Читать книгу Вы не знаете, где ночуют чайки - Любовь Пименова - Страница 13

Стучала и толкалась в животе, как пацан, а оказалось – опять девочка. Темноволосая, глазастенькая, крикливая. Ночами воевала, требуя молока и рук. Пришлось перестроить всю жизнь на половине молодых: взяли ее на родительскую постель, к матери под бочок – Гаврилу и девчатам покой ночной дать. Ему с рассвета день крестьянский начинать, да и детишкам без сна никак нельзя. Вот и перешел отец-кормилец ночевать во флигелек, как они его называли, хвигель, благо, лето, теплый запах сена и свежий ветерок с Дона усыпят раньше, чем голова коснется подушки.

Ну вот уже и три их стало, три Гавриловны. Старшие две худенькие, тонкокостые, темноволосые и смуглолицые, в отца. Уж на что голосистые на улице, с подружками, – играют, да заспорят, да расшумятся, а потом и расхохочутся ни над чем, – дома же все по-другому. Никакого непочтительного слова и гама с шумом в присутствии старших (с мамой чуть попроще, конечно), а особливо, когда дед и отец возвращались после трудного дня, усаживались за стол вечерять и начинали свои, большие, разговоры. Так уж принято было в семье – мужчинам за столом лучший кусок и первая ложка, они работники, кормильцы. Мальцам – вторая очередь, мать же себя скорее обделит, если чего не хватит на столе.

Никто с законом, сложившимся задолго до них, еще в незапамятные времена, спорить не брался, да и зачем, – он и закон потому, что внутри – с молоком матери впитался. Батене и слов тратить не нужно было, его взгляда одного достаточно было, чтобы вопрос решался быстро и бескровно, а если какая малость и ерунда девчачья, то до него и не допускалось: мать с озорством справлялась сама. Инструмент воспитания был всегда «под рукой», объект тоже рядом – только наклонись, и хоть рука была маленькой и несильной, но шлепок приводил в чувство быстро и эффективно. В самом крайнем случае произносилась фраза: «батене скажу» – ну тут только глухой не услышит-не поймет.

Дарья, малая, пока еще лежала «поперек кровати», сосала мамино молоко и была, по мнению сестренок, плаксой, но это был, конечно, наговор. Она кричала строго по делу: голодная, мокрая, где-то колет, трет, болит, – в самом деле, как еще дать им понять, что ей требуется. А если все на месте, нигде не «свербит», – она могла долго сама с собой гулить, рассматривать потолок (что она там видела?) или свои пальчики, не требуя лишнего внимания со стороны. Через пару-тройку месяцев ее благополучно переселили с отцовской половины кровати в свою люльку в девчачьей комнатке, и с переменой места она утратила и особое положение в семье. Пока мать управлялась с пеленками и по хозяйству, надзор за нею передан был старшим. А она получала в руки какую-никакую игрушку мусолить и пробовать пробивающимися зубками, воду в бутылочке и полную свободу самовыражения – перекатываться на бочок, сосать пальчик, кряхтеть, пускать пузыри. По теплу в садок выносилось одеяльце, и уже там, на траве под яблонькой, она играла, засыпая под легким ветерком, набираясь сил и новых умений: хватать, сжимать, поднимать голову, когда удавалось перевалиться на животик, издавать новые звуки. За лето и осень набрала вес и пухлые щечки, стала справной, как говаривали хуторские.

В тот год осень стояла долгая и необычно теплая, ласковая, солнце уже не палило, но грело и землю, и деревья, раскрашивая в красный цвет спеющие фрукты и арбузы под зелеными тонкими корками. Поля еще не утратили своей зелени, а донская вода глубины и синевы. Стога соломы, с торчащими из середины стожарами, устремленными прямо в небо, казались золотыми шатрами из какой-то волшебной сказки. Теплая и жирная земля, виделось, готова была снова рожать. В один из таких дней Даша оставлена была на двух нянек, у которых появилась новая игра – пускать щепочки в кадушках, где отстаивалась и подогревалась вода для полива. Поливать было уже нечего, но по привычке вода все еще наливалась в деревянные бочки, наполовину врытые в землю, и использовалась для разных хозяйственных нужд. Подтянув одеяльце с маленькой сестренкой поближе к игрушечному морю, Анфиса и Раиса приготовились к состязанию, набрав щепочек-корабликов. Малая подтягивалась уже на ручках и ухватилась за край кадушки, пытаясь понять, что там происходит. Визг и смех, и брызги во все стороны!

– А твой утонул! Моя победа! – вопила старшая.

– Не-е! Вон всплыл, а у меня еще есть, и еще наберу, – это Раиса. Отползла от бочки и давай руками возить по земле, отыскивая новые деревянные кораблики.

– А мои все на воде и плывут дальше твоих! Смотри-смотри, а чего ты там ковыряешься? – она тоже нырнула вниз, пытаясь опередить сестру и найти еще хоть одну щепочку.

Маленькая Даша, пользуясь возможностью потрогать водичку и поплюхать в ней ручками, потянулась и неловкое тельце, покачавшись на краешке большой бочки, тихо, почти без шума, нырнуло в темную глубину. Там было плохо, она хотела закричать. И не могла.

Но закричала старшая откуда-то сверху:

– Мамушка, баба, Дашка утонула!

Ей вторила тонким писком Раиса:

– И-и-и-и-и, маманя, мамушка, ое-е-ей!

Пока Рая, голося, вглядывалась в глубину воды и шарила руками, пытаясь обнаружить маленькую сестричку свою, у старшей хватило умишка бежать к дому, крича во всю мочь:

– Ой беда, беда, скорее! Помоги-ите!..

Обе женщины уже неслись к огороду, Нюра добежала до кадушки первой и выхватила свою девочку, свою жалкую, прямо из цепких рук Кощея. Бабушка без звука схватила младенца и перевернула вверх спинкой.

Учить их, выросших на реке и перевидавших всякого: и утонувших, и только захлебнувшихся, что делать с маленькой своей, уже изрядно нахлебавшейся, было не нужно. Через некоторое время, остановив кашель и слезы Даши и рев старших, напуганных до смерти за почти утонувшую сестренку и страшащихся наказания, мать и бабушка не нашли ничего лучшего, как привести трясущихся детей в хату. Посадили за стол, покормили да отправили в кровать. Все разговоры – завтра. А сейчас только – слава Богу!

Все, Дашенька тоже накормлена, уснула у матери на руках, прижата к груди, качается вместе с мамушкой, напевающей-стонущей какую-то новую колыбельную с одним только ритмически повторяющимся звуком: «А-а-а-а, а-а-а, а-а-а-а, а-а-а…», и только снова и снова в перерыве между пением повторялось одно и то же: «Слава тебе, Господи! Жива».

Но происшествие это имело свои долгие последствия. Дашенька стремительно начала худеть и из крепенького младенца превратилась в худенькую бледную малышку, с синими веночками, просвечивающими сквозь светлую кожицу, так что бабушкино прозвище «синежилка» закрепилось за ней надолго. И хвори цеплялись одна за другой. То горло болит, а то кашель бьет, так и боролись с болезнями чаями на травах, медом да малиной пока не выросла.

Может, оттого, что сама много терпела и слаба была здоровьем, Даша росла уж такой жалостливой и нежной сердцем, что каждая пташка и козявка была ей другом. И кроме «синежилки» она и еще одно имечко получила и от сестренок, и от подружек: «Плакса». Нашла воробышка в пыли на дороге с открытыми навечно глазками, – сядет и плачет долго и безутешно. Потом хоронить понесет куда-нибудь, щепочку найдет, могилку выроет и цветок наверх холмика положит. Свинью Машку должны резать, тут уж и совсем драма, не только Даша ревет ревом, но и матушка ее вторит, что и в рот не возьмет мяса. Вроде даже и отбили болезную, но семейное предание не доносит точных сведений.

Долго ли – коротко ли, опять Аннушка понесла, – радым-рада, уж очень это трудное и самое главное дело ей было по нраву. Ребеночка вынашивать, ждать-мечтать, каким он будет, и как муж будет рад – опять семья полнится, за стол все садиться будут – надо локти поджимать – вот какая семьища у Гавриила Филиппыча. И свекровь со свекром радуются – плодовитая сношка у них – жена сынки старшего. Но что-то как-то в этот раз не так пошло, не той стороной. И головушка у Нюры кружиться начала, и живот все болит да ноет. А тут и у свекрови, Федосьи Илларионовны, ноги отниматься стали. Начали старики думать, где помощь взять и вспомнили про вдовую сестрицу троюродную Нюрину, которая сынка-десятилетку сама воспитывала. Поехали в село дальнее. Переговорили с нею, договорились месяцев на пять-шесть поселить в «хвигеле», утеплить его и оборудовать, а по окончании срока помочь провизией и дровами.

Работы у Авдотьи было немало, двух хозяек замещать – мальная ли махина. И старалась она и не лентяйничала, но норов у бабы был – не дай господь. Уж такая характерная: и не смолчит, и где надо-не надо встрянет, и всем все обскажет: как все быть должно.

И ко всему сказанному обязательно добавит: «Вот тах-то вот!». Спорить и объяснять было бесполезно. Нюра перемалчивала – у нее задача понятная была, а у свекрови иной раз и терпежу не хватало, так и хотелось иной раз крепенько и внятно сказать, по-простому, без церемониев.

Вопрос разрешился сам собой, как часто и бывает в жизни. Как-то дети играли на заднем дворе, называлось у них – на задах, верховодил, конечно, Авдотьин Никитка. По старшинству и по своему мужескому происхождению он начинал игру, обозначал правила ее и, конечно, выигрывал. И в прятки, и в догонялки, которые назывались у них «Чур меня!», а в этот раз Никитка посулил проигравшему показать что-то.

Ну конечно, маленькая Дашка, как она ни старалась, – перебирала своими худыми ножками не так споро, как большие, и, как обычно, проиграла. Никитка велел всем стоять на месте, а Дашу отвел в сторону, к кустам черемухи, и через минуту она с ревом выбежала оттуда. Присев на крыльцо и закрыв лицо руками, она продолжала плакать, тихо подвывая. Никита, стоя чуть в сторонке, сплюнул на землю и презрительно бросил: «Дура квелая! Не зря мамка говорит – малахольная». Успокоить ее не могли ни сестры, ни вышедшая на крыльцо мать. Бабушка, как всегда, тихонечко, приобняв, увела девочку в дом и там после допроса выяснилось, что пятилетняя Даша увидела то, что ей совсем не нужно было. Этот остолоп не нашел ничего умнее, чем спустить перед нею штаны и показать что-то такое мерзкое и страшное, что ребенка было не успокоить и не утешить.

И мать, и бабка, даже не взглянув друг на друга – не только что ни словом не обменявшись – приняли единодушное (вот уж точно, одной душой) скорое, но единственно верное решение. Ведь знали точно, что гнев мужиков будет страшным – и обидчику-охальнику не избежать сурового наказания. Девчат в доме никогда не били, но розги на подворье водились. Переговорили в срочном порядке с Авдотьей, она все поняла без разъяснений, собрала свои гуни и кое-что от Нюры (пусть берет, только от греха подальше!) и, сказавшись больной, вместе с сыном покинула дом в срочном порядке, не дожидаясь прихода мужиков.