко. Ведь сразу две женщины стали свидетелями его пьяных, но все-таки мужских слез. Я бросилась к телефону:

– Алло!

Оказалось, что действительно – меня.

– Здравствуй! – этот голос невозможно было не узнать… – Ты сегодня дома? – обратился он ко мне по фамилии. Чаще всего он называл меня именно так.

– А… ну…

– Не уходи никуда. Я скоро приеду.

– Правда?

– Да!

«Скоро» длилось часа три – как минимум. Первые полчаса – сплошной стресс. Лишнее – с глаз долой! Если учесть, что все мое имущество помещалось в два чемодана, то задачу эту можно было отнести к одной из самых легких.

Сложнее было сделать трясущимися руками тщательный макияж, к которому я предъявляла жесткие требования. По ряду причин. Во-первых, я категорически не принимала свое лицо без косметики. Близорукие глаза казались мне подслеповатыми, а бледный, несколько анемичный покров кожи придавал болезненный вид. Во-вторых, в театральном институте у меня была пятерка по гриму, и я умела самосовершенствоваться, используя свой перфекционизм и направляя его в правильное русло.

И, в-третьих, я понимала, каких красивых актрис он видит рядом с собой на сцене и перед камерой. Они безукоризненны и волшебны. Я просто обязана соответствовать. Даже с отечественной тушью, похожей на сапожный крем, в пластилиновый кусочек которой надо было сначала плюнуть, затем растереть корявой, короткой, пластмассовой щеточкой, а там уж творить этой ваксой чудеса.

Некоторые так привыкли плеваться перед получением роскошных ресниц, что предпочитали тушь ленинградской фабрики всяким польским и даже французским. Тем более, что импортные товары тогда появлялись редко, без предупреждения, то бишь, без рекламы. Надо было пол-Москвы облазать, чтобы наткнуться на толпу алчущих спасти мир своей красотой. Ага, километр очереди! Значит, выбросили импорт. Именно слово «выбросили» было в обиходе. Как будто зарубежная продукция заслуживала лишь брезгливого и пренебрежительного отношения. Еще говорили: дают. «Вчера на Петровке давали ланкомовскую пудру!» Словно кусок мяса давали толпе. Утоляли наш голод на время, улучшая товарооборот страны. Но и не баловали особо. Чтобы женщины Советского Союза знали свое место. В великой державе. А то еще пристрастятся к зарубежному продукту и станут заглядывать за «железный занавес». Нельзя! Опасно. Там – акулы капитализма. Но бояться их не надо. Надо плевать на них… в тушь для ресниц.

Одевалась тоже лихорадочно. Для встречи с ним, разумеется, в самое-самое. В то, что он еще на мне не видел. Новый облик любимой для мужчины – что новая женщина. Эх, шоколадные бы брючки… Ладно, надену платье, которое мама подарила. Черное, правда, но эффектное, почти вечернее. Поясок… Поясок не нахожу! А без пояса в нем, как беременная. Беременная! Вот бы от него… Ой, что я несу? От него нельзя. Бросит сразу. И будет прав. Потому что слишком известен и почувствует себя использованным. А я не собираюсь ставить его в неловкое положение. Пускай ему всегда будет комфортно и радостно.

Вот сюда, в кресло, он сейчас сядет, а я подам ему чай с лепестками мяты. И присяду перед ним на корточки, чтобы лучше видеть его лицо. Красивое, с гармоничными чертами, живое, как у игривого ребенка. И совершенно родное.

Почему так? Видимся редко. Но дело не в том, насколько часто ты видишь перед собой лицо. А вот что ты в этом лице видишь, читаешь там что – это только тебе известные иероглифы и знаки, продиктованные и обусловленные всей твоей сутью и предыдущей жизнью.

Так. Всё готово. Постельное белье – чистое, парадно-выходное, ровненько застелено хозяйским покрывалом. Из светлого патлатого коврика пальцами выбрала все видимые глазом крошки. Задернула хлипкие шторы. Что, что еще может помешать нашему короткому, тайному счастью?

Оставшиеся два с половиной часа ожидания я тщетно старалась провести с толком. Сосредоточиться на чем-либо не получалось категорически. То садясь в кресло, то укладываясь на софу, я тут же хваталась за платье – помнется! – и вскакивала. Стоять у окна, глядя в темнеющий колодец двора, – грустно и глупо. И я стала нарезать бумагу полосочками, чтобы после заклеить ею щели в окнах. Потом достала батончик ваты. И начала запихивать ее тонким, гибким ножом между рам. Постепенно втянулась и стала получать от своего труда удовольствие. Вот так он невзначай, метафизически помог мне утеплить жилье. Мы сделали это практически вместе. И ничего, что он в это время сидел нога на ногу в моей голове. Все равно я была ему благодарна.

Последние двадцать минут ожидания я стояла у своей двери, заложив руки за спину. На большее меня уже не хватило: так велико было напряжение. Зато, когда раздался звонок, я сразу, не зажигая в коридоре свет, открыла ему дверь.

Он быстро, как-то по диагонали, вошел – в расстегнутом плаще и надвинутой на глаза кепке. Как революционер на сходку.

– Ты одна?

Вместо ответа я сделала выразительную пантомиму из одного телодвижения – о чём, мол, речь?

– Красивая… – оценил он меня несколько будничным тоном, вешая плащ на гвоздик, вбитый в дверь.

– Сейчас! – умчалась я за чайником.

Когда я принесла чай, он сидел в кресле.

– Не надо чая, – нежно сказал он божественным голосом.

– А что надо? – пококетничала я, как девочка-припевочка, и опустилась перед креслом на колени. Движение это, самопроизвольное, естественное, произошло даже раньше нервного импульса, поступившего в мой мозжечок. Обожание, выраженное пластически, устремляется снизу вверх, а не наоборот. Не может оно запрыгнуть к нему на колени и жеманно обвить шею руками. Более органично – пасть ниц. И оттуда, запрокинув лицо, любоваться дорогими чертами. Нисколько не чувствуя уничижения. Не отвлекаясь на колготки, которые могут дать «стрелку». А ведь они стоят целых три рубля! Но ни меркантильные, ни пошлые, двусмысленные соображения не искажали моих светлых эмоций.

– А что надо, мой хороший? – повторила я как можно ласковее.

Он улыбнулся в ответ не менее ласково, немного таинственно. И молча стал расстегивать ширинку.

Хотелось заплакать обиженно. Закричать возмущенно. Выйти из комнаты гордо. Или впасть в крайность, объявив ему с негодованием, что между нами все кончено. Но вместо этого я, тупо улыбаясь, следила за медленными движениями его рук, ничем не выказав протеста. Думаю, так чувствует себя кролик перед удавом. С той лишь разницей, что не умеет стоять на коленях и улыбаться.

Я стерла помаду, опасаясь испачкать ему одежду. Опустила голову, чтобы волосы упали по обеим сторонам лица и скрыли мою неопытность и неловкость, которая была видна, по-моему, даже с затылка. И начала трудиться. Без халтуры трудиться над его удовольствием.

Я очень старалась. Мне хотелось быть для него лучшей, невероятной. В то же самое время я, содрогаясь, думала, что наверняка делаю что-то не так, а он просто молчит из деликатности, боясь меня обидеть. Тогда я украдкой вскидывала взгляд, сопровождая его для конспирации стоном, чтобы понять, доволен ли он моими стараниями.

Он не закрывал глаза от наслаждения, а в упор смотрел на меня, то и дело отодвигая мне за ухо прядь волос, которую я тут же опять упрямо стряхивала. Иногда он резко запрокидывал голову и поощрял меня возгласом:

– Боже! Ты чудо…

Кого из нас он имел в виду? Мне было неловко, что я наравне с Богом претендовала на звание «чуда». И вообще, мне показалось, что упоминание Господа в этот момент не просто, что называется, всуе, а крайне неуместно, если не сказать – кощунственно. Может быть, мужчина и находится, испытывая подобное наслаждение, на той вершине счастья, с которой рукой подать до Бога? Стоит только голову запрокинуть. А женщина где-то там, внизу, какая бы прекрасная ни была – до нее ли ему сейчас? «Сама-сама-сама». Не мешай! Ведь он – в диалоге с самим Создателем. Ну, почему, почему мне так одиноко и обидно, когда ему так хорошо? Нет, чувство радости за него присутствует, безусловно. Но оно – умозрительно и отдельно от меня.

Мне и в голову не приходило сказать ему: «А я? А мне?» Наверное, потому что это должно было прийти в голову ему. Намекать, а тем более —

просить мужчину доставить тебе сексуальное наслаждение – если не унизительно, то, по меньшей мере, глупо. Это в нынешние времена декларация своих желаний и пристрастий считается признаком взрослого, разумного отношения к сексу и к получению от него удовольствия. А тогда ни в школе, ни тем паче – дома нас не учили обращать внимание на свое женское начало. А ведь быть женщиной – это не только рожать, уметь выпекать в духовке пироги и ловко проглаживать рукава мужских рубашек. Да, жена его все это наверняка делает блестяще. А он приезжает ко мне.

– Ты для меня такая сексуальная…

Вот! Не «добрая», «хозяйственная», «заботливая», «умная», а – «сексуальная». И неважно, до какой степени женщина опытна. Когда надо и если что не так, мужчина подскажет, подкорректирует, направит. Если он, конечно, не полный профан, и испытывает к партнерше хоть какие-то чувства.

– Сожми губки плотнее… – густым полушепотом выдохнул он.

Как же он со мной нежен! Да он любит меня, любит!

Через пять минут он чмокнул меня в онемевшую челюсть, одновременно заправляя в брюки хорошо отглаженную голубую рубашку. И аккуратно, чтобы не защемить предмет своей гордости, вжикнул «молнией».

– Чайку? – спросила я, стесняясь движения своих губ, которыми только что, по наитию, творила чудеса.

– Нет, солнышко, надо бежать…

– Тебе было хорошо?

– Бесподобно! – глянул он в потолок.

Наверное, опять перемигнулся с Создателем. И взялся за плащ.

Я встала.

– Красивая, – еще раз наградил он меня. – Ты не сердись, что убегаю. Поздно уже. Я скоро позвоню. Ну, пока?

– Пока! – как можно легче ответила я. Он провел рукой по моим волосам.

Я наклонила голову и на секунду задержала его руку, приподняв плечо…

Дверь не захлопнулась – тихо, тайком язычок замка попал в паз. И шагов на лестнице тоже не было слышно.

Я пошла в ванную и тщательно, с мылом, смыла всю косметику. Выпрямившись, увидела в зеркале мокрое, беззащитное лицо без малейших признаков сексуальности. Где он ее во мне нашел? Ерунда какая-то. Он просто меня сильно любит.

Вернувшись в комнату, встала на колени в кресле, стоящем вплотную к стене, и прижалась лбом к настенному календарю. Это был плакат с его фотографией. Календарь – прошлогодний, да и он на фото – лощеный, парадный, чужой. И все-таки его взгляд в объектив камеры удавалось принять за устремленный на меня. И, ложась спать, я сказала портрету «спокойной ночи», прежде чем погасила свет…

Сегодня мне кажется, что я и тогда временами осознавала собственную незрелость, наивность и глупость происходящего, вслух говоря себе самой: «Дура». Но осуждению подвергала лишь свое поведение, свою врожденную или почерпнутую в литературных женских образах жертвенность. На него не посягала. Богу – богово.