Читать книгу Фрагментация - Максим Иванов - Страница 7

Накануне я сильно разругался с женой. После рождения Альки скандалы стали регулярным для нас явлением. Странно, раньше мне казалось, что мы с Теей веселые люди, не способные ссориться по мелочам. Вообще, к страстям такого рода я привык с детства. Воспитывали меня бабушка с дедушкой. Дед был человеком ко всему равнодушным после контузии, полученной во время войны. А бабушка, напротив, была женщиной непредсказуемой и немного экзальтированной. Так я и вырос в среде постоянного диссонанса, который проявлялся то битьем посуды, то разбором родственников до пятого колена, естественно, в самых нецензурных выражениях. Мой начальник говорит, что невозможность решить поставленную задачу зависит от недостатка знаний или плохой коммуникации. Так и причины семейных конфликтов достаточно универсальны – это либо равнодушие, которое сталкивается с агрессивной потребностью в заботе и любви, либо неумение вести равноправный диалог. Эти причины обычно дополняются непониманием сути семейной жизни, а также тем, что в девяноста процентах случаев люди не довольны выбранным партнером, то есть apriori имеют к нему претензии. Эрих Фромм правду говорил, что проблема любви не в способности любить, а в выборе подходящего объекта.

Объектом я оказался незавидным. Я часто выпивал, курил, был равнодушен к разнообразным способам зарабатывания денег и поэтому их особенно и не имел. К тому же я частенько впадал в депрессию, которую неизбежно вызывало несоответствие мира моим идеалам. Несоответствие в моем случае носило альтруистичный и из-за этого еще более ужасный характер. Я переживал за брошенных детей, подонков-родителей, из-за инфляции, о ретроградном правительстве и о многом другом. Минусы нашего мироздания я часто редуцировал на себя, сокрушаясь по поводу того, что не являюсь Господом Богом или Дартом Вейдером, способным одним «высером» Звезды Смерти уничтожать миллионные цивилизации. Только в моих интересах было уничтожение отдельных социальных явлений. Даже без всего этого я был достаточно тяжелым и неудобным человеком. Я часто мешал себе и другим, особенно в последнее время, так как к букету моих негативов прибавилась склонность говорить правду. А она у каждого своя, и чужая никому не нужна. Ряды моих приятелей стали быстро редеть.

Тея, напротив, казалась очень перспективной супругой. По крайней мере вначале. Она была из хорошей семьи, состоятельной, если сравнивать с моей, состоящей из меня и мамы – учительницы музыки. Отец Теи успел в бурные девяностые наторговать колбасой и построить себе дом на миллион долларов. Правда, теперь он никак не мог его продать. Он читал Гришковца, Брэдбери и Бердяева, и говорить с ним было интересно. Правда, до определенного момента, который неизбежно наступал после выпитых трехсот граммов водки. Обычно плавная и приятная до этого момента беседа принимала жесткую форму двух координат, между которых ты податливым азимутом катился от восхваления президента Российской Федерации до проклятий в адрес правительства нашей замечательной республики. Мама Теи была человеком, мягко говоря, неприятным. Я роднился не в первый раз, поэтому чувствовал себя абсолютно комфортно, когда теща не вызывала теплых чувств. Будущая жена умела готовить, и, казалось, она искренне любит кулинарию. Тея умела быстро гладить и раскладывать белье с фантастической аккуратностью. Она много что умела и могла научиться любому делу очень быстро. Мой восторг был абсолютно мещанским. Поэтому позже, по мере бытовых атак достоинства Теи стали быстро увядать. Грудь не казалось уже такой упругой после мучительных вскармливаний, а мои рубашки были выглажены не так хорошо, как прежде. Щепетильность жены в некоторых легкомысленных вопросах и абсолютное равнодушие в других, важных для меня, стали меня откровенно раздражать. Это было обоюдно. Житейскую пастораль сменили бурные конфронтации.

Как-то вечером я лежал на диване с температурой тридцать восемь. У нас зимой невозможно часто не болеть. Позвонила жена. Я не очень адекватно отреагировал на обычную просьбу помочь припарковаться около нашего подъезда. Сначала наорал в трубку, брызгая простудной слюной, что я не собираюсь выходить на мороз с температурой, а потом ядовито подколол, мол, за двенадцать лет стажа она могла бы научиться парковаться. У нас был длинный универсал с тонированными стеклами. Парктроника в нем не было. Парковаться на нем в темное время суток было тяжело даже для меня. Проснулась моя совесть. Я подошел к окну и стал наблюдать, как жена безуспешно пытается запихнуть универсал между двумя сугробами, в которые метель превратила другие автомобили. Я не выдержал, накинул куртку и вышел на улицу. Открыв дверцу с водительской стороны, я увидел искаженное ненавистью лицо. Оно показалось мне в тот момент совершенно незнакомым. Именно тогда я почувствовал, что это все, конец.

Что-то говорить ей было излишним. Мимолетно вспомнилась цитата Эмерсона. Что-то насчет очевидности того, что каждый из себя представляет. Она, словно раскаты грома, заглушает всевозможные слова. Тея начала говорить. Крикнула, зачем я приперся, мог бы и дальше лежать на диване и злорадствовать. Мне бы надо было захлопнуть дверь, уйти прочь и больше никогда не видеть ее. Но вместо этого я дернул Тею за меховой воротник, так сильно, что он затрещал, норовя оторваться, и резко вытащил из машины. Она закричала что-то неприличное, швырнула в меня ключами и убежала в подъезд. Я припарковался. Посидел немного в прогретой машине. Мысли шли нехорошие и грустные.

Я вспомнил девочку Соню. Я видел ее сегодня утром, когда посещал сиротский дом «Сосенка» под Резекне. Я приехал туда для оценки инвестиций в рамках проекта «ДИ». Там меня встретила огромная начальница детдома, тетя Таня, с красным лицом и нервным бегающим взглядом. Нервничала она из-за меня, так как от меня много чего зависело. Но вообще она была хорошей начальницей. Дети ее любили. Никто их в этом доме не бил, и относились к ним по-человечески. Она меня пригласила попить кофе. По пути в ее кабинет к нам в коридоре подбежала маленькая белокурая девочка лет пяти. Я еще тогда удивился, как она похожа на Альку. За девочкой вперевалку семенила пожилая воспитательница. Девочка подбежала к Тане, обняла ее за ногу, доверчиво прижалась к ней всем своим маленьким тельцем. Потом посмотрела на меня, выглядывая из-за широкой юбки заведующей. Спросила, что это за дядя. Таня погладила ее мясистой рукой, ласково что-то сказала. Потом повернулась ко мне.

– Любимица наша, Сонечка. Уже полгода у нас. Все не можем приемную семью найти.

– А с родителями что? – спросил я.

– Родители, – протянула Таня. – Отец сидит уж давно, а мать недавно посадили. Наркоманы. Полгода назад мать ее так избила, что руку себе сломала.

Лицо Тани не выражает никаких эмоций, но я вижу, ей больно. Она продолжает:

– Об нее-то, такую козявку, руку сломать. Мы Сонечку из больницы забрали, у нее три перелома было. Сотрясение мозга. Лечилась долго.

Девочка стоит и неотрывно на меня смотрит, будто проверяет, поверю ли я в рассказ тети Тани. Я верю. Мне хочется пожалеть ее, но жалеть нельзя. Если жалеть, то надо брать этого ребенка и лечить его душу, брать насовсем, пока не вырастет. Но я не могу. Я думаю: «Суки! Зачем Господь дает вам детей, а потом позволяет калечить их? Ломать им всю жизнь. Зачем?! На каком основании он посылает этим маленьким существам страдания? Ведь они только начали жить». Потом я понимаю, что знаю. То, что мы называем Господом, в данном случае безразличная рука кармы, а мы всего лишь беспомощные тараканы, замкнутые в ее тисках. От этого ненавижу мир еще больше. Я душу отчаяние и иду пить кофе, разговаривать о квадратуре и энергоэффективности здания.

Мысли беспорядочно кружатся в голове. Чужое несчастье вымещает собственное. Так всегда. Свои проблемы кажутся не такими существенными по сравнению с жуткой бесчеловечностью, с которой сталкиваешься на работе. Но мои проблемы были существенными. Я еще тогда не подозревал, как все обернется. Я заглушил машину. Поднялся и тихо открыл дверь. На кухне горел свет. Я зашел, увидел жену и жутко ей так улыбнулся. Жутко, потому что в улыбке сквозило отчаяние. Уже давно. Но она не поняла. Сказала, что я идиот, и пошла спать. И я тоже пошел. Улегся в гостиной на угловой диван. Мы почти месяц уже не спали вместе. В сложившейся ситуации меня больше всего раздражал диван, на котором приходилось спать. Чтобы на нем разместиться, приходилось сгибаться примерно под ста тридцатью градусами и замирать в таком положении под одеялом на всю ночь. Иначе диван предательски раздвигался и можно было удариться лицом о затертый паркет.

Утро всегда начиналось обычно, в тот период моей жизни – совершенно безрадостно. Зимняя погода придавала ему особенный депрессивный флер. Зимой утро сильно не отличается от вечера. Почти всегда темно. Идет либо мелкий дождь, если в атмосфере присутствует антициклон, либо снег, если соответственно его не нет. Заунывно журчит кофейный аппарат, подаренный родителями моей жены на Новый год. Он напоминает мне о ледяном ветре, который обморозит мое лицо, пока я буду бежать на электричку. Я стараюсь приезжать на работу раньше всех. Это единственная возможность выполнить маломальское аналитическое задание в тишине. Потому что уже через час тебя разрывают телефонные звонки и электронные письма, приходящие ежеминутно. Работа начинает распадаться на постоянные просмотры почтового ящика и отрывистые разговоры, в ходе которых звонящие неизбежно вызывают раздражение.

Неудачная коммуникация с нами основывалась на трех вещах – неверно выбранном предмете и референте разговора, а также позиционировании. Вот вам пример выбора неверного предмета разговора. Звонит человек и начинает жаловаться, что из-за перевода часов на зимнее время у его коровы уменьшился удой. Ты не можешь послать его на хрен, хотя следует. Потому что коровы никак, слава богу, не связаны с нашим министерством. Да и коровам, честно говоря, все равно, будут их доить в четыре или в пять утра. Но вместо такого замечания ты направляешь его в Министерство экономики, которое отвечает в нашей стране за время. А вот пример выбора неверного референта, то есть объекта ссылки. Звонит человек и спрашивает, почему ему не перечислили пособие, пенсию или не выдали упаковку бесплатных продуктов. Я отвечаю, что этот вопрос не в моей компетенции и ему надо звонить туда-то или тому-то. Человек язвительно интересуется, а чем, собственно, я занимаюсь. Приходится отвечать, что я только то и делаю, что пью кофе, ем пончики и издеваюсь над людьми по телефону.

Из-за таких язвительных ответов у меня потом случались проблемы с начальством. Нам звонило и писало огромное количество очень странных людей, которые рассказывали в особо извращенных формах о тунеядстве, изнасилованиях, попытках самоубийства, неуплате налогов, бытовом насилии, мужеложстве и женоложстве (в пансионатах), злодеяниях социальной службы, продажных чиновниках, деклассированных проститутках и так далее. Их нельзя было, конечно, назвать абсолютно тронутыми. По определённой выборке жалоб проводились проверки, и некоторые факты вопиющей несправедливости подтверждались. Но в подавляющем большинстве случаев жалобы оказывались обыкновенным сутяжничеством одиноких людей, постоянно ищущих бесплатного собеседника. Тоже, кстати, диагноз, который быстро распространялся в нашей деревне одновременно с депопуляцией. Это и приводило и к третьей причине – позиционированию. Человек зацикливался на своей проблеме и считал ее самой важной вещью в мире. Мне позвонила как-то одна мамочка, два дня как родившая, и заявила, что ее муж пропил с друзьями все пособие по рождению. Она полагала, что в наши обязанности входит повторно выплатить ей пособие или заставить мужа вернуть ей деньги. Я пошутил тогда, что хорошо, что ребенок родился здоровым, а муж обязательно ей деньги вернет, если она перестанет придавать случившемуся такое значение. Да и не так уж это ужасно, что отец решил отпраздновать это событие. Женщина потом жаловалась и грозилась подать на меня в суд.

От невеселых мыслей меня отвлек стук в дверь. Не дождавшись приглашения, в кабинет с шумом зашел председатель Общества глухих. Парень со смешной фамилией Ворчлав и вечно подозрительным взглядом. Он был одет в модный пиджак с широкими лацканами и клетчатые брюки. Подозрительность в нем развилась из-за врожденного отсутствия слуха. Трудно жить в мире, в котором ты не понимаешь, о чем идет речь. Ворчлав сел напротив меня и стал пристально всматриваться в мои губы. Он надеялся услышать от меня признание в любви к его организации и обещания финансовой поддержки. Я скрестил кисти рук на груди, а потом поднес открытую ладонь к губам. Это означало примерно: «Мир тебе и любовь. Я паясничал. Ворчлав несильно удивился, но махнул руками, спрашивая, где я так поднаторел в дактилологии. Я пытался отчетливо артикулировать и, помогая руками, объяснил, что активно ее изучаю, как и язык Брайля, так как хочу как можно лучше понимать свои целевые аудитории.

Потом я рассказал ему притчу про государственный бюджет. Мне ее как-то поведал наш министр. В одном королевстве на мосту периодически кого-то грабили или насиловали. Тогда король решил поставить на мосту солдата, чтоб тот следил за порядком. Солдату понадобилась смена, ведь караул должен был быть круглосуточный. Выделили смену. Потом на нескольких других мостах, до этого вполне безопасных, тоже решили поставить охрану. Ведь безопасно должно быть на всех мостах. Потом новую охранную службу решили отделить от регулярной армии. У нее появился свой начальник, бухгалтер и специалист по персоналу. Потом у них появился отдельный склад для амуниции, своя казарма и выездная кухня. В один прекрасный день король взглянул на издержки всего этого мероприятия и сказал, что расходы стоит сократить, уволить, например, кого-нибудь. Это дело поручили бухгалтеру и специалисту по персоналу. Они посовещались и пришли к выводу, что надо вдвое сократить количество солдат. Но король все равно считал, что расходы слишком большие. Солдат сокращали еще раз и еще раз, пока не остался один солдат, с которого все и началось. Ну а потом уволили и его.

Ворчлав на протяжении всей истории недоуменно пучил на меня глаза, а потом спросил, к чему это я все рассказываю. Я объяснил, что финансирования на следующий год им не прибавили. Так что придется им пересмотреть свои бюджетные позиции и оптимизировать услуги. Ну и так их пересмотреть, что б клиенты не пострадали, а административные издержки уменьшились. А то получится как в притче. Лицо Ворчлава от негодования сразу же налилось бордовой краской. Было видно, что я его серьезно расстроил. Он поднялся и сказал, что будет жаловаться на нас в парламентскую комиссию. Ушел, не закрыв за собой дверь. Меня это не тронуло, так как я не чувствовал в этом своей вины.

После обеда было решено заглянуть с инспекцией в один филиал социального центра, где последнее время происходили различные беспорядки. Бывший начальник филиала отбывал срок за изнасилование клиента. Но перверсии там продолжались. Судя по слухам, клиенты продолжали спать не только друг с другом, но и с персоналом. Проверяющие девчонки вообще не хотели туда ехать. Говорили, люди там озабоченные, раздевают приезжающих глазами. Филиалом сейчас руководила госпожа Петухова. Директор центра боялся ее уволить. Говорил невнятные вещи, мол, что не хочет туда лезть, так как там все связано с религией. Меня это заинтриговало.

Мы туда поехали на нашей рабочей сильно ушатанной машине, созданной мозолистыми руками румынского пролетариата. Марка сама за себя говорила – Dacia. Мы ее называли «двадцать минут позора». По дороге болтали о разных смешных случаях, происходящих во время проверок. Я рассказал девчонкам историю, как в одном филиале нас накормили шикарным обедом из трех блюд. А потом убеждали, что у них так всегда клиентов кормят. Вон, говорят, даже меню на стене висит. Я потом вышел покурить на задний двор, со мной рядом тетка курила, как оказалось потом, повар. У нее телефон зазвонил, она его подняла, выслушала чьи-то наставления. «Хорошо, – говорит, – Инесса Львовна, все поняла, десерт соберем и упакуем, говядину тоже… А завтра? Завтра у них макароны с фасолью будут, как обычно». Девочки рассмеялись, но все равно было грустно.

Филиал стоит на небольшом пригорке. Рядом находится озеро. Три унылых одноэтажных здания образуют неоконченный прямоугольник. Они напоминают бараки. Разве что здание администрации поновее и немного ярче окрашено. По двору слоняются люди. Смотрят на нас равнодушно. Мы с девушками заходим внутрь. С начала к начальнице. Она нас встречает. Пытается изобразить приветливость, но у нее плохо получается. Черные глаза излучают тревогу. Волосы и платье тоже черные. «Мрачноватая тетка, – думаю я, – похожа на гоголевскую ведьму». Она предлагает попить кофе. Я остаюсь, а девчонки убегают проверять документы. Айна Петухова. Не замужем или в разводе. Женщина зрелого возраста, сильно истосковавшаяся по любви. Поэтому отрывается на клиентах. Они ее боятся. Все ее боятся. Даже непосредственные начальники. Она наливает мне кофе. Садится напротив. Я попиваю кофе и замечаю, что у нее до сих пор красивые стройные ноги. Да и вся она какая-то подтянутая, как пантера. Привлекательная. Хотя чувствуется инстинкт «мортидо». Он пропитал каждую клеточку ее тела. Это моментально отталкивает. Никому не хочется заниматься любовью со смертью.

– Что за херня у вас, Айна, творится в последнее время? – спрашиваю я и продолжаю думать об инстинктах. «Их всего два, если говорить о базовых, либидо и мортидо. Тот, кто боится жить, начинает наполняться небытием. Но, как ни странно, небытие способно очень быстро наполнить человека жаждой жизни. Легко потерять смысл жизни в повседневности, наполненной иллюзиями и симуляцией. А в концлагере, например, все просто. Цель одна – выжить, вот тебе и смысл. Это еще Франкл хорошо изложил. Истошно тянешься к жизни, начинаешь себя ценить и любить. Так все просто. А в нашей системе люди себя редко любят. Окружение зачастую оказывается сильнее их. Брошенная неполноценность в лице всех этих обездоленных, убогих и отвергнутых детей подавляет. Заставляет чувствовать себя таким же покинутым и нелюбимым. Страшно так жить», – краем уха я слушаю Айну. Она достаточно самоуверенно объясняет мне, что у них все хорошо.

– А ведь я могу вас закрыть. – улыбаюсь и смотрю на ее шею, немого увядшую под гнетом возраста. – Включу вас в показатель «ДИ». Большинство ваших клиентов требует легкого уровня ухода. Половина из них нелегально работает. Какого черта мы тратим деньги на ваш филиал?

Айна напрягается. Смотрит на меня с вызовом, как кобра.

– Я с вами не согласна. Все они нуждаются в реабилитации. С нами сотрудничают многие благотворительные организации. Просвещением занимаемся. Свидетели Иеговы и Адвентисты седьмого дня помогают. Проводят лекции.

– И поэтому у вас в изоляторе висит «Тайная вечеря»? – спрашиваю я. – Кого вы там изолируете вообще?

– Тех, кто злостно нарушает внутренний порядок.

– А те, кто ходит ночью по палатам и спит с кем попало, это злостные нарушители?

Айна кивает.

– И эти тоже.

– Тогда там и некоторым воспитателям стоит побывать, – замечаю я, – чтобы было время подумать о заповедях перед заседанием суда. Несколько ваших работников уже присели, но вряд ли задумываются там о вечном.

Айна становится еще мрачнее и говорит таинственным голосом:

– Длань Господня вездесущая, безграничны силы ее… – она тяжело крестится несколько раз и смотрит на меня разгоревшимся взором. – Господь покарает всех этих прелюбодеев.

Теперь я понимаю, почему директор центра больше не хотел общаться с Айной. Отвечаю:

– Аминь.

Дальнейший диалог не складывается. Айна продолжает убеждать меня в необходимости их существования. Намекает на церковь и партийные связи. Я философствую по поводу реформы, где среди клиентов не будет места тунеядцам и алкоголикам, а среди персонала – насильникам и узурпаторам. Так мы и расстаемся с ней, в состоянии незавершенного конфликта. Я выхожу во двор. Закуриваю сигарету. На расстоянии пары сотен метров виднеется одинокая фигурка. Она медленно приближается, превращаясь в сгорбленную женщину неопределенного возраста и наружности. Мешкообразная одежда, спутанные волосы и испитое лицо почти полностью скрывают былую красоту. Она спрашивает сигарету, и я протягиваю ей пачку. Бледные пальцы с ломаными ногтями пробегают по желтому ряду фильтров. Она поднимает глаза. Я киваю. Женщина берет три сигареты и, сгорбив спину, бредет в другой конец двора. Оттуда ей навстречу идут еще две девушки. Я смотрю на ее спину, тонкую серую полоску, спрятанную за порванным в нескольких местах бесполым пальто, и читаю историю ее несчастья. Это вымысел, мои обычные фантазии. Но он настолько реалистичен, что хочется в него верить.

Когда ей было три года, из мест не столь отдаленных вернулся отец. Прошло полгода, и он стал бить ее мать. Иногда мозолистый кулак опускался и на ее маленькую головку. Так продолжалось до той ночи, когда мама дрожащими руками выхватила ее из кровати и вместе с одеялом запихнула на заднее сиденье старого «жигуленка». С начала мама пыталась вытолкать машину со двора, боясь как бы звук двигателя не разбудил отца. Тот лежал в спальне, как обычно, находясь в беспробудном делирии. Ноги мамы скользили по грязи, размытой дождем, она падала, но каким-то чудом смогла вытолкать машину за ворота. Потом запрыгнула за руль, включила зажигание, и они помчались, подскакивая на ухабах кривой лесной дороги. Потом был другой папа. Он тоже пил, но никого не бил. Он был добрый. Когда девочке исполнилась двенадцать лет, он стал регулярно насиловать ее. Мама уходила в ночные смены на птицефабрику, а девочка не всегда успевала убежать из дома перед приходом отчима. Мама очень уставала на работе и никак не хотела верить в рассказы дочки. Ведь новый папа был такой добрый, пусть даже и всегда пьяный. В итоге она сбежала из дома. Жила у знакомых по квартирам и общежитиям, где придется. Иногда ее использовали, иногда били. Мир упорно продолжал разочаровывать. Вместе со стрессом и разочарованием обычно приходят Ф-диагнозы4. Она и сама не успела заметить, как биполярное расстройство стало определять динамику ее жизни. В маниакальные фазы она безудержно пила, хулиганила, кричала на деревья, ее главных ночных собеседников, разбивала о них невидимые стекла. А потом надолго наступало опустошение и депрессия. Она лежала пластом там, где можно было долго находиться незамеченной. Такой она попала в поле зрения полиции, а потом социальной службы.

Я выкинул окурок, обжегший пальцы, и закурил еще одну сигарету. Потряс головой. Никогда не понимал, что это – игра фантазии или графоманский бред. «Скорее не то и не другое, – подумал я, наблюдая, как из здания администрации ко мне спешно приближается начальница с каким-то угловатым свертком. – Бывает, накатывает отрывочная информация из клиентских дел, а внутренний писатель сразу же превращает факты в эмоциональные эпистолы. Как там было у Лакана, эмоции наиболее истинный инструмент оценки реальности. Факты всегда врут, и статистика тому явное подтверждение».

Айна протягивает мне сверток. Говорит, что это подсвечники, которые сделали клиенты своими руками, прямо у них в столярной мастерской. Еще раз напоминает, что программа реабилитации у них работает. Кому, на хрен, нужны эти подсвечники! Я забираю сверток и благодарно киваю. Быстро иду к машине, сажусь и захлопываю дверь. Не хочется с ней разговаривать. Из машины трезвоню девчонкам и поторапливаю их. Обратно мы едем без разговоров. Все о чем-то думают. После посещения «наших домиков» всегда так. Словно побывал в каком-то промежуточном мире, вакууме, оторванном от радостей большой жизни. Острова забытых душ. Только эти острова внутри нас. Те, кто живет в филиалах, потеряли связь с материком. Да и нужна ли она им? На материке людно, и большинство из нас не страдает состраданием. Не потому, что мы плохие. Просто на сострадание не остается времени и сил.

Тишину прерывает телефонный звонок. Звонит коллега из департамента по контролю качества социальных услуг. Говорит, что у нас случился «пиздец» в Добеле. Прямо так и говорит. Она интеллигентная девушка и никогда не ругается. Поэтому я понимаю, что случилось что-то серьезное. Да. Случилось. Мужчина, цыган, опущенный во всех смыслах героинщик, которому судом было запрещено приближаться к семье ближе, чем на двести метров, преспокойно с этой семьей жил. Вместе с супругой они плотно висели на героине, а неделю назад они так употребили, что почти сразу умерли от передозировки, одновременно. С мертвыми родителями остались два маленьких ребенка: девочка четырех лет и полуторагодовалый малыш. Они три дня плакали и кричали от ужаса, голода и безысходности. Трое суток подряд за стенкой раздавались крики о помощи маленькой девочки, пока кто-то не удосужился позвонить в полицию. Только когда полиция приехала, уже никто не кричал. Девочка лежала в голодной коме на полу. Ее потом каким-то чудом откачали в реанимации. А малыш умер. Его маленькое бездыханное тело нашли под кроватью родителей. Он не смог забраться на кровать, хотя из-за всех своих сил хотел разбудить маму и папу. Маленькая душа не смогла принять такого взрослого предательства.

Сразу же начались разборки. Они должны были случится. Хоть и горю не поможешь. Почему социальная служба не навещала регулярно семью, которая находилась в повышенной зоне риска? Как мог осужденный за насилие в семье продолжать проживать с семьей? Куда смотрела полиция? Куда смотрел сиротский суд? Эти и многие другие вопросы от вездесущих масс-медиа обрушились потом на наши головы. Но никто не задавал главного вопроса. Почему никто из соседей, проживающих в отлично прослушиваемой литовке, где лай собаки слышен через пролет, почти полнедели слушал детские крики и не позвонил в полицию? Никто из журналистов почему-то не хотел поднимать непопулярный вопрос общественного равнодушия. Намного удобней было стаей шакалов накинуться на нашу недоразвитую социальную службу.

От этих новостей было невыносимо плохо, а еще больше из-за того, что в таких случаях ощущаешь свое бессилие. Можно штурмовать местные службы, отчитывать, орать матом, угрожать. Быть может, после таких случаев они станут внимательнее. Но многие люди, обычные люди, которых часто видишь на остановках и в магазинах, останутся такими же равнодушными. Они предпочтут не совать нос в чужие несчастья. Они услышат чьи-то крики и увеличат громкость на телевизоре. А малыша уже не вернуть. Не вернуть всех этих детей, убитых взрослым идиотизмом, скотством и безответственностью. Я понимал и принимал законы кармы. Но только до момента детских страданий. За них я готов был испепелить весь индуистский пантеон.

Я решил немного успокоиться. Не хотелось расстраивать девчонок. Как обычно в такие моменты, в голову пришли слова из молитвы Бейлза. Был такой новозеландский психолог, проповедующий практику обращений к вселенскому разуму. Со временем слова обращения смешались с «Отче наш» в моей собственной обработке и врожденным агностицизмом. Эти слова иногда, как ни странно, помогали. Я прошептал про себя:

– Господи, даруй мне освобождение от неправильных представлений об этом уродском мире, который ты создал.

На самом деле он совершенен и его искажают лишь наши неправильные представления о нем. Ты ведь сотворил и хотел его видеть идеальным.

Господи, если хромоногая продавщица из ночника тоже идеальна, пусть она избавит меня от страшных гримас на своей роже, когда платишь карточкой за алкоголь после десяти. И если это случится, я уверую в тебя!

Пусть никто больше никого не тронет и вообще мухи не обидит, потому как нет на это никаких причин.

Пусть единая и совершенная жизнь протекает через всех алкоголиков, наркоманов, проституток, насильников и остальной контингент бюджетной программы «01».

Совершенство есть непреодолимое движение всемогущества, и ничто не может ему помешать. Даже премьер-министр, государственный контроль и наша соседка, сумасшедшая бабка с верхнего этажа, которая ночью слушает радио «Сконто» и долбит палкой в пол.

Одна созидательная мысль сильнее тысячи разрушительных. И ее силой все наши страдания можно прекратить в один миг, словно ночной кошмар.

Пусть эти мысли станут появляться в людских головах чаще, чем кокаин в карманах крестного моей дочки.

Мы уже сейчас имеем все для счастья и для благополучия. Не хватает только вечно горячего кофе с бальзамом, симпатичной тайской массажистки, трехсот миллионов в швейцарском банке и волшебной палочки.

Это должно быть так! Так оно и есть! Аминь, сука!

Молитва помогла. Я сухо изложил коллегам суть добельской трагедии и уткнулся в телефон. С «инстаграм» пришло оповещение о новой фотографии, которую выставила моя жена. Я посмотрел. Она была хороша. На пухлых губах блистала ярко-красная помада, скулы сексуально подчеркивал хайлайтер, накладные ресницы бодро топорщились, прикрывая томный взгляд в обрамлении теней и стрелок, прекрасных в своей изящной отчетливости. Тея была профессиональным и очень талантливым визажистом. Она из-за всех сил скрывала убогость нашего материального положения. Задний фон на фотографии был бы подпорчен ободранными обоями. Но они прятались за фейковым покрывалом «Lui Vuitton», которое Тея пристегнула прищепками к открытой дверце настенного шкафа. Я еще раз посмотрел в глаза на фотографии. Она явно куда-то собиралась, естественно, без меня. Сегодня была пятница. Значит, никто не ждал меня дома. За исключением Альки. Я позвонил маме и попросил присмотреть за ней, если опоздаю. После этого позвонила Тея. Спросила недовольным голосом, когда я буду дома. Я ответил, что не знаю. Предложил ей пойти по своим делам, потому что придет бабушка. Она сказала, что вернется поздно. А если засидится, останется ночевать у подруг.

Стоило бы озаботиться ее частыми исчезновениями. Интуитивно я чувствовал, что виной тому явно не подруги. Но почему-то ничего не предпринимал. Считал измену лишь возможной абстракцией. Отчаянно хотелось верить, что не все еще потеряно, хотя реальность уже сигнализировала всеми возможными способами. Мы не занимались сексом почти три месяца. В наших взглядах чаще всего сквозило равнодушие, иногда – неприкрытая ненависть. Трудно было поверить, что три года назад мы венчались и вполне искренне признались друг другу в вечной любви. Других женщин хотелось. Многие из окружавших меня тогда, чувствовали мое желание. Некоторые неприкрыто флиртовали, другие смотрели странно, даже с досадой. Я продолжал упорно носить обручальное кольцо и надеяться на лучшее. Тем более меня отвлекали абстрактные материи. Наш проект «ДИ» и, конечно, рукопись. Вот и сегодня я решил отвлечься вместо того, чтобы позвонить жене, пригласить ее куда-нибудь, наорать на нее, заставить остаться дома, а потом ругаться до умопомрачения и хрипоты, пытаться криком, слезами пробить ледяную блокаду, окружившую нас. Хоть на час, на минуту стать искренним, сказать все, что я думаю о ней. Какая она эгоистичная сука и как я ее люблю. А потом целовать, как раньше. Любить, как в последний раз. Все это можно было сделать при желании. Ведь все и всегда можно изменить… Если хочешь. Но мне тогда не хотелось.

Мы приехали в Ригу. Меня довезли почти до самого дома. Машины не было, и жены соответственно тоже. Я позвонил маме. В телефоне было слышно, что она играет с Алькой. Я сказал, что приехал, но пойду к ней домой и немного поработаю в тишине. Мама жила с нами по соседству. Рукопись и ноутбук я захватил с собой еще с утра. Я пробирался по сугробам, разбросанным между многоэтажками. Вездесущий снег все продолжал валить. Фонари испускали тусклый, экономный свет и отбрасывали на сугробы причудливые тени. Я шел и думал о проекте «ДИ». Когда-то давно в Китае, в третьем веке до нашей эры, в самом конце смутных времен и беспрерывных сражений между династиями жил и правил легендарный нефритовый император Юй-хуан Шан-ди, который, собственно, и придумал учение дао, или путь всего сущего, как его называют китайцы. Император был настолько великим, мудрым и великодушным, что его канонизировали и стали называть просто Ди, что в древнекитайской религии означало верховное божество. Сходство между китайским пантеоном и аббревиатурой программы, родившейся в бюрократических дебрях, казалось неслучайным. «Ди» первоначально означало для китайцев жертвоприношение, а позднее стало названием главного божества, которому и приносили жертву. Жертвоприношение практиковалось в Китае достаточно широко. В среднем каждая жертвенная церемония уносила жизни пятидесяти человек. В эпоху Шан существовало два основных вида человеческих жертвоприношений: «реншенг» и «ренсун». В «ренсун» обычно вместе с богатым аристократом живьем закапывали его слуг и бедных родственников. А в «реншенг» слуги одновременно были жертвами предсказаний, чрезвычайно востребованными царями.

Вставал, бывало, один из таких царей утром, выходил на балкон, попивая сладкий чай, и задумывался, а не поехать ли ему в соседнюю провинцию с государственным визитом. Возникал резонный вопрос: а будет ли этот визит выгодным? Сразу же вызывался предсказатель, который грамотно составлял вопрос божеству Ди. Вопрос, нацарапанный на лопаточной кости быка, звучал примерно так: «Если его величество умертвит тринадцать жертвенных людей способом «фа», будет ли его визит в провинцию Ци успешным?» Потом предсказатель грел панцирь на огне, пока вокруг вопроса не появлялись трещины, и читал ответ, который почти всегда был утвердительным, потому как правителю надо было куда-то ехать. Не сидеть же на месте. Да и содержать много жертвенных людей было невыгодно. Уточнялись лишь некоторые нюансы. Предсказатель говорил, что людей нужно убить не способом «фа», а способом «тан». Тогда поездка будет еще удачнее. Вот такое доброе божество Ди было у китайцев. Наше «ДИ» тоже было добрым проектом. И главная задача заключалась в том, чтобы он не превратился в массовое жертвоприношение умалишенных обществу.