Читать книгу Тысячи причин любить - Макс Уэйд - Страница 2

Я взял почти пустой портфель и отправился на занятия. Дедушка Иоаннис дремал в своём кресле, когда я захлопнул дверь. Он выглядел подавленным: переживая за нашу семью, дед нередко проводил ночи за разговорами по телефону с моим в стельку пьяным отцом. Дедушка обессиливал уже к середине дня, поэтому я перестал его будить, когда покидал мастерскую. Вместо этого я ступал на крыльцо и тихо захлопывал за собой входную дверь.

Иоаннис не любил, когда я прогуливал занятия в университете. Он говорил, что его родители – мои прабабушка и прадедушка – делали всё, чтобы их потомки могли получить образование в лучших заведениях Греции. Пропуская занятия, я демонстрировал своё неуважение к роду. Мне никогда не забыть складку между сведёнными седыми бровями деда и лёгкие движения кистей, когда он поглаживал свою бороду.

Дед воспитывал мою маму в строгости. Он не позволял ей прогуливать занятия ни в школе, ни тем более в элитном университете, куда стремились попасть юноши и девушки со всей страны. Отношение к образованию в нашей семье было серьёзным, и я стал первым, кто позволял себе вести себя столь нахально.

Иоаннис говорил моему отцу, что прогулы ни к чему хорошему не приведут, а папа в свою очередь читал мне нотации. Мне было тошно, когда он вновь пытался вжиться в роль отца после недели пьянства. Разумеется, я никого не слушал. Если я и ходил на занятия, то ради того, чтобы всё ещё числиться в студентах и не лишиться стипендии.

Я вприпрыжку спустился с невысокого крыльца мастерской и побрёл по улице. Я обернулся и ещё раз посмотрел на мастерскую. Каменный домик был построен на окраине Палео Фалиро около пятидесяти лет назад. Свежий морской воздух, виды скалистого берега и небольшой участок с плодородной почвой – какая в Афинах встречается очень редко – привлекли ещё моего прадеда. Изначально постройка должна была служить временным летним жилищем, внутри которой была всего одна просторная комната. Но после смерти прадедушки и прабабушки за домик взялся мой дед, в то время проживавший в нашей квартирке.

Иоаннис не жалел сил, когда дело касалось обустройства мастерской. Одним летним утром он выбрался на рынок, что находился недалеко от набережной, и вернулся спустя несколько часов с полной стройматериалами тележкой. Ремонт занял не больше года, и вскоре дедушка мог распоряжаться домиком так, как ему хотелось. Однажды он принёс туда старые мольберты, палитры и кисточки, вероятно, приобретённые с рук. Сколько бы отец ни говорил, что всё купленное было обыкновенной дрянью, от которой прежним владельцам нужно было срочно избавиться, дед не слушал его. Он в прямом смысле затыкал уши пальцами до самого вечера и делал вид, что не слышит его. Дедушка хранил в мастерской всё, что считал нужным: начиная треснувшими цветочными горшками и заканчивая антиквариатом. Больше всего он, наверное, обожал виниловые пластинки и гипсовые фигурки.

Внутри пахло пылью, кофе и специями. Тот, кто хоть раз ступал внутрь мастерской, уже не мог забыть тот необычный аромат. Иоаннис обожал кофе от эспрессо до макиато, но ещё большее удовольствие ему доставляла варка. Часто раскачиваясь на своём плетёном кресле, он наблюдал за морем из окна и пил домашний кофе – обязательно мелкими глотками, чтобы растянуть удовольствие.

На проводах, раскинутых над домами паутиной, осели голосистые пернатые. Мимо проезжали юноши и старики на велосипедах, приветливо улыбаясь мне. Я никак не отвечал прохожим. Чем выше я поднимался, тем больше становилось людей: жители отдалённых районов стекались к центру, где рассаживались по автобусам и разъезжались по Афинам.

До университета всего пара остановок, но мне было лень идти пешком, потому я всегда выбирал общественный транспорт. Дедушка не одобрял моих разъездов: он был за здоровый образ жизни, и моё нежелание лишний раз поднапрячься злило его.

Но было нечто необычное в поездках на автобусе – что-то притягательное, заставляющее снова обращаться к ним. Будто по волшебству меня уволакивали мысли, когда я поудобнее устраивался на свободном местечке. Это сравнимо с чашкой кофе, которую, попробовав однажды, начинаешь пить каждое утро. Это становится привычкой – привычкой видеть знакомые лица пассажиров, парки, здания, и рассуждать о жизни. Дедушка должен был понять меня, ведь он умел обращать внимание на всякие приятные мелочи.

Меланхолия возвращалась ко мне на протяжении всего дня. В один момент я хотел сойти с автобуса и броситься прочь, потеряться в толпе туристов, вернуться в мастерскую, забраться под одеяло и не вылазить оттуда ещё день. Мне было тошно видеть, как улыбаются окружающие. В голове всплывали воспоминания о моей семье, которая оказалась в руинах после смерти мамы.

В октябре начались пары, но я, к слову, едва посещал половину из них. Под моими глазами были синие мешки, кожа раскраснелась от пролитых слёз – я выглядел подавлено и не хотел привлекать к себе внимания.

Раньше я был весёлым и жизнерадостным парнем, но смерть мамы сломила меня, как спичку.

В первых числах октября я серьёзно поссорился с папой: тот настаивал на постоянном посещении лекций, а я считал, что скитания по городу помогут мне отвлечься. Казалось, что ничего другое, кроме моей учёбы и телевизора, отца не интересовало: я приходил «с занятий», мы с ним ругались и расходились по комнатам. Отец тянулся за бутылкой, чтобы избавиться от тяжёлого ощущения горя. И так было каждый день, пока восходило солнце. Прогул за прогулом, ссора за ссорой – меня душили воспоминания.

Отец ежедневно отгонял их выпивкой. На журнальном столике в гостиной больше не находилось место для новеньких журналов, а старые папа выбросил: они напоминали ему о маме. Я злился на него, топал ногами, один раз перевернул мусорное ведро у нашего подъезда, чтобы отыскать их. Когда я проходил в гостиную, сильнейший запах перегара и сигаретного дыма выворачивал лёгкие наизнанку. По своей неосторожности отец часто опрокидывал пепельницы. Папе становилось сложнее жить день ото дня.

Я больше не мог проводить дни в квартире, и тогда сбежал в мастерскую. Дедушка Иоаннис отругал меня, но я не хотел его слушать. После нескольких ночей, проведённых в его кресле, он всё же сколотил мне койку не то из жалости, не то потому, что никак не мог согнать меня со своего любимого места.

Мастерская напоминала мне склад. Стены, украшенные гипсовым орнаментом, не знали порядка: вещи были разбросаны тут и там. Иногда негде было ступить: пол скрывался под папками со старыми, пожелтевшими от времени бумагами, слоем облупившейся краски и многочисленными кисточками. Дед пробовал себя в живописи – он нарисовал картину на моё десятилетие. Она по сей день украшает одну из стен мастерской, удачно закрывая трещину. Спустя время Иоаннис взял паузу. Вдоль стен мастерской больше не были выставлены ряды деревянных рам для картин, а мольберты покинули свои привычные места. С тех пор они ютились по углам, изредка напоминая о себе негромкими падениями. Бесчисленные холсты долгое время лежали без дела подле громадного круглого окна. Бумага желтела, но и тут дед заприметил некую красоту. Позже, порезав холсты на лоскутки, он расписал каждый из них. Дед продал свои миниатюры за небольшие деньги, хоть я и упрашивал его не делать этого. Но ему приносило удовольствие видеть, как по лицам покупателей, таких же ценителей рукоделия, расползалась довольная улыбка.

Правда, он никогда не улыбался так же искренне. Казалось, дедушке чего-то не хватало, чтобы наконец почувствовать удовлетворение от проделанной работы. Он пахал не покладая рук до глубокой ночи, когда небо уже было усеяно звёздами, а под волнистыми листами папоротников кричали заблудшие кошки.

Однажды я навестил деда после занятий и застал за сколачиванием мебели. У противоположных стен расположились невысокие деревянные столы, на скорую руку выкрашенные в белый цвет. Столешницы были завалены керамическими и стеклянными баночками, дребезжащих, когда Иоаннис решал чуть сдвинуть столы. Повыше он расположил полки с рядами небольших бутылей, заполненных разноцветными жидкостями. Это были красители и ароматизаторы. По краям стояли высокие восковые свечи, чьи молочного оттенка фитили тянулись к сводам под потолком.

В мастерской всегда играла классическая музыка. Дедушка не забыл перенести туда свой проигрыватель и несколько виниловых пластинок. Когда Иоаннис оставлял дверь незапертой, всё побережье могло наслаждаться незатейливыми мелодиями фортепиано и виолончели.

Иоаннис стал изготавливать свечи. Сначала для себя, а затем на заказ. Он топил литры воска на водяных банях, добавлял ароматизаторы и разливал всё по баночкам. Ваниль, корица, лимон и лайм – каждый запах был особенным.

Если говорить на чистоту, любимые занятия деда не внушали доверия в моего отца. Он продолжал считать изготовление свечей и миниатюр пустой тратой времени.

Автобус остановился напротив университета, и я уже был уверен, что, сойдя, заплутаю по улицам и пропущу занятия. Но что-то удержало меня на месте.

Девушка находилась за фонтаном подле крыльца. Круглые маленькие плечи, небольшая грудь, мягкие изгибы её тела в мгновение ока очаровали меня. Поэтому, чтобы полностью рассмотреть незнакомку, мне пришлось обогнуть фонтан и приблизиться к крыльцу. Она же, заприметив меня ещё на дорожке, скромно улыбнулась. Мне вдруг стало жарко, и октябрьский ветер никак не мог высушить испарину на шее. Я видел, как жизнь текла по венам девушки с огромной, безбашенной скоростью, разгоняя по телу неистовое тепло. Наверное, поэтому ей, разодетой в лёгкую блузку, не было так холодно. И, когда я обошёл фонтан, я заметил серую инвалидную коляску. Я встал в нескольких шагах от девушки и не мог сдвинуться с места.

– Лея! – она неожиданно протянула мне правую руку и беззаботно улыбнулась. Сквозь стёкла её очков я видел искрящиеся карие глаза.

Она была парализована ниже пояса, что заставило меня сначала встать в ступор. Мне пришлось переминаться с ноги на ногу, чтобы развеять неприятное ощущение от увиденного.

В её голосе слышалась уверенность, в то время как я растерянно мычал, переводя взгляд с её лица на ноги и обратно. Казалось, ей не впервой приходилось наблюдать подобную реакцию при знакомстве. Не дожидаясь, когда я протяну руку ей в ответ, Лея продолжила:

– Мне нужна помощь, не могли бы Вы помочь мне подняться на крыльцо?

Её голос глубоко проник в мою голову, явно не намереваясь улетучиваться. Слова звучали вновь и вновь, как заедающая пластинка, но, в отличие от последнего, голос девушки был прекрасным. Пусть она немного хрипела, пусть связки еле слышно дрожали, но я не мог сомневаться в его красоте, мелодичности и в то же время простоте.

Я коснулся руки и чуть пожал её, забыв представиться. Затем посмотрел за плечо Леи, где было крыльцо. Самостоятельно она бы не забралась по крутым рейкам, поэтому я, собравшись, обошёл кресло и взялся за ручки. Внутри всё сжалось не то от страха, не то от жалости.

– Спасибо, – еле слышно ответила девушка.

Ком в горле мешал говорить, и между нами повисло неловкое молчание. Я старался не обращать внимания на кресло, но глаза как нарочно бродили по подлокотникам, спинке и подставке для ног. Я сглотнул. Лея не подавала вида, продолжая вести себя дружелюбно. Она поинтересовалась:

– Первый раз здесь?

Я бережно развернул коляску, остерегаясь резких движений, и толкнул её по направлению к рейкам.

– Нет, не первый, – робко ответил я, не узнав собственного голоса. Я ощутил потребность что-то добавить, но у меня как назло не находилось нужных слов.

Её греческий звучал хорошо, но не идеально. Я догадался, что Лея приезжая. Её редкое имя, какое я ранее не слышал в наших краях, навело меня на ту же мысль.

В присутствии девушки мне не хотелось думать о занятиях в университете. Лея вскружила мне голову, а я никак не мог понять, чем же именно. Её харизма, эмоции, отражающиеся на лице, вытесняли остальные мысли. Признаюсь, мне захотелось узнать о Лее побольше. Её решительность поразила меня. Она была мне в новинку. Придумывая вопросы и темы для разговора, я катил коляску вверх по рейкам. Но, когда мы очутились на крыльце, где наши взгляды вновь встретились, я точно проглотил язык.

Я остановил кресло Леи. С крыльца открывался замечательный вид на площадь перед университетом. Девушка с затаённым дыханием обводила взглядом всё вокруг, вглядываясь в детали. Она посмотрела на струи фонтана, бьющие прямо в небеса, и на мелкие капли, приземляющиеся подле него. Студенты в разноцветных одёжках бегали вокруг да около, и отчего-то суета заворожила Лею. Она прислушивалась к разговорам, наверняка улавливая лишь обрывки.

Я вытянул вперёд руку и чуть встряхнул ею, чтобы наручные часы оказались циферблатом ко мне. Пары должны были начаться через несколько минут, поэтому я, наконец, заговорил:

– Скоро начало занятий, не хочешь присоединиться?

Звучало глупо, и мои щёки налились румянцем. Лея повернулась ко мне и ужаснулась:

– Занятия начинаются сегодня?

Я растерялся, но всё же ответил:

– Они начались неделю назад, – сказал я, а позже мягко добавил: – Разве ты не ходила на них?

Девушка встрепенулась:

– Я заселилась в общежитие буквально час назад.

Я опять не нашёл, что ответить. Лея подъехала к дверям, и я тотчас сообразил, что нужно помочь ей открыть их. Я придерживал тяжёлую дубовую дверь, пока девушка заезжала в заполненный студентами холл. Я ступил внутрь следом за ней.

– Мне нужно к ректору, – судорожно повторяла девушка. Прежняя уверенность в её голосе пропала после моих слов. – Спасибо, что помогли. До встречи!

Она махнула мне, а затем скрылась за спинами студентов. Последним, что я видел, оказались её волосы оттенка горького шоколада с чуть завитыми кончиками. Я мог ещё долго кружить вокруг Леи и изучать её взглядом. Это ощущение лёгкости и тепла, появляющееся в её присутствии, зарождалось в обледеневшем сердце и растапливало его. И, как бы мне не хотелось признаваться, я был сильно огорчён, когда нам пришлось расстаться.

В тот день я не сделал ни одного конспекта. Вместо этого я разрисовывал поля тетрадей, вспоминая встречу с Леей. Вид её спутанных волос, её лучезарной улыбки всплывал у меня перед глазами вплоть до последней пары.

Я робел, как обычно робеют маленькие дети. Я упустил её, упустил, упустил…