Читать книгу Ведьмы. Запретная магия - Луиза Морган - Страница 9

Урсуле было тринадцать, когда ее тело начало меняться. Она чувствовала, что теряет детскую наивность, как садовая змея освобождается от старой кожи. Ей было интересно, ощущает ли теперь змея мир иначе, кажется ли ей новая кожа более чувствительной, земля тверже, а солнце ярче.

Потому что именно так она себя и ощущала, особенно после начала менструаций. Вкус пищи приобрел больше оттенков. Запах коз казался сладким и тонким, а вонь почвы в хлеву вызывала отвращение. Одежда из грубой материи, которую она носила с детства, теперь натирала тело, вызывала зуд и жар. Она была несдержанной со всеми, даже с матерью. Урсула смотрела на нее строже и с огорчением и некоторым удивлением замечала, что ее клан старел.

Ее дяди становились похожими на других стариков с опухшими суставами, понуро опущенными плечами и седеющими волосами. С каждым годом они как будто изнашивались: казалось, бесконечная работа на ферме истощала их, как ветер и дождь точат гранитные валуны на вершинах каменистых гор. Тети казались более выносливыми, их руки не были настолько сучковатыми, а кожа обветренной. Их волосы были седыми – даже черные кудри Нанетт тронула седина, – но карие глаза блестели, как и раньше.

Тем не менее они вели себя странно. Урсула не могла понять, почему раньше не замечала этого. Тети перешептывались, когда дядей не было в доме. Они передавали друг другу мелкие предметы, когда дяди не смотрели, и прятали их в карманы передников или в рукавах. Порой Урсуле удавалось мельком увидеть эти вещи. Они казались ничем не примечательными: свеча, веточка чабреца или розмарина, завернутая в бумагу соль – ничего такого, что стоило бы держать в тайне. Эти моменты скрытности раздражали Урсулу, и она начинала без надобности громко топать каждый раз, когда замечала подобное.

В ее комнате на чердаке было маленькое окно под покатым потолком, которое смотрело на север на поднимающийся склон горы и меняющиеся цвета болота внизу. У нее была привычка становиться на колени перед подоконником, чтобы взглянуть на звезды перед тем, как лечь в постель, или насладиться серебристым отблеском лунного света на холме.

Одной весенней ночью, когда только начал зеленеть вереск, Урсула устроилась в ночной рубашке напротив окна. Она хотела всего лишь взглянуть на свет молодой луны, как вдруг заметила шестерых сестер Оршьер, крадущихся по темному саду к прачечной.

Урсула заинтригованно следила за ними. В доме не слышалось ни единого звука, кроме отдаленных раскатов храпа одного из дядей. Фигуры теток и матери меркли в темноте, словно их тени сливались с окружающими тенями и исчезали. Урсула завернулась в одеяло и застыла на месте, ожидая их возвращения.

Спустя час звезды на небе поменяли свое расположение, показалась молодая луна, а женщин все не было. Колени болели от холодного пола, ресницы тяжелели, и Урсула, полусонная, уперлась подбородком в кулаки, чтобы не упасть.

В конце концов она сдалась и легла в постель, пообещав себе, что будет прислушиваться к каждому шагу, но стоило сну овладеть ею, как она уже не замечала ничего до самого петушиного крика на рассвете.

Урсула вздрогнула и села на кровати. Все выглядело таким же, каким бывало по утрам: приглушенный шум голосов внизу, блеяние коз в хлеву. Она поспешно умылась и собрала волосы. Держа ботинки в руках, она спустилась по узкой лестнице, осматриваясь в поисках следов того, что происходило ночью, но ничего не заметила. Войдя в кухню, она увидела, что взрослые сидят за столом и молча едят хлеб с сыром, как и каждый день.

Урсула дождалась, пока мать отправится в сад пропалывать латук, и отправилась следом. Нанетт услышала ее шаги и подняла голову:

– О, Урсула, хорошо, что ты здесь. Принеси мотыгу, пожалуйста. У сорняков крепкие корни.

Девочка не двинулась с места, в упор глядя на мать. Нанетт вопросительно приподняла бровь, и Урсула уперлась руками в боки.

– Где вы были, маман?

Нанетт выпрямилась:

– Не понимаю, о чем ты.

– Oui, понимаешь!

– Урсула, – строго произнесла Нанетт. – Одно предложение – один язык.

– Скажи, куда вы ходили? Ты и тетя Луизетт, Анн-Мари и другие.

– Как интересно, – сказала Нанетт, наклонив голову, – ты помнишь их имена…

– Маман!

Нанетт поцокала языком и снова опустилась на колени. Она ухватилась за сорняк и начала тянуть, но он никак не хотел ослаблять свою связь с землей.

– Мотыгу, Урсула. Будь так добра!

– Я никуда не пойду, пока ты мне все не расскажешь.

– Я не скажу ни слова, пока ты не принесешь мотыгу.

Урсула раздраженно выдохнула, но повернулась и стремительно направилась к садовому сараю. Она хорошо знала мать. Нанетт не бросала слов на ветер.

Она широко распахнула дверь сарайчика, чтобы луч солнца осветил его. Мотыга висела на деревянном гвозде среди кирок и серпов. Она отнесла ее матери, с беззаботным видом бросающей сорняки в плетеную корзинку.

Урсула протянула ей мотыгу.

– Voilà[33].

– Урсула. Или английский. Или корнуэльский. Или французский. А не кусочек того, кусочек того.

Нанетт взяла мотыгу и с ее помощью поднялась, держась за поясницу.

Урсула испытала укоры совести, которые она попыталась смягчить, забрав мотыгу и взявшись за сорняки, которые не поддались матери.

– Я хочу знать, где вы были. Все вы, в темноте, когда дяди уже спали.

– Ты тоже должна была спать.

– Где вы были? – повторила Урсула, умело орудуя мотыгой и одним движением рассекая корень сорняка надвое. Потом наклонилась за отрубленными побегами и швырнула их в корзину.

Нанетт вздохнула и коснулась корзины носком своего покрытого грязью сапога.

– Однажды я расскажу тебе, Урсула. Когда ты станешь достаточно взрослой.

– Насколько взрослой, мама?

– Ну… Я узнала об этом, когда была твоего возраста, но времена были другие.

– Bon. То есть хорошо. Можешь рассказать мне сейчас.

Нанетт снова вздохнула и указала на другой сорняк. Урсула ловко, с легкостью молодости вытащила его из земли. Нанетт бросила его в корзину и указала на следующее растение, но Урсула покачала головой:

– Нет, пока не расскажешь.

– Я не могу, милая, – сказала Нанетт. – И в любом случае это лучше показать.

– Так ты покажешь мне, куда вы ходили?

– Да, но не сейчас. Когда придет время. – Мать повернулась, чтобы взглянуть на море за утесом. Подгоняемые ветром волны блестели под лучами солнца. Волосы Урсулы рассыпались по лицу, а Нанетт сильнее затянула свою шерстяную кофту. – Но, ma fille[34], ты должна пообещать, что ни одна живая душа об этом не узнает. Это вопрос жизни и смерти.

Урсула удержалась от комментария того, как мама смешала французский и английский.

– Жизни и смерти? Ты не слишком драматизируешь?

– Non.

– Ты просто расскажешь мне одну из своих историй.

Нанетт забрала мотыгу и оперлась на нее.

– Урсула, – произнесла она тоном, которого девочка никогда до этого не слышала: он был одновременно резким и холодным, как лезвие косы, висящей в садовом сарае. – Послушай меня. Твоя тетя Луизетт считает, что мы не должны тебе ничего рассказывать, для твоей же безопасности. Но я думаю, что неведение подвергает тебя еще большему риску, и настояла на том, чтобы ты все узнала. Но ты должна осознать, насколько опасными будут эти знания.

Урсула почувствовала покалывание на коже.

– Ты меня пугаешь, – прошептала она.

– Bon.

* * *

Урсуле пришлось бороться со своим любопытством целый месяц. В течение этих недель Нанетт отказывалась говорить что-либо еще. Тети бросали на нее тревожные взгляды, но также хранили молчание. Они перешептывались, как раньше, замолкая, как только появлялась Урсула или кто-то из дядей. Они продолжали собирать предметы. Урсула видела, как Анн-Мари срезáла веточки лаванды в саду, связывая их вместе кусочком веревки. Она наблюдала, как Флоранс и Флеретт очищали кусок пчелиного воска от меда прошлогоднего урожая и отливали красивую новую свечу. Однажды в дождливый день Луизетт поставила каменный кувшин на пенек и, пока шел дождь, приходила проверить его. Когда кувшин наполнился до краев чистой дождевой водой, она отнесла его обратно в дом, заткнула пробкой и поставила возле свечи.

Все это делалось, пока мужчин не было в фермерском доме. Каждый вечер, до возвращения дядей с полей, Изабель прятала все в сервант. Урсула заметила, что тайник полон разных вещей, среди которых была толстая книга в потрескавшемся кожаном переплете. О ней она не спрашивала. Прошло три недели с момента разговора с Нанетт в саду, и она начала привыкать к предостерегающе поднятым пальцам, шепоту: «Chut, chut, ma fille»[35], к поджатым губам и кивкам головой, к взглядам искоса, как будто Урсула совершила что-то возмутительное.

– Чего мы ждем? – спросила она у матери, когда они в очередной раз работали в саду.

– Саббата, – коротко ответила Нанетт, врезаясь лопатой в пучок сорной травы.

– Что такое саббат?

– O, mon Dieu, ma fille![36]

Они не заметили Луизетт у грядки с картофелем. Она сплюнула на землю.

– Дитя еще ничего не знает, Нанетт! Лучше все так и оставить.

Урсула прикусила губу, испугавшись, что в конце концов ей откажут, но мать не согласилась:

– Неведение не защитит ее, Луизетт. Мы почти ничего не знали, когда путешествовали через Бретань. Несмотря на это, он преследовал нас.

– Подумаешь! Нашла с чем сравнить.

– Кто? Кто вас преследовал? – спросила Урсула, но Луизетт отвернулась, а Нанетт промолчала.

Временами Урсуле казалось, что она сойдет с ума, ожидая дня, когда узнает их тайну. Ее тети и маман продолжали вести себя как раньше. Дяди были, как всегда, молчаливы: работали, ели, курили трубку по вечерам. Она вскапывала сад и доила коз, а покончив с домашними делами, тревожно бродила по краю утеса, как детеныш пони, скачущий по пастбищу, просто чтобы сжечь энергию. Минуты казались Урсуле часами, а часы – днями, когда наконец, в последний день апреля, мать прошептала ей на ухо:

– Сегодня. После ужина иди в постель, но не раздевайся. Я приду за тобой.

Урсула не помнила, что ела в тот вечер и что говорили остальные. Она поспешила по узкой лестнице в свою спальню под крышей, но в постель ложиться не стала, а устроилась на привычном месте у окна, гадая, что ей уготовила эта ночь.

За час до полуночи мать шепотом окликнула ее через дверь. Урсула, опасаясь предательского скрипа, осторожно открыла. Нанетт поманила ее пальцем и начала спускаться по ступенькам.

Они надели плащи и сапоги, повязали вокруг головы платки от ветра и вышли через кухонную дверь. Остальные женщины, тоже закутанные, уже ожидали на крыльце. Они выглядели как призраки, высокие и бесформенные. Сгорая от любопытства, Урсула последовала за ними через сад и мимо бани к воротам. Они перешли дорогу и направились по узкой тропе, уходящей за холм.

Луны не было, но Урсула очень хорошо знала этот путь – она часто ходила здесь, отгоняя коз на пастбище. Женщины поспешно прошли мимо зарослей ежевики, где Урсула обычно поворачивала к болоту, и уверенно поднимались вверх, дыша тяжелее, когда тропа становилась круче.

Дорога все еще была знакома Урсуле, хотя она не взбиралась на холм с самого лета. Чем дальше, тем ýже она становилась, а ветер, дующий по корнуолльскому обычаю одновременно со всех сторон, развевал платки женщин, как паруса на мачте. Здесь не хватало дыхания, чтобы разговаривать. Впрочем, никто не проронил ни слова с момента, как они покинули фермерский дом.

Урсула никогда не забиралась так высоко по склону холма. В темноте, освещаемые только звездами, груды гранита на вершине своими очертаниями напоминали башни полуразрушенного замка. Из зарослей неподалеку донесся свистящий, ритмичный зов козодоя, что подкрепило воображение Урсулы, рисующее картины оборонительных стен замка со стражами, выкрикивающими время, и, возможно, рвом, в котором топят злоумышленников. Молчание женщин, шелест их одежды, тени от валунов и сужающаяся тропа заставили ее дрожать.

– Маман! Куда мы идем?

Нанетт протянула ей руку:

– Мы почти пришли. Еще несколько шагов.

– Здесь очень темно. И холодно!

– Свет скоро появится. Будь терпеливой, – мягко сказала Нанетт, убрала руку и последовала за сестрами.

Урсула поспешила за ней, но ее шаги замедлились, а рот раскрылся от удивления, когда она увидела, как женщины исчезают одна за другой, как будто холм поглощает их. Нанетт шла за ними без колебаний, Урсула же двигалась осторожно, с вытянутыми руками, уверенная, что вот-вот рухнет на холодный гранит.

Тогда Нанетт вернулась, взяла ее за руку и повела к тому, что выглядело как глухая каменная стена, но в итоге оказалось наружной стеной пещеры. Шум ветра тотчас же прекратился. Кто-то чиркнул серной спичкой и поджег три высокие свечи, стоявшие в каменных нишах. Мерцающий желтый свет отбрасывал пляшущие тени на лица женщин.

Оказавшись в помещении с высоким потолком, Урсула в изумлении огляделась. Было на удивление тепло, камень и почва защищали от ночного холода. Свечи горели неровно, но этого было достаточно, чтобы разглядеть расщелины, заполненные полотняными мешками, несколько бутылок и одну-две корзины. У стены стояла метла.

В центре пещеры на гранитном пьедестале, мерцающий в свете свечей, покоился камень, почти круглый вверху, с неровным основанием.

Урсула хотела было прикоснуться к нему, но тетя Луизетт ударила ее по руке.

– Нет… – прошипела она. – Он принадлежал бабушке. У тебя еще нет права прикасаться к нему.

Урсула бросила на Нанетт обиженный взгляд, и та вздохнула.

– Луизетт, Урсула ничего не знает о бабушке и о том, кем она была, за исключением того, что носит ее имя. Дай ей время.

Луизетт фыркнула. Опустив корзину на пол, она начала доставать из нее разные вещи и выставлять их на полку.

– Это, – пояснила она, обращаясь к Урсуле и указывая на пьедестал, – наш алтарь.

Нанетт отвела дочь в другой конец пещеры, куда почти не доставал свет свечей. Под ногами Урсулы хрустели останки птиц и животных, которые когда-то здесь обитали. Только центр был расчищен. Там и собрались пять старших сестер, выметая грязь и сухие листья, вытирая отполированную поверхность пьедестала и раскладывая на нем веточки лаванды, вереска и можжевельника. Но кристалл никто не трогал.

Нанетт пояснила:

– Сегодня канун Белтейна, весеннего саббата. Прорастают вереск и можжевельник, символизируя перерождение мира. Богиня спала всю зиму, а теперь тужится, чтобы произвести на свет новую жизнь.

Урсула повернула голову, пытаясь рассмотреть выражение лица матери в тусклом свете. Она ожидала увидеть усмешку, не сомневаясь, что Нанетт говорит с иронией. Напротив, мать выглядела восторженной, глядя на то, что называла алтарем.

– Маман, что здесь происходит? Что вы все делаете?

Нанетт повернулась и пристально посмотрела на нее. Они были так близки, что Урсула чувствовала дыхание матери на своем лице. Нанетт мрачно произнесла:

– Это то, кем мы являемся, Урсула. Мы потомки бабушки. Мы Оршьеры и практикуем древние обычаи.

– Древние… – Урсула в замешательстве замолчала.

– Мы сестры по ремеслу.

– Какому?

Нанетт отвернулась, оставив вопрос без ответа. У Урсулы перехватило дыхание от удивления.

– Мама! Нет, это ведь не колдовское ремесло?

Они говорили на французском, и слово sorcellerie[37] рассыпалось по пещере шипящими согласными и пронзительной конечной гласной. Луизетт, пересыпая соль из небольшого пакетика в маленький керамический кувшин, бросила на Урсулу раздраженный взгляд:

– Тихо! Сегодня не будет никакого колдовства. Только поклонение.

– Поклонение? Чему? Кому?

– Богине, конечно, – огрызнулась Луизетт. – Матери земли и всех нас.

Урсула с открытым ртом смотрела на тетю. Нанетт похлопала дочь по плечу.

– Не обращай внимания, – прошептала она, когда Луизетт вернулась к своему занятию. – Она просто беспокоится, чтобы нас не раскрыли. Чем больше людей знает о нас, тем большей опасности мы подвергаемся. Вот почему мы делаем все тайно. Твои дяди запретили нам это из-за риска быть обнаруженными, но мы…

– Но почему нам грозит опасность? – перебила ее Урсула. Она смотрела то на одно, то на другое знакомое морщинистое лицо и читала на них опасение и недовольство.

– Я же говорила, что не стоит брать ее с собой, – заявила Луизетт, державшая кувшин над алтарем. – Она слишком мала, чтобы понять.

– Ей столько же, сколько было мне, когда вы посвятили меня, – сказала Нанетт.

– Она водится с детьми из Марасиона. И ходит с ними в церковь Святого Илария.

– Мы обязаны рассказать ей все. Она имеет право знать свою историю.

– Ты должна сделать это, – вмешалась тетя Флоранс.

– Я знаю, – огрызнулась Нанетт.

– C’est important[38].

Флеретт нарушила привычное молчание и прошептала:

– В ребенке есть страх.

– Страх? Ей всего тринадцать!

– Пора, – еле слышно проговорила Флеретт и сделала шаг назад.

Урсула повернулась к матери, вопросительно протянув к ней руки. Нанетт уперлась кулаками в бедра и свирепо посмотрела на старших сестер:

– Я бы хотела сначала объяснить ей! Вы заставляли меня ждать, вы все! На Остару вы говорили, что я должна подождать!

Анн-Мари, будучи миротворцем по натуре, проговорила:

– И ты ждала, за что мы все тебе благодарны, разве не так? Но сейчас полночь. И мы не хотим упустить момент. Давайте займемся нашим делом, а Урсуле можно все объяснить потом.

Ссора прекратилась. Луизетт брызнула несколько капель соленой воды на алтарь, и шесть женщин собрались вокруг него. Каждая набросила на голову длинный платок. Луизетт разлила тонкую струйку воды по кругу вокруг них и зажгла новую свечу, стоявшую возле кристалла. Ее чистое пламя очерчивало силуэты женщин. Урсула смотрела на происходящее, распахнув глаза и подперев подбородок руками.

Женщины начали петь на старофранцузском. Урсула понимала не больше половины слов. Луизетт провозглашала что-то, а другие отвечали, а после, тонко и неслаженно, все шестеро пели что-то похожее на стихи.

Это своего рода гимн, решила Урсула, которая несколько раз была в церкви Святого Илария с детьми Миган. Она не понимала бóльшую часть службы, но ей нравилось пение и то, как слова отражались от каменных стен храма. Этот гимн тоже отзывался эхом, но высокие голоса с размытыми звуками вызывали скорее недоумение, чем производили впечатляющий эффект. Когда женщины начали покачиваться, закрывать глаза, поднимать руки с рвением, которое никогда не выказывали прихожане англиканской церкви, по телу Урсулы побежали мурашки. Она знала этих женщин всю жизнь, но теперь они казались ей пришельцами с небес.

Прошел час, прежде чем ритуал подошел к концу – с декламацией имен, которые, за исключением бабушки, были незнакомы Урсуле. Красивые, таинственные имена: Лилиан, Иветт, Маддалена, Ирина. К этому моменту Урсула уже сползла вниз, на свернутый плащ, и, обхватив себя руками, прижалась спиной к ледяному граниту. Когда женщины повернулись к ней, она подумала, что все наконец закончилось и они могут идти домой. В предвкушении этого она поднялась на ноги и наклонилась, чтобы забрать плащ.

Выпрямившись, она встретилась взглядом с тетей Луизетт. Лицо ее осунулось, веки отяжелели. Луизетт схватила Урсулу за запястье твердой и сухой, как куриная лапа, рукой.

– Идем! – заявила Луизетт. – Теперь у нас есть на тебя время.

– Что?

Урсула выглянула из-за плеча тети. Остальные женщины, включая ее маму, все еще стояли вокруг алтаря. Они пристально смотрели на них, и даже Нанетт не улыбалась. Луизетт потянула ее, и Урсула прошла вокруг длинного высыхающего круга воды и встала рядом с матерью, в равной мере дрожа от усталости и страха.

Свеча горела слабо, и ее пламя из-за слабых потоков воздуха в пещере, мерцая, плясало, как безумная балерина, заставляя растопленный воск в середине трещать и шипеть. Нанетт достала еще один платок, окрашенный в глубокий темно-серый цвет. Она развернула его на ладонях. Луизетт брызнула на платок несколько капель воды, потом взяла его и повернулась к Урсуле:

– Урсула, я думала, что колдовство умрет вместе с нами. И я действительно считаю, что так было бы лучше. Похоже, ты останешься здесь, в месте, куда нас отправила бабушка. И будешь хранить его всю жизнь. Если тебе суждено продолжить традиции Оршьер, как верит твоя маман, так тому и быть. Не мне сомневаться в замыслах Богини.

Она подняла платок и медленно опустила его на голову Урсулы. Один угол упал ей на лицо, погрузив все во мрак. Урсуле хотелось сбежать, умчаться прочь по темному холму, подальше от этих странностей.

– Сейчас мы расскажем тебе нашу историю, но ты должна поклясться, что никогда никому не откроешь ее.

Сбитая с толку, но привыкшая подчиняться тете, Урсула кивнула:

– Bon.

Луизетт сдернула ткань с лица Урсулы, чтобы она могла видеть серьезные лица вокруг алтаря, и женщины начали чтение на французском, который Урсула понимала.

По очереди они рассказывали о прошедших годах и меняющихся временах, о жестоких веках, когда древняя религия не выдержала невероятного развития новой. Они говорили о проклятиях, инквизиции и преследованиях. Они рассказывали о предках, гонимых из одной части Европы в другую, разыскиваемых, когда кому-то нужна была магия, и клейменных, когда колдовство обнаруживалось. Они говорили о худшей истории из всех, о временах сожжения, когда на алтарь невежества приносили женщин. Их голоса переливались один в другой, наслаиваясь и ускоряясь.

История завершилась Урсулой Оршьер, величайшей из них всех, укрывшей клан от факелов преследователей и потратившей на это последние жизненные силы.

В конце Луизетт указала на кусок кристалла, лежавший на алтаре.

– Это, – сказала она, – магический кристалл бабушки. Без нее он бесполезен. Никто из нас уже очень давно ничего в нем не видит. Дар затухает, поскольку наши таланты ничто по сравнению с ее талантом. Тем не менее камень остается символом силы и самоотдачи бабушки. Он всегда будет принадлежать Оршьерам.

Урсула, уставшая до такой степени, что с трудом могла держать голову, наклонилась к кристаллу, чтобы всмотреться в его глубину. Ей было интересно, не притворялась ли ее тезка, что что-то в нем видит. Она бы так и поступила, если бы это было необходимо.

Но она не знала бабушку Урсулу. Наверное, она не была способна на притворство.

Единственное, в чем Урсула была абсолютно уверена, так это в том, что бабушка не была ведьмой. Так же, как и остальные – эти старые помешанные женщины – не были ведьмами. Она понимала, что им пришлось пережить сложные времена. Она ощущала их потребность держаться за свою историю. Она уважала их желание сохранять свои традиции.

Но она была современной девочкой, практичной. Она не верила в сказки. Она не верила тому, о чем говорил священник на литургии: что хлеб превращается в плоть, вино – в кровь, дети рождаются в грехе, убийцам дарят прощение. Она презирала идею о непорочном зачатии. Она брала своих коз, чтобы их покрыл соседский козел, поэтому знала, как происходит зачатие.

Эта дикая история о ведьмах и магии была сказкой. Детальной и красочной, драматичной и мистической. Видимо, она казалась убедительной матери и остальным женщинам.

Только Урсула не верила ни единому ее слову.