Читать книгу Моленсоух. История одной индивидуации - Макс Аврелий - Страница 25

В 1979-м году у главных монстров рока KISS вышел «Dynasty» заставивший фэнов группы задуматься, о том, что, KISS это прежде всего четыре парня и у двоих из них очень чувствительные души.

ЕМ: 29. The Residents «The Angry Angakok».

Совсем не такие как у кислотных мизантропов из Throbbing Gristle, выпустивших в том же году новый скандальный «Jazz Funk Greats». Их коллеги по индастрил-безумию Cabaret Voltaire зафигачили маргинальный «Nag Nag Nag» и грязный, как игла берроузовского джанки, «Mix-up». Составить конкуренцию пытались Guru Guru с «Hey Du», a обманул всех Merzdow, сбивший столку своих почитателей альбомом «ОМ Electrique» заразивший суицидальным опустошением души всех, кто этот альбом послушал. В это непростое для всех задумчивых музыкантов время могло сложиться ощущение, что дела хорошо идут у панков Grass, Clash, Damned, также выпустивших очень неоднозначные альбомы. Но что касается реального массового помешательства, то оно царило на концертах тех, кто смог держать нос по ветру, хвост трубой и ушки на синтюшке! (С). На смену самоотверженным борцам за секс наркотики и рок-н-ролл пришли больные на голову, вычурные и талантливые молодые люди без идеологии, без сердца, с холодным блеском глаз и сталью в голосе. Оседлав синтюки, орудуя арпеджиаторами, хитросплетениями полиритмики и всяческими эклектико-синкретизмами эти ребята быстро оказались на гребне волны. От альбома к альбому народ всё дальше оттанцовывал от унюханных и прокуренных дискотек всё ближе и теснее к ярким, ни на что не похожим шоу новых героев мейнстрима. Волна, казалось, навсегда погребла под собой привычное понимание слов «рок» и «поп». Строки типа «Так кто есть, кто?» и «Кто был кем?» мы никогда не знаем, с ума сошли генетики…», спетые именно с таким выражением, с каким мы их знаем, самая лучшая иллюстрация и констатация факта всемирного музыкального потопа, случившегося в те несколько лет. Кстати сказать, Владимир Семенович Высоцкий написал и исполнил песню, отрывок из которой мы процитировали, именно в те самые нововолновые годы, хотя посвящена она была другим «кто есть кто» и другим «генетикам». Несмотря на полиритмию, эклектику и вездесущий муговский туц-тац, несущая в себе все эти чудища волна с плеском разлилась по быстро перестроившимся из вчерашних дискотек клубам, пока не погребла весь этот шпандау-балет под собой. Это уже случалось с прото-панками, адептами прогрессивного рока, с панками… Да и что может хорошего произойти с теми, кто попал в мейнстрим, да ещё на стыке десятилетий, если конечно вы не Depeche Mode. Однако мы забегаем далеко вперед, а нам бы ещё, как говорится, на месте оглядеться. Так вот значит, на дворе самый что ни на есть конец семидесятых, и если кто не хотел ничего, кроме рока одного, и устал от однообразия циклических волн, то, например, мог с головой окунуться в душевный нигилизм The Cure. У этих припанкованных декадентов как раз вышла пластиночка под названием «Boys Don't Cry», легкий альбом с тяжелой душей, переименованный через полгода в «Three Imaginary Boys». Однако эту тяжелую, а лучше сказать тёмную душу можно было почувствовать на последующем диске «Seventeen Seconds», ознаменовавшем грядущее тотальное потемнение молодой, но тёртой команды подарившей миру готический саунд, взятый на вооружение тысячами музицирующих фэнов Роберта Смита (Robert Smith). Четыре альбома отслюнявил играя на всем, что под руку попало и всем чем можно (зубами и языком в том числе) озабоченный, но не замороченный король фрик-пауэра Фрэнк Заппа (Frank Zappa), ну а в целом список длинноват. На самом деле в 1979 году вышло столько всего, что для подобного перечисления понадобится примерно такая же книга, как и та, что вы стиснули в своих руках. Однако, наверное, главнейшим и ярчайшим событием в роковом мире, да думаю и в мире музыки вообще был выход 30-го ноября 1979 года «The Wall» PF, остающегося не менее актуальным как идейно-музыкально, так и во всех смыслах по сей день спустя 30 лет. Кстати, для большинства меломанов до сих пор открытым остаётся вопрос, какой же диск Флойдов считать главным в их дискографии – двойной «The Wall» 1979 года, или одинарный «The Dark Side Of The Moon»[14] 1973 года? Предлагается считать главным «Eskimo» The Residents. Этим чувакам было положить на сияние чистого разума и всяческие там волны, возможно поэтому трек с «Eskimo» (1979) звучит сейчас в моих наушниках, хотя речь идёт вроде как о совершенно иной музыке.

С чистой совестью можно и нужно считать главным, то что является главным для тебя. И в таком случае это необязательно должен быть PF. Что же касается собственно рока в его наиболее стандартном, массовом понимании то это, безусловно, то, что называют «тяжелый рок» (при этом не обязательно имеется в виду HARD). Говоря присущим подобной музыке эпичным и не лишенным пафоса языком, можно утверждать, что в королевстве тяжёлого рока в это время подрастал новый монстр. Подрастая этот демонёнок перегрыз глотки всем своим упомянутым в главе «Сигнал» именитым родителям-упырям. О нём ещё пару слов чуть ниже, что же касается музыкального мира вообще, то как стало ясно из сказанного ранее, мир пал к ногам механического пианино. Достаточно сказать, что на альбоме французской группы электронного рока Rockets «Plasteroid», (вышел в том же 1979 году) сольные партии клавишных игрались на «мини-мугах»[15], гитарные соло на процессорах, эффекты которых были пропущены через «мини-муги», и наконец, голоса пришельцев, поющих через вокодеры, вдруг превращались в голоса «мини-мугов», становясь незабываемыми соло в руках музыкантов. По обе стороны океана «Plasteroid» занял довольно высокие позиции как в глянцевых таблоидах так и в журналах для взрослых меломанов, так и в дешёвых подростковых фэнзинах. И это всё, было сделано с таким холодным профессионализмом и своеобразием, словно пришельцы-французы Rockets ни о каких новых волнах ничего и не слышали. «Plasteroid» звучит как качественный, но вполне предсказуемый альбом краут-роковой группы, разбавляющий инопланетные вибрации самой что ни есть земной прямой бочкой. Если бы тогда, когда всё это появилось на свет, я услышал хотя бы один альбом, хотя бы одну вещь из вышеперечисленных, то вряд ли моё ближайшее будущее было бы таким, каким предстанет перед вами далее. Возможно я стал бы эдаким русским «Эдвардом-руки-ножницы», перерезающим струны всевозможных «фендеров» и «стратакастеров», а заодно и артерии их про– и вос-производителей… Однако что было, то не миновало. Хорошо хотя бы то, что я не знал обо всём этом великолепии и не сошёл с ума от его недосягаемости, не отрезал себе голову и не засунул её в зад улепетывающей из моей жизни в прошлое «Кукушки».

ЕМ: 30. Edgar Froese «AF 765».

Когда родители купили дом в районе ВДРМ, нам с Радиком предстояло пролить много мочи, пота и крови, осваивая новые территории. Под предлогом стандартной прогулки по свежему воздуху мы покидали дом. Чтобы найти приключение, достаточно было просто идти определённое время в каком-нибудь направлении. Справа от дома, через заросшее травой поле на высоком земляном валу стояла Дистанция, один из филиалов Станции. На подходах к Дистанции, у подножья земляной высоты нас встречали три огромные железнодорожные цистерны, снятые с платформ. Железной трубой они были подсоединены к вышке, стоящей на дистанции железной дороги, одна линия проходила через всю территорию станции, как желудочно-кишечный тракт. Со стороны дистанции она всасывала в себя новые объекты, а дефекация происходила на Задворках пусть пока ещё лишь отдалённо знакомого, но уже врезанного в память Керамзавода. За вышкой дорога скрывалась за массивными железными воротами. Всё вокруг было заколдовано и ржавое железо, и земля под ним, и спящие чутким сном чёрные птицы на проводах, и сама станция, весь город и все его жители. Цистерны утопали в полыни, но, в отличие от полыни СМП и ВДРМ, полынь Дистанции была с рыжеватым оттенком. Земля на всей территории Дистанции была залита бензином, соляркой, мазутом, тосолом и прочими жидкостями, название и назначение которых мне неведомы. Правее от цистерн холм образовывал впадину по горизонтали. По вертикали это метров десять. Ни много ни мало. Зимой такой спуск становился настоящим горнолыжным комплексом, и паломничество к нему тянулось со всего города. Мы с Радиком убили здесь не одни лыжи и санки и за семь зим, проведённых вместе, пролили грамм по сто крови каждый.

Правее спуска, располагался сильно выдающийся вперёд холм со значительной плоскостью. Это один из самых загадочных и манящих объектов станции. В этом холме под открытым небом лежал глубокий лабиринт. Скорее всего, некогда это было служебное помещение, обслуживающее Дистанцию. Позднее вместе со многими техническими объектами, построенными в годы освоения целины, подвальное помещение было выведено из эксплуатации, обескровлено и брошено. Впрочем, все эти странные заведения были покинуты взрослыми. Но погибли они лишь в смысле техническом, только не в физическом, тем более метафизическом. Все эти гигантские водонапорные башни, баки, цистерны, подвалы, лабиринты, агрегаты электроснабжения и питания, пассажирские вагоны с выбитыми стеклами и не поддающиеся описанию необъяснимого назначения сооружения, были отринуты и брошены цивилизацией взрослых, но не детьми. Дети торчали здесь чуть ли не круглые сутки. По одному, по двое, впятером или целыми добровольными отрядами самоубийц. Они не шли сюда за смертью, но она всё же поджидала их, укрываясь за всеми этими железяками. Дети разгуливали здесь наяву, как будто ничего не подозревая, исследуя скрытую природу реальности, которая еще десяток лет назад была открыта для них. Порой эти в прямом и переносном смысле злачные места посещали и взрослые люди. К примеру, любившие водку казахские псевдокоммунисты не отказывали себе в удовольствии побродить вокруг мест, избираемых местной бледнолицей шпаной от шести до тринадцати лет для своих игр. Распивая бутылочку где-нибудь на какой-нибудь ступеньке, дяденька-казах с серьёзным видом подзывал к себе мальчика говоря при этом что-нибудь типа «э-э-э, якши спросить, хочу» или «Парнишка жаксы бола, ты мне скажи…» и т. д. Велись на это не многие ребята. Пусть, они и лазили по трущобам, но это вовсе не значит, что они были глупы, чтобы завязывать общение с незнакомым да еще к тому же пьяным взрослым человеком с темной кожей. Что касается тех, кто был старше двенадцати лет, то они делали это только потому, что у них могли быть на то свои достойные серьезного отношения причины. Во-первых, дяденьку можно было упоить, шандарахнуть чем-нибудь по башке, обобрать и сваливать с трофеями, а во-вторых, эти дядьки понимали, что крутится здесь пацанва из бедных семей, а потому за общение могли заплатить. Реальными рублями. Один, а то и два, хотя может и три, но это уже в каких-либо чрезвычайных случаях.

Подходит пацан к дяденьке, тот приглашает присесть рядышком, всё это время мелет всякую чепуху. Затем, так или иначе, уговаривает парня дернуть глоток спиртного, пользуясь дешёвыми психологическими приемами, что вот, родители из тебя что хотят, то и делают, а ты уже большой парень, а такой трус, а вроде взрослый на вид. Ну, в общем, уговорить хоть и сложно, но можно.

После того как пятьдесят, а то и сто грамм выпиты, дяденька входит в роль сказителя-акына эротических былей. В основном у всех у них, за редким исключением, была одна и та же таинственная история про якобы толстовскую баню. Надо заметить, что в общении незнакомого взрослого и ребенка всегда, когда речь вдруг заходит о сексе, последний испытывает некий гипноз или даже транс. Это как раз то, что испытывает жертва, загнанная в угол, видя пред собой нож и ледяные глаза убийцы, это всё тоже печально известное молчание ягнят. Мужчина рассказывает мальчику, как барин взял Милашку за волосатый треугольник, чтобы проверить упругое ли влагалище[16], а сам в этот момент кладёт руку на член мальчика, который твердеет, так как в данный момент он и есть эта самая голая Милашка, а её влагалище – пенис мальчика, и в то же время дядя-акын превращает мальчика в барина. Мастерски рисуя картинку, он держит мальчика в трансе, настолько мощном, что ребёнок не в состоянии определиться. Дяденька не пытается расстегнуть ширинку своей жертве, и это не создает для последней дискомфорта. Хотя рука мужчины становится более властной, но и рассказ становится более откровенным. Милашка опустилась перед распаренными раздвинутыми ногами барина на колени, и он гладит её по голове, говоря ласковые слова. Милые подруженьки, поглаживают промежность Милашки, покрывают поцелуями плечи, сладострастно мнут налитые соком белые груди, тут барин возьми, да Милашкины губы сахарные к животу и прижми. И хотя Милашка не дура, понимает, что к чему, но естество изо рта ужо не выпускает, так как Бариново, хозяйское значит. Здесь то как раз русская непокорная, но по-азиатски глубоко извращенная душа и ждёт, когда ткнут в это самое, а уж когда ткнули, то давится, слезами истекает, но терпит во имя рожна и из любви к оному, потому и говорит, что против рожна не попрёшь, потому как оно есть рожно, потому то оно и нужно. И какого говорит тебе ещё рожна надо! Дядя играет яичками раскрасневшегося мальчугана, не особо балуя вниманием пенис, а то не дай бог кончит раньше времени. Мальчик смотрит на дядю с раскрытыми глазами и благодаря искусному слову, чуть ли не воочию видит, как нежные девственные с каплями пота на пока ещё целомудренном пушке губы Милашки открываются и целуют огромную лиловую, похожую на красно-сизую дагестанскую сливу головку барского орудия любви. А барин, проявляя свое хозяйское начало, кладет широкую длань на голову девушки, словно надевает её на кол. Делает он это сначала вроде и аккуратно, но почувствовав лихо, вонзает рожно своё девушке прямо в гортань.

Тут паренёк всё-таки кончает. Но не так как бы ему хотелось. Дядька зачем-то сдавливает его пенис и лишь некоторое время спустя отпускает. Надо заметить, что в этот момент бледнолицее дитё всецело находится во власти развратника, и последний может просто содрать с него штаны и отыметь. Однако при всём желании дяденек такие случаи были исключительно редкими. Сластолюбец сразу знал, на что идёт, и настраивал себя именно на этот минимум. Если бы это было иначе, то он искал бы одинокого мальчика и либо не брал с собой спиртного, либо брал пузырь самогона. Либо хороший нож.

Но, такие-то, входя в раж, в редких исключениях не могли остановиться в наращивании средств, методов и ощущений. Дядьки, как я уже говорил, были из аборигенов. Они прошли «коммунистическую» обработку, а потому ни аллаха, никакого другого бога, кроме действующего генсека, принимаемого ими всерьёз, не признавали. Они были не молоды и молодые русские девушки или тем более немецкие (немцы в Есиле составляли треть населения города) им только снились, а белый мальчик похожий на девушку вполне годился для небольшого эротического приключения. И, в общем, мальчик был более изысканным лакомством, чем девушка. Ведь все эти мужчины прошли армию, училища, различные партийные заведения и везде их либидо вколачивалось им вглубь их «Оно». С каждой пятилеткой всё глубже и глубже. И если к двадцати годам либидо было дай богу основания пениса, то к двадцати пяти, по этому же каналу оно проходило глубже, и если вы знаете анатомию, то решающая тенденция сексуальной эволюции такого индивида очевидна. Однажды линия не возврата проходила именно там, где находился Я-анус, и согнутый в бараний рог, он был уже Оно-анус. Выражаясь языком «Анти-Эдипа»[17], это было желающим производством с регистрацией в теле без органов, реализация которого наступала в момент контакта продуктов производства с добровольным или понуждаемым потребителем, но обязательно на территории производства. И так эти пузатые мужички, а ведь это всё поколение, родившееся в войну либо сразу после неё, все эти люди были латентными гомосексуалами, а среда, в которой они производили, делала из них еще и педофилов. Многие из них, будучи не в силах одолеть соблазн дойти до самого края, становились убийцами и даже людоедами[18]. В городе с трехсоттысячным населением плюс близлежащие колхозы в год бесследно пропадало до десяти белых детей.

И справедливости ради надо сказать, что, помимо прочих, бледнолицых детей насиловали и убивали так же и представители белой расы. На поднятие целины сгонялся пипл из всех союзных республик. Но это уже не моя тема.

На объекты, ища человеческого общества, приходили бездомные собаки. Всегда дружелюбные и задорные они готовы были идти за новым другом на край света. Иногда мы находили на месте наших игр своих четвероногих друзей убитыми. Они также умирали, отравленными, и наконец, от бесприютной старости или какой-нибудь болезни. Иногда мы находили какого-нибудь вчерашнего друга освежёванным. Свежевали, каждую пятую бездомную или потерявшуюся собаку. Радик рассказывал, про сон в котором во время нашей прогулки, за нами по мазутному песку ползла освежёванная лиса, и плача умоляла найти ее кожу, обещая нам открыть железную дверь на Керамзитном. «Кто делает это?» – Спрашивал я родителей. «Те, кто делают из них шапки», – спокойно со снисходительной улыбкой отвечали мне. Нечеловеческой или самой что ни на есть человеческой, слишком человеческой жестокости в обращении с животными мы в избытке насмотрелись за свое детство.

Свиней гоняли по двору, а затем всаживали в горло тесак, свиньи вырывались и продолжали бегать с тесаком, пока не падали на землю обессиленные, потеряв слишком много крови, которую вслух жалели забойщики, прищелкивая языками. Мы видели бегающих по двору куриц и гусей без голов, утопленных котят, выброшенных на помойку, повешенных на дереве котов, прибитых к забору птиц. В кустах мы всюду натыкались на чьи-то кишки, коровьи черепа с рогами, на гниющие трупы собаки-водолаза и на всех овчарок сразу. Вся эта падаль никем не убиралась, никакой экологической милиции не существовало вместе с богом и инопланетянами.

ЕМ: 31. Robert Shroeder «The Day After X».

Существовала, однако, тридцати-тридцатипятиградусная жара. Мы шли к Дистанции, Электростанции, ДЭПО, Автотэпу, Керамзитному, КБИ, Элеватору, СМП, Бичегорску и дышали пряной смесью из сероводорода, запахов степных трав, мазута, соляры, рубероида и раскалённого железа.

Особенно привлекательной, на каком-то отрезке времени нам с Радиком казалась Дистанция. За её высоченными заборами, насаждениями и заграждениями в особенном железном ангаре хранились списанные роботы. Это были первые советские техноиды, в массовом порядке произведённые по решению одного из съездов КПСС. Партия техноидов была направлена в Казахстан для космодрома Байконур. Ну а потом, возможно они плохо там себя проявили, и их спрятали от советского труженика на территории Станции в ангаре Дистанции.

Когда осенью 1984 года мы перешли в четвертый класс, мы также совершили переход из детства во взрослую жизнь. Взрослыми новичков делала специальная международная школа, в которой учились представители национальностей со всего мира, с которым дружил Советский Человек. В школьной тетради мы все писали «тетрадь ученика 145-ой средней школы, железнодорожной станции Есиль». Потому, что кроме обнесенной забором Станции, была еще и гигантская железнодорожная станция и мы все были так же и её детьми. Станционные детишки. Считается, что одной из основных причин нормального превращения детей во взрослых, является постоянство. Один родной дом, одна родная комната, одни родные родители, одна школа, одна страна. О каком постоянстве и нормальном душевном здоровье можно говорить если ты начинал свой путь на гигантской узловой станции. Постепенно твоя жизнь и жизнь твоей семьи превращалась в дрейфующую во времени и пространстве СТАНЦИЮ. На этой станции мы росли постигали станционно-жизненные премудрости и дежурными по станции были наши учителя и родители, а затем мы сами. Одни поезда приносили в нашу жизнь друзей и знакомых, возлюбленных, соблазнителей, соблазненных, преследователей, судей, палачей, сострадальников, ненавистников, другие поезда уносили их всех к чёртовой матери за черту реальности, в дальние и ближние уголки памяти. Керамзавод был лишь частью городских владений под общим названием Станция. Это была огромная территория, занимавшая едва ли не треть города. Со всех сторон она была обнесена полутораметровым бетонным забором, сверху рядами шла колючая проволока. У Радика был свой тайный вход на эту загадочную территорию. Когда он попадал внутрь её, ему открывалась индустриальная панорама, состоящая из огромных цехов, соединённых друг с другом маленькими зданиями или верхними переходами, хотя иногда это были трубы или что-то напоминающее ребристые шланги. Всё это дело было опутано какими-то проводами, явно предназначавшимися для неведомых не доехавших до своих вместилищ агрегатов.

Хотя кое-какие агрегаты, точнее машины были. Это была внушительная груда странной аппаратуры, водружённая на железную площадку. Сейчас мне понятно, что это были ЭВМ, но тогда я не имел представления ни о чем подобном, и эти ЭВМ походили на навороченные холодильники. Вместо мониторов у них было то, что тогда называли «табло» или всё чаще «дисплей». Хотя Радик называл эти штуки Экранами. Именно этим ЭВМ он посвятил одну из первых своих мелодий «Голоса Экрана», сочинённых им на ходу и затем подобранных на пианино. Если бы в те времена он услышал «Hall OF Mirrors» Kraftwerk, то можно было бы сказать, что он был вдохновлён именной этой вещью… Но в 1984 году даже среди самых продвинутых граждан Есиля не было человека с выходом на людей имевших каналы, по которым к нам в казахстанские степи могла бы приплыть подобная музыка. Итак, слышать «Hall OF Mirrors» Радик тогда не мог. Отправляясь на Станцию, Радик всегда брал с собой тетрадку и ручку и исследовал бесконечные агрегаты, уставленные непонятными и невероятными, но притягательными, как магнит, приборами. С Радиком также всегда была сшитая мамой из старой папиной брезентовой куртки сумка с необходимыми приборами. Там всегда он хранил пару гаечных ключей, отвертку, фонарик и небольшой перочинный нож на случай обороны или мало ли там чего еще.

Радик был не просто неосторожен, он подвергал себя страшной опасности, разгуливая по просторам Станции. Его могли поймать рабочие, уголовники, аборигены, глубоко в душе не любившие бледнолицых осваивателей целины, а тем более их детей. Ведь взрослые казахи боялись как раз конкуренции, которую в прекрасном и сытом будущем их детям могли составить дети более образованных и настырных колонистов. По школе да и по городу ходили страшные слухи о людоеде Джумагалиеве или о найденных в туалетных ямах и уличных коллекторах девичьих и детских трупах, и это всегда были бледнолицые.