Читать книгу Тысячи причин любить - Макс Уэйд - Страница 5

Золотистые лучи преломлялись к водной ряби. Отражаясь в отточенных камешках, волны с грохотом накрывали спрятанный под пирсом берег. Свежий морской воздух обдувал моё лицо, окончательно пробуждая ото сна. Крики птиц доносились со всех сторон: чайки кружили над пенистыми волнами, высматривая рыбёшек.

Я глядел за горизонт, вспоминая, как мы с родителями летели в Египет. Полёт занимал не больше часа, но то время показалось мне вечностью. Я не мог дождаться, когда же самолёт приземлится, поэтому крутился на месте, как юла. Вспоминаются долгие, обеспокоенные разговоры с мамой и папой во время посадки. Вспоминается приветливая стюардесса, желающая нам хорошего отдыха, вспоминается трап, по которому я сбежал вниз быстрее остальных пассажиров. Разгорячённый воздух обжигал внутренности, а я всё вдыхал его. Я уверенной походкой направился к терминалу.

Родители шли прямо за мной. Когда папа крепко сжал ладонь мамы, та просияла. Работа на телевидении отнимала у неё почти всё свободное время, и проводить дни вместе с семьёй для неё было истинным счастьем. Она обвела нас с отцом туманным взглядом, но улыбка не сходила с её лица. Я замедлил шаг и прищурился. Несколько пассажиров, идущих рядом, задевали мои плечи и уволакивали вглубь терминала. Ноги мамы подкосились. Она схватилась за грудь двумя руками и начала жадно глотать воздух. Её тело обмякло, а руки опустились в следующее мгновенье. Эта ужасно быстрая отдышка подходила к концу.

Мы ничего не могли поделать. Инфаркт сразил её мгновенно.

Я взял в руку камешек из горки, которую насобирал за несколько минут прогулки по берегу, замахнулся и бросил его в море. Волны у берега были ничтожно малы по сравнению с теми, что накатывали издалека.

Воспоминания были ещё свежи, и поэтому причиняли мне сильную боль. Одна незначительная деталь рокового дня, всплывшая перед глазами – например, мамина улыбка, – могла выбить меня из колеи.

Я винил всех подряд в маминой смерти. Я вымещал гнев на работниках авиакомпании, на сидевших рядом пассажиров и всех, кто проходил мимо. Мне хотелось кричать, но казалось, что одного крика мало. Я пинал сумку с вещами, я разорвал в клочья карты и буклеты, но мне не становилось легче. В голове не было мыслей, а в сердце не было тепла. Меня пытались успокоить четверо взрослых работников, несколько случайных прохожих, которые говорили на непонятном мне языке – что больше злило меня, – и отец, который и двух слов связать не мог.

Тогда я отдалился от всех. Может, телом я и находился в крепких объятиях отца, содрогающегося от рыданий, но душа моя витала где-то далеко. Было чувство, будто я умер вместе с мамой, и вот-вот отравлюсь на небеса. Полёт назад в Афины казался мне пыткой.

Первое время всё вокруг напоминало мне о маме. Куда бы я ни пошёл, её дух, можно подумать, следовал за мной. Шампуни, стоящие на полочках в ванной комнаты, были вскрыты, её серебристый ноутбук продолжал лежать на комоде и мирно гудеть, её коробочки с украшениями были небрежно распотрошены. Мама будто бы вышла на прогулку и должна была вернуться, поцеловать отца в щёку и поинтересоваться, как у меня дела. Но, к моему несчастью, ничего подобного не происходило. Как бы я ни старался задержать дух мамы дома подольше, отец избавлялся от него.

На набережную медленно выходили люди. Птицы оседали на камнях и ждали, когда какой-нибудь добряк остановится и покормит их. Вскоре гул транспорта стал перебивать шум разбивающихся волн. Пена скрывала камешки, а затем откатывала назад, чтобы снова обрушиться с пущей силой. Вдалеке проплывали грузовые корабли, и изредка доносилось их низкое гудение. Катера кружили с раннего утра, дребезжа лопастями. У причала ждали своего часа маленькие рыбацкие лодки и туристические парусники; покачиваясь на волнах, они с минуты на минуту должны были отправиться в плавание.

Вытерев последнюю слезу, я покинул пирс и побрёл к автобусной остановке. До начала пар в университете оставалось чуть меньше десяти минут, и я мог не успеть к началу, но это меня не волновало. Я неторопливо поднимался по улице, подавляя неистово сильное желание вернуться в мастерскую.

Когда автобус подъезжал к университету, я натянул на лицо медицинскую маску, чтобы скрыть раскрасневшуюся кожу. Алые пятна покрывали мои щёки. Я глянул в зеркало заднего вида и зажмурился: было мерзко смотреть на себя. В отражении я не мог узнать того Джозиаса, которого привык видеть с самого рождения. Я был непоседой и весельчаком, а за лето стал молчуном, который не одарит собеседника и словечком. Когда двери открылись, я ступил на площадь и неуверенно поплёлся к главному входу университета.

Дедушка пытался договориться с моим отцом прошлым вечером. Он разговаривал с ним около двух часов, обозначая крайнюю важность моего образования. Тогда отец перезвонил мне, но по голосу я слышал, что он опустошил далеко не одну бутылку. Его язык заплетался, но уловить мысль мне удалось. Я в который раз пообещал не прогуливать занятия, а отец – бросить пить. Мы оба знали, что тут же нарушим обещания. Дедушка места себе не находил.

Я заставил себя появиться на первой паре, хоть и опоздал на тридцать минут. Быстро преодолев расстояние от остановки до крыльца, я взбежал вверх по ступенькам и шмыгнул за дверь.

Холл университета был роскошным. Высокие колонны упирались в потолок, украшенный старинными, местами выцветшими фресками с изображениями ангелов и божеств. Величественные картины приковывали к себе внимание первокурсников, и я не стал исключением. Рассматривая запечатлённые в движении фигуры, я начинал вглядываться в мельчайшие мазки. Удивительно, но ни один из них не был случайным. Умелые художники отводили каждому своё место, и это поражало меня.

Мне доводилось наблюдать, как дедушка Иоаннис создавал свои картины. Процесс их написания оказался намного тяжелее, чем я думал – это кропотливая работа, требующая внимания к деталям и постоянной собранности. От Иоанниса я многое слышал о творчестве Николаоса Гизиса – думаю, именно он был его кумиром. Изображение с картины «Тайная школа», которое пользовалось популярностью, даже было помещено на бонкноты Греции начала двадцатого столетия.

Я тихо прошёл в нужную аудиторию. Через окна заливался белый свет, освещая просторное помещение. Профессор Маккас ходил вдоль длинной, исписанной мелом доски, и рассказывал студентам материал. Он активно жестикулировал, переходя с одной половины доски на другую, и попутно задавал вопросы аудитории. Я присел на скамью у самого входа и беззвучно достал из портфеля тетрадь.

Профессор Маккас подходил к подбору учебного материала чрезвычайно ответственно. Согласен, высшая математика – никакие не шутки, но у меня не было настроя разбираться в новых формулах и сопровождающих их примерах. Педагог недолюбливал прогульщиков – это я понял сразу после первой пропущенной лекции, – поэтому, как бы тихо я себя не вёл, его внимание было обращено на меня.

Я повернул голову вбок, скрываясь от грозного взгляда Маккаса, и оглядел присутствующих студентов. Все внимательно слушали педагога и делали заметки в тетрадях, пока я водил концом ручки по полям.

Лицо Леи будто бы оживало, когда я смотрел на её неумелые портреты в моей тетради. Её мягкие черты лица не были свойственны девушкам, которых я встречал ранее. В этой девушке была загадка, но в то же время дружелюбное выражение говорило само за себя. Она была сложна и проста одновременно, и это меня привлекало.

– Три, – послышалось на другом конце моего ряда.

Педагог изменился в лице. Уголки его губ чуть поднялись и утонули в пухлых щеках, покрытых чёрной щетиной.

Я чуть наклонился вперёд, чтобы посмотреть на отвечающего. Девушка сидела у противоположного края ряда. Её волосы были убраны в хвост, но всё равно рассыпались на плечах и щекотали голую шею.

– Вы превзошли себя, Лея, – профессор взял в руки мел и приписал цифру к примеру. – Ответ верный. Подскажите остальным, какими именно формулами Вы воспользовались, чтобы решить данный пример.

Больше сорока пар глаз были устремлены прямо на девушку в коляске, но она держалась. Лея спокойно объясняла решение на ломаном греческом, тем не менее её можно было понять. Да, она допускала незначительные ошибки в произношении, но от этого слушать её не становилось менее приятно.

Профессор поблагодарил девушку и вдруг обратился ко мне:

– Джозиас, что Вы думаете по поводу решения Леи?

Я с трудом оторвался от неё. Мне пришлось подпереть челюсть кулаком, чтобы та ненароком не отпала. Лея за три минуты истолковала длиннющий пример, записанный корявым почерком Маккаса, а я успел лишь написать число в углу страницы.

Все уставились на меня, как Зевс на обворожительную Геру, изображённую на фресках в холле. Мне будто со всей силы дали под дых и выбили из лёгких весь кислород. Я отложил ручку на край стола, стянул медицинскую маску с лица и сделал несколько глубоких вдохов. Педагог устало вздохнул:

– Джозиас, Лея, задержитесь, пожалуйста, после лекции.

Я вспоминал встречу с Леей у крыльца университета, и муки совести терзали меня своими чёрствыми лапами. Я вёл себя, как кретин. Только полнейший идиот мог забыть представиться при знакомстве, и, кажется, я оказался им.

Мы с Леей были полными противоположностями. Она смотрела в будущее, а я не мог забыть прошлого. Девушка не жила мечтами прекрасного далека – она стремилась осуществить их, а я прокручивал в голове события прошедших месяцев, пытаясь отрешиться от реальности.

Я бросал взгляды на Лею через всю аудиторию. Она выглядела собраннее меня. Девушка переворачивала страницы тетради, списывая пример за примером. Профессор Маккас на протяжении всей лекции обращался к Лее с вопросами, а та безошибочно ему отвечала, поправляя сползающие очки.

Лея обладала острым умом – вряд ли кто-то мог сказать, что она была дурна. Грамотно выстраивая предложения на иностранном языке, она общалась с преподавателем и делала решительные шаги к получению знаний. Одним своим присутствием Лея смущала остальных студентов, так быстро меркнущих на её фоне. Профессор восхищался девушкой – чего греха таить, я самы был поражён её целеустремлённости.