Читать книгу Когда сгорают мечты - Мара Винтер - Страница 5

Раскрытая книжка годится в качестве замены солнечных очков. Ужасно лень отрывать от шезлонга пятую точку, идти за ними в дом. Ремарк давит на лоб. Но с их обязанностями справляется.

Лучистый воскресный полдень. Мать с отчимом упорхнули в город. По всей видимости, надолго. Остались я да Тони. Ночной кошмар, мания и помеха в одном флаконе. За прошедший месяц он вкрался в мои раздумья так прочно, что не выкорчевать при всём желании. (Прошёл месяц, время летит и т. д.)

Позёрство – ещё куда ни шло. Где-то проигнорировал, прикинулся, что не замечаю. Неизвестно кто неизвестно чего добивается. Бывает. Проявления иного свойства пугают сильнее. Это уже и злостью-то назвать трудно.

Чем равнодушнее я себя веду, тем в большее бешенство он приходит. И, напротив, стоит ослабить контроль, сорваться, высказать, что я о нём думаю, как он преображается. Добился равновесия нашей неприязни во славу педагогу Аристотелю, довольная, сытая гадина. А иногда его клинит. В глазах загорается та самая непонятная, полубезумная искра. И мысли «Не приобрести ли травмат?» или «Слинять подальше… хоть на северный полюс, лишь бы подальше…» начинают казаться зрелыми. Без понятия, какие у него замыслы, но то, как он плавит дырки в моей шкуре, мне совсем не нравится.

Сейчас он заперся в своей комнате. Наедине с компьютером, постерами патлатых фриков и гитарой. Струны тренькают, бурчат, визжат. Обрывки мелодий взбрыкивают модуляцией, меняют тембр, окраску. Надрывность остаётся неизменной. Медиатор заставляет инструмент выть, скрипеть, чуть ни храпеть, и хочется зажимать уши ладонями. Не потому, что игра бездарна. Эта поломанность, напористость и обилие гармонических полутонов будит во мне такие эмоции, что я не только не подозревал о них, но подозревать даже не хотел бы. В шезлонге, как на Хай-Лайне. Ходят не рядом, но по ушам.

Со второго этажа, из разверзнутых ставней, его стремительные, стирающие пальцы в мозоли (лучше бы дрочил) партии бьют туда, где веками не спрячешь. Мой отец был музыкантом. Точнее, пытался им быть.

Самоучка, без образования, он выступал в ночных клубах, упарывался и отрывался на полную катушку. Очень любил меня и мою простушку-мамочку, развешивал ей лапшу о грядущей славе на уши, как бельё по верёвкам. То ли изменил, восхваляя свободу, то ли она сообразила, что долго не протянет. С семилетним сыном на руках.

Однажды вечером, без объяснений, мама взяла меня из гостей. Написала баллончиком на двери трейлера, где мы обитали, едко-жёлтое: «Прощай». Скрылась со мной на такси, навстречу тяготам и другому, настоящему миру. На расспросы не отзывалась. Обнимала и клялась, что вдвоём нам будет лучше. Без денег, без крыши. А мне ничего не оставалось, кроме как верить.

Вибровызов вторгается в воспоминания как нельзя кстати. Я близок к тому, чтобы наорать на карикатуру Джимми Хендрикса, требуя заткнуть руки туда, где им самое место. Инстинкт самосохранения ослаблен: меня не волнует, что мразотка может двинуть по почкам. Сбросить на голову что-нибудь тяжёлое. Отбить печёнки, швырнув в стену.

Не знаю, что он со мной творит, но я начинаю стремиться к этим стычкам. К взрыву адреналина в крови. К удовольствию видеть его ярость, искажённое отражение моей собственной. Прогулка по лезвию всегда так заманчива.

Книга соскальзывает. Хлопается в каменный настил. Звонит Кэтрин. Девочка-индиго. В учебной клетке и вне её мы гуляем парочкой. Два социопата нашли друг друга, чтобы прятаться от всех остальных. Сначала мы говорили. Потом начали, говоря, гулять. Потом зашли к ней домой. Удалились в её спальню-мастерскую и говорили там. Давая друг другу время на одиночество, понимающе улыбаясь, мы говорим до сих пор. Я в жизни ни с кем столько не общался.

Кэтрин наполовину японка. Кэт, кошкой, становится один на один, не в школе. Курит "Парламент". И взрывает обыденность уже самим тем, что существует. Одежда на ней забрызгана краской. По кислотно-зелёным колготкам ползут кляксы. Вот он, имидж талантливой ку-кушки. То, что она рисует на холсте (а она редко показывает холсты, в её комнате их много, под простынями) оценил бы сам Данте. То, что она рисует на бумаге, оценил бы Ирвин Уэлш. То, что она говорит, оценил я и продолжаю оценивать. Красноречива, как подсудимый перед казнью. Бешеная дюймовочка, знающая об искусстве столько, сколько узнают у него внутри: моя подруга. Знакомы-то, нет ничего, а уже подруга. Я и во сне привидеть не мог, что такое со мной случится. Друг – это человек, принимающий тебя со всеми масками. В том числе, в маске самого себя.

Я беру трубку.

– Привет, не занят сейчас? Где ты?

Фоном слышны возгласы, женские, и детский смех.

– Нет, не особо. – Пишу статью (попросили, для школьной стенгазеты), о профориентации. То есть как пишу. Написал, отложил редактуру на вечер, как обычно. Лежит себе. Контрастом: ушлёпок в трёх метрах над уровнем терпения искушает настучать по шее его же гитарой. – Дома, а что ты хотела?

– Дома. – Повторяет, будто прикидывая в уме какую-то задачку. – Кто-нибудь ещё есть?

Вышеупомянутый ушлёпок заводит следующую шарманку. На сей раз собственной виртуозности мало, врубает сэмплы ударных. Подпевать начинает. Голос с гнусавинкой, но не противный. Сморщившись, – высохшим фломастером по бумаге, – я вынужден это признать. Лажи нет. Футуристично, но чисто, и, в общем-то, приемлемо. Для андеграунда. Ладно, хорошо поёт. Я сдаюсь. (Отродье сатаны. Сукино дитя.) Умеет петь, и всё тут.

– Только Тони.

В трубке шуршит вздох.

– Больше никого. Ты и он. Одни.

Паника, вот, что читается в её интонации. Встаю и отхожу подальше от окон, понижаю тон, чтобы струнодур не слышал. Хотя ему на происходящее откровенно начихать, он поглощён собственной руладой.

– Ну да… всё нормально, что ты так нервничаешь?

– Нервничаю? С чего ты взял? – Напускная легкомысленность, дублирование фраз собеседника (уклонение, недомолвки). – К тебе можно приехать?

– Конечно, давай.

Топот. Грохот падающих предметов. Визгливый окрик с заднего плана. Затем – тишина. Сбросила. Чертыхнувшись, запихиваю телефон в карман. Подбираю книжку. Распущенные страницы сразу же приковывают взгляд предложением: «Дальше полуправд нам идти не дано». – Старина, ты сам не представляешь, насколько актуален, – говорю Эриху Марие, – ещё бы жив был. Ну, это ничего.

Добирается она метеоритно. Не больше десяти минут. Фиолетовый "Матис" застывает на парковке. Из прорези спущенного стекла машет рука с ногтями цвета фуксии, закрученная не менее чем дюжиной бисерных фенечек. Из-за руля выскакивает нечто. На ней – белый балахон размера спёрла-у-папки, с засученными рукавами, лозунгом «Почувствуй!» на спине. Драные чулки. От прорех вниз и вверх лезут стрелки. Стрелки на веках. Ну и криперы. Всё.

Приветствие: «Ты – герой, спас меня от разборок с мамой!» Я выясняю, что, убираясь, мама обнаружила у неё под кроватью коробку с набросками довольно откровенного характера. Порнографических, если удалить фиговый листочек. Кэтрин любит изъясняться вычурно и изображает естественные процессы, штрихуя, пользуясь светотенью. Ясно, Джун Саммер пришла в ужас, наткнувшись среди рулонов ватмана на гениталии в натуральную величину. Помыла полы. С половым криком дочери. Дочь – ребёнок поколения блядства.

Не то, чтобы тело – её центральная тема. Скорее, тема больная. И под ногти спицы, и кровавые мессы, и железная дева, всё это ломится в тебя, когда смотришь на неё в масле. Из глаз её – тоже ломится. Как ни отдыхать иногда, изображая любовников, друг другом и собой очарованных?

Глаза – карие, блестящие, как витраж. Пальцы тарабанят по керамическому краю чашки. Мы сидим на кухне. Кэтрин объявляет: «Имей я брата, он был бы похож на тебя». Брата не спрашивают. Брата-то нет. Брат был бы Крисом: это всё, что о нём известно. Сам бы от сестры, вместо неуравновешенного Тони, не отказался.

Говорю ей, что кровное родство – не высший уровень, бывает разное.

Говорю, продолжая наш давний спор, что всё основано на отборе. Ты выбираешь среди мыслей, что записывать, из книг, что читать, из предметов, на какие ходить, из людей, с кем общаться. Родство, в некотором смысле – тоже выбор.

Мы вдвоём, так что она – Кэт.

Кэт подтягивает к себе ногу, опирая ступню на сиденье.

– Родство – это данность, – возражает она, качая ступнёй. Подтяжка на чулке – гладкая. – Вот пример. Главное, со статьёй и не только, найти тему. Все ищут тему, но она уже в них есть. Рано или поздно тема находит тебя сама. Выбирай, не выбирай… Зеркало выпрыгивает, когда ты меньше всего ожидаешь, и показывает, смотри, вот ты какой.

– А ты какая? – спрашиваю я. Ей сложно собраться. У неё проблемы с самоопределением.

– Наверное, моя тема в том, чтобы быть всякой. И из всякого сделать то, чем оно должно быть. – Находит-таки ответ. – Покажешь статью? Если хочешь.

Статья в моей комнате. Я взбегаю на второй этаж, ищу нужную папку, разгребая нагромождение многих стопок, в народе именуемое "срач", несу рукопись в кухню и… натыкаюсь на ожесточённую разборку.

И появляется чёрт. На плече. Который советует не вмешиваться: выдрать секреты, без палева. И я замираю в шаге от входа. Прислушиваюсь.

– Когда расплачиваться собираешься, дорогуша? Ты ж мне задолжала, когда брала авансом. Запамятовала совсем, закрутилась? – издевка, – осторожней, милая, могу в следующий раз деньгами потребовать… к мамочке поскачешь? Или к моему братцу? Братец будет рад узнать, кто ты. Не сомневаюсь.

Звон задетой посуды. Рычание сдвинутой мебели.

– Я всё отдам. Хотя могу не отдавать. Но не сейчас. Сейчас сходи-ка нахуй. – Припёртая к стенке, умудряется не заискивать. – Не приплетай его. Это наши с тобой дела. Не вмешивай в этот пиздец ещё и Криса.

Стук тела о жёсткую поверхность, возня, сдавленный вскрик боли.

– Ты припираешься сюда. Выглядишь как сбежавшая из борделя проститутка. Скажешь "нет", и я одним махом перекрою тебе доступ в рай. Нахуя мне надо выслушивать твои отговорки? Хочешь, он посмотрит? Думаешь, не интересна ему в этом плане? А вдруг увидит, и тоже захочет, а, шлюшка? Обидно, верно: сам Холлидей забыть не может, а тут двинутый какой-то, неземной, пялится не на сиськи твои, и не на жопу, а в одни глаза. «Да женщина ли я вообще?» – вот о чём ты себя спрашиваешь. Нанюхаешься и спрашиваешь. Я прав? Ну, давай ему покажем…

Не удержавшись, прохожу. И застаю следующее: Тони выкручивает Кэт запястье, приперев её к столу. Ладно бы меня третировал (стреляному воробью хуже не будет), но она…

Я приказываю:

– Лапы убрал.

Поворачивается, ослабляя хватку, так что ей удаётся вывернуться и отбежать. Встрёпанная и растерянная. Дурью затаривается. Я ошибался, вообразив, что странности – в характере, а не в харакири. «Творцы – самоубийцы, – говорила она. – Если не готов пустить себя в расход ради творения, ты больше человек, чем творец». Она не просто говорила.

Тони делает шаг навстречу. Медленно. Крадучись. От его прищура хочется уродски, трусливо послать всех к дьяволу. И просочиться под землю между досками паркета… Нет, не просочиться. Его – к дьяволу. Его – просочить.

– Братишка почему-то уверен, что имеет право командовать. Поначалу-то я надеялся, что ты образумишься, въедешь, что к чему, затихнешь. Но ты ведь не таков, Крис Марлоу, правда? Засекаешь таймер, надолго ли меня хватит? – Ещё несколько метров попраны его тапочками. Варёные джинсы, футболка с эмблемой Linkin Park и… эти тапочки. Шлёпанцы. Ему не идёт.

– Оставь нас в покое, обоих. Никто тебя не трогает, если ты не провоцируешь, – говорю спокойно. Под спокойствием – атомный реактор. Перед взрывом.

Ближе. Почти что впритык. Можно разглядеть вертикальные морщинки на лбу.

– Провоцируешь ты, – усмехается. – Причём даже не представляешь, как.

– Интересно, чем, – подаёт голос Кэтрин, – не тем же, чем меня, а? Давай, Мордред, расскажи ему. Чем же он тебя провоцирует?

К ней он не поворачивается, рукой назад показывает: шею сверну. Сердце бултыхается где-то в кишках. Звонок из его кармана заставляет вздрогнуть. Накалённая атмосфера не остывает. Холлидей не отодвигается, с каким-то отчаяньем изучая мой рот. Холодная волна под кожей. Раздирающий пульс. Требует неимоверных волевых усилий, вот это вот стояние лицом к лицу, стискивая ни в чем не повинную тетрадку. Он меня больше не раздражает. Он толкает меня на убийство.

Лишь когда рингтон разражается припевом, Тони нехотя отступает. Шипит:

«Алло», – в сенсорный дисплей. Уходит в зал, а оттуда – шлёпает вверх по лестнице. Надо же, и на лом приём нашёлся. С кем-то он считается.

Кэтрин на цыпочках подбирается ко мне, дотрагивается до плеча. Брови сведены, как разлёт крыльев хищной птицы. Уклоняюсь, с грохотом плюхаюсь на стул, швыряю на стол треклятые записки и мученическим жестом запускаю пальцы себе в волосы.

– Скажи хоть, чем травишься. Типа богема. Но не до такой же степени… – Любая возможность переключиться.

– Амфетамин. Иногда мет. В основном, амф. Ничего серьёзного. – Пристраивается напротив, потупившись. Закусывает изнутри щёку. – Прости. Я знаю, это выглядит не очень-то красиво…

Спит не больше трёх-четырёх часов, ей хватает. Заметно похудела за символические сроки, пряча изменения за безразмерными свитерами. Тони спросил: «Женщина ли ты?» Похожа на неё меньше и меньше. На ребёнка, скорей. Ребёнка в беде.

И вовсе я не думаю об отторжении, притяжении… одновременно. Настолько запутанная реакция, у меня и Тони, что не разложить даже под микроскопом.

– Некрасиво? Серьёзно? Одно дело, когда с лёгкой наркотой развлекаются… ты-то не шутки шутишь, Кэт! Чтобы общаться? Ты и так прекрасно говоришь. Тебе нужна бодрость? Ну так дай себе больше времени! Тебя клинит на чём-то, под амфетамином клинит, но ты и так перфекционистка, куда дальше! Тебе сдуваться в объёмах? У тебя и так их нет! В этом дело? Стать тощей? Точно, – восклицаю, – ты хочешь сделать себя тростинкой. Я прав?

Я вовсе не прокручиваю образ его лица в паре сантиметров от моего, не думаю о том, какими могут быть на ощупь контурные, рельефные губы. А особенно не подпускаю себя к телу. Ни к своему, ни к его, ни… к её.

Кэтрин пододвигается ко мне, опираясь на локти.

– Прав. Но и я права. Я хочу сделать своё тело оригиналом себя самой. Крис… – прохладное прикосновение. На сей раз не отсекаю, разглядывая её похожие на перья ресницы, в нескольких местах сбившиеся комочками. – Мы с Тони когда-то встречались. Но теперь у нас сугубо деловые отношения…

– Трахает он тебя тоже сугубо по-деловому? – Держи пощёчину в словах. Я говорю, и тут же жалею. Ловлю ускользающую узкую ладошку. Задерживаю между своих. Никакие настроения не оправдывают плевков в чужую душу. – Извини. Это твоё дело, и я не буду в него встревать.

Как и вспоминать о нём в принципе. Не хочу. Не буду.

– Спасибо. – Кусает губы. – Дело моё, но тебя касается, и я тебе объясню. Ты весь какой-то… Не отсюда. Не знаю, что ты слышал, но скажу. Парни, которые вокруг, такие, как он, воспринимают девочку, как дырку. Не все. Чаще всего. И я сначала не знала, как к тебе относиться: всё-таки гендер… он в шоке от того же самого. Ты выше нас. Не лучше или хуже, именно выше. Думаешь в общем. Не глядишь на тёлок. Никому ничего не доказываешь. Наблюдаешь, и всё. Вот как к тебе относиться, если так?

– Да никак. – Прямо-таки в ступор вогнала своей тирадой. – Ничего особенного. Человек, как человек. Напридумывали себе, надо же…

– Нет, Крис. Особенного – есть. Холлидей на инстинктах, как дикий зверь. Ему нравится, пускай. Я на чувствах, с которыми борюсь, побеждая и проигрывая с переменным успехом. Ты – вот весь где, – протягивает руку, осторожно гладит меня по голове (не стряхну ли), – поэтому и выше. Поэтому его так бесишь.

– А тебя? – спрашиваю я. – Бешу тем же?

– Нет, – уверенно говорит она. Убрав руку. Сама не отодвигаясь. Трещинки на губах. Стрелки – стрелы. Широкие, свои широкие, чуть подкрашенные брови. – Меня ты поднимаешь надо мной. Не знаю, как объяснить. Мне иногда кажется, вместе с тобой я какая-то… больше, чем я, в общем. Ты смотришь не на меня, а на ту меня, которой я хотела бы быть. И я хочу. Очень.

– Поехали отсюда. – Прошу я, чтобы не говорить про нас: там, где говорят о нас, нас обычно нет. Она видит меня лучше, чем я сам, мне же такой взгляд записав в достоинства. Что за линзы надо купить, чтобы так смотреть? Где они продаются? Я бы затарился. «Не в глаза, – язвит давешний чёрт, – по ноздре».

– Поехали. – Соглашается Кэтрин. Из развесёлого дома мы сматываем почти сразу. Вечеринок избегаем, толпы вызывают отчуждение. Так что остаток дня торчим в полупустых залах кинотеатра, не разговаривая ни о чём важном. Как с мамой когда-то. До Холлидеев, обоих, со всей их изнанкой.

Финансы – фантик, прячущий тонны мусора. Такого, как брат-наркодиллер, безразличие его отца к наркоделанию, моё, почему-то – небезразличие.

Повседневность обросла иголками. И, чую я, лучше не будет. Чую, значит, так.