Читать книгу Когда сгорают мечты - Мара Винтер - Страница 6

Глава четвертая: плуг и щит

Оглавление

Я говорил, что комната Кэтрин – что-то с чем-то? Нет? Говорю сейчас. В ней нет пространства без вещей. Каждый дюйм задействован в их круговороте и вмещает чуточку больше, чем вместить способен. Большое окно. Перед ним – дерево, кудрявое, раскидистое. У подоконника, в углу – простыня, где тайно хранятся готовые работы. Тайно, потому что не развешаны, а развесить там есть что. В углу напротив – мольберт, тоже под простынёй. Мольберт уже не тайна. Святая святых. Что на нём, мне неизвестно. Алтарь окружают служки: масло, темпера, акрил, гуашь, акварель, тюбики, баночки, скляночки. Палитра там же. Не одна. У стены, ближе к двери, кровать: детская раскладная кровать с набивкой из медвежат (она собрана, поэтому нам есть где ходить). С другой стороны – стол с ноутом, книгами, учебниками, художественными альбомами (похоже, со всех галерей этого мира), органайзером для ручек и карандашей, отдельно – для кисточек, тетрадками, альбомами, косметичкой, этюдником…


Между дверью и столом – шкаф-купе. У шкафа она стоит. «Кэт, помаши нам ручкой». Зелёные обои, деревянная дверь с золочёной ручкой. Комната, где нет места ни на что, кроме всего на свете. Не виси над кроватью картины в древесной же раме, надлома обитательницы никто бы не заметил. Ведьма, горящая, окружённая толпой. Толпа неистовствует: вилы, шапки, юбки, кто во что горазд, опьянённый смертью. Ноги жертвы обуглены. Кожа в лопинах. Рук не видно: связаны за спиной. И она должна кричать, по логике, верно? Вот что делает картину такой пугающей. Горящая ведьма улыбается, глядя вам прямо в глаза. Вот что там за картина.


Я, как увидел её впервые, чуть ни присел прямо на пол. Какая Мона Лиза? Тут, рядом со мной, человек с кистью за ухом родился.


Человек, который Кэт, стоит перед зеркалом (зеркало – во весь шкаф, от потолка до пола). Скручивает свою талию потёртым сантиметром (витой оранжевый хвост волочится по полу). Без платформ еле до носа мне достанет. Из одежды: лосины, скатанные с талии до бёдер, бюстгальтер с широкой застёжкой и… всё. Ходить передо мной в таком виде она не стыдится. Я же ей брат, чего мне, действительно. Не органическое существо, хотеть.


Как-то, в самом начале знакомства, я ей сказал: «В голове вечно какие-то задачи, за всеми не уследишь. Всё начато, всё к чему-то идёт, заметки, книги, уроки. Идёт, никуда не приходя. По отдельности, может, и порядок, а в целом – хаос. Хаос процесса, когда ты процессор, не есть хорошо». Она посмотрела на меня очень странно. И сказала: «Знаешь, сколько я свои картины поправляла? До бесконечности, слой на слой. Сидишь, психуешь уже, близок к истерике: в голове видишь, как быть должно, а перед глазами почему-то не так. Да взять ту же ведьму. Уже повесила, вставала на кровать и меняла ей лицо. Почему? Потому что знала: совершенство предел имеет, совершенство и есть предел. Когда я её закончила, просто поняла: вот, всё, дальше испорчу. С собой также. Но с собой легче. Я вижу, какой хочу себя сделать. Я знаю, что для этого надо. Ограничить внешностью – и готово. Тебе гораздо хуже. Тебе системник, легко, в зеркале, не увидеть».


На боках проступили полупрозрачные растяжки, кожа натянулась на рёбрах, ключицах и лопатках, ввалились щёки, заострились колени. Она тает, обратив глаза с полотен на себя, тает и радуется, как малыш с аллергией – конфете, стыренной из буфета. Убеждений в привлекательности не слышит и, наоборот, комплименты ей – стимул уменьшаться дальше. Словно бы она не к привлекательности шла, а от неё. Две синие, небрежные косы. Мелкие шрамы (впечатление, что под эпидермис вкачали воздуха), вздутые шрамы. Белые на белом. Родинки. Я смотрю на неё и думаю: «Мне и удержать-то тебя нечем».


Позитивнее неё я мало кого встречал, мало кто, как она, стремится к смерти. На полном серьёзе. Что за тайна? Попробуй, пойми, в ней не будучи сам.


– Восемнадцать дюймов, – поджимает губы, сматывая ленту в рулон. – Число хорошее, но всё ещё много. – Поворачивается ко мне, привалившемуся к подоконнику, и продолжает: – У тебя не найдётся сигареты? Мои закончились, а в магазин тащиться лень. – Предков нет, можно быть смелой. Как потом проветривать, другой вопрос.


Надевает полосатую рубашку. Застёгивает до выемки груди. Вытаскивает сижку. Чиркнув кнопкой бензиновой зажигалки (на ней скалится череп), подкуривает.


– Я где-то слышала, что одна штука уничтожает под сотню калорий, – шумно выдыхает, на миг скрываясь за изжелта-белым маревом. – Если верить этим байкам, мы оба должны уйти в минус. С таким-то потреблением. – Поджигает мне, а я объясняю, что они давят голод. В оккупированных городах, во время войны, родители давали курить детям… чтобы не плакали. Плюс, на стрессе обжора ест, а курильщик курит. Только и всего.


Со своим допингом она могла бы обойтись без этого. Я всё ещё жду, что затея с колёсами и порошками вылетит у неё из головы. Наивно жду, несмотря на то, что вижу: катится кошка по наклонной плоскости, прилагает кучу усилий, чтобы зачеркнуть сценарий возможного преуспевания. Преуспевания в чём? Не спасти того, кто хочет погибнуть. Не хочет она спасения, хоть разбейся.


Её наркомания похожа на мечту о самой себе. Физиологическая потребность – не главное. Я смотрю со стороны, но со стороны виднее.


История зависимости: «Нам незачем жить».


История зацикленности: «Где-то есть совершенство».


Кэтрин – ровесница Тони, одноклассница и любовница от случая к случаю. Случай представляет собой торопливый перепих или чайный пакетик взамен на пакетик с беленьким. Помимо корыстных целей их ничто не связывает. Она так говорит, но я помню его фразу: «Сам Холлидей не забыл». Так кто из них над кем глумится? Тони, принуждая её к сексу? Или Кэтрин, будто бы говоря: ты готов на всё ради моего тела? Презирая друг друга (и себя друг за друга), они друг в друге нуждаются.


Кэтрин размалывает в пепельнице очередной бычок.


Рост – около полутора метров. Вес бальзаковский, слегка за тридцать. Хруст зубной эмали. Можно рискнуть, припугнуть её дилера. Без толку. Скорее прикопает в саду, чем позволит себя шантажировать. «Кэт, подожди чуточку. Ты неповторима, но вокруг меня не одна». Есть те, кому хуже. Есть те, в это сложно поверить, но есть – те, кто, в отличие от неё, не умеет думать.


На днях свадьба мамы и Дэвида: так фамильярно я обращаюсь к Холлидею-старшему. Младший с самых первых начал зовёт мачеху Джеммой. Джемма довольна. Играет в элиту, играет в семью. Не зная, что играет.


Пока мы здесь, она успела обзавестись подругами. Жёнами партнёров почти-супруга. Стянутые ботоксом, в силиконе и татуаже, эти дамочки не вызывают симпатии. Они ничего не вызывают. Кроме желания смыться подальше, пока ни одурел. Платьица, туфельки, спа-салоны и сахарная депиляция. Космополитен от корки до корки с советами по ублажению пениса, сводками о трендах. Вот то, о чём они треплются. Демонстрируя в улыбке все люминированные зубы разом. Джемма среди них – белая ворона. Рок-принцесса среди шкур. Шутит: «После стольких разговоров на церемонию я надену голос Линдеманна. Платья за эффектом не понадобится». Часто моргают: шутка не зашла. Я смеюсь, представив из её горла его бас. Кто-то из них, грудастая, спрашивает: «Линда Манн? А что случилось с её голосом?» Мама ветреная, но в ней есть жизнь. Сбежала с моим отцом из родительского гнезда, пела, как дышала. В них жизни нет. «Линдеманн, – поясняет она, – солист Rammstein». В ответ – удивление: «Овца… * кто овца?»


{ * Ram (англ.) – овца, баран. }


Она заслуживает лучшего круга, нежели тощие коровы, что прикинулись газелями. Лучшего сына, чем хмурый лунатик, вконец помешавшийся на собственном сводном брате. Куда в лесу ни петляй, а на опушку выйдешь. О чём я ни размышляй, возвращаюсь к Тони. Его нельзя продинамить, как приставучего парня, нельзя выгнать из зоны комфорта, нельзя избегать: избегая его, я избегаю распутника в самом себе. А бег от себя – это что? Трусость. Он же, по всей видимости, подстраивает встречи, дабы лупить двусмысленностями, полунамёками, подколками, ядовитыми замечаниями и просто своим видом. Наше противостояние приобрело эротический характер. И вызывает злость уже не на него, нет: на блядь в зеркале.


Убийство убийством, а похоть не спрашивает.


Каждый день, просыпаясь, я возношу мольбы (самому себе, за отсутствием богов), чтобы это прекратилось. Убеждаю себя, что оно – глюк программы в моём компьютере, за лицом. Ошибка, которую можно и нужно исправить. Но, стоит столкнуться с ним в коридоре, издали заслышать шаг, ковыряя вилкой пудинг и обнаружить свеженьким, из душа, в съехавшем полотенце…


Я сижу тихо. В виски лупит кровь. Хочется всё того же: непонятно, чего. То ли припечатать его шокером, выдавить глазные яблоки и съесть вместо садовых, то ли содрать набедренную повязку. Зачем? Да так. Без смысла, вот что меня убивает. Ладно бы блядь. Понять можно. Тупую блядь понять нельзя.


Я сижу тихо. Кэтрин садится возле меня, на диван, под ведьму.


– Не представляю, – говорит она. – Как это я раньше умудрялась делать столько всего? Нет, я всё представляю. Вглядываться в мир и в картины, вдохновляться, создавать, читать, черпать идеи, выражать… кольцо, где нет только одного, того, что отвлекает: других людей.


– Что произошло? – говорю я. Предполагая ответ.


Без макияжа, лицо чистое, на вид не старше двенадцати. Пудриться с такой кожей, я считаю, грех, порнуха – нет, а это да. И кто надоумил её прятать за толщей грима нежную, как у новорожденного, кожу?


– Случился мой интерес к запретному. Мама смотрит так на меня так: учись. Папа смотрит: замуж девственницей. Узнал бы про Тони, убил бы, не думая. Тот потому у меня ни разу не был. Настал момент – миры стали малы, даже огромные. Захотелось самой, на себе, всё испытать. Вот и вышла в свет без бронежилета. Скажи мне, Крис, – тёмные, порочные глаза: тёмный водоворот. – В Нью-Йорке так можно, спрятать кого-то в пряничный домик?


– Не знаю, – признаюсь. – Я там в кругах, где прячут, не был. У нас было куда проще: вот ты, вот мир, хочешь жить, умей вертеться. Счёт за квартиру, мама одна, ей трудно, на лестничной площадке так накурено, что мой дым не чуешь, с общего балкона можно, но когда нет ветра, иначе унесёт вместе с сигаретой. Школа, работа, читалка. Задница Манхэттена. Комплекс многоэтажек, серость, лужи, плохие дороги. Что я могу сказать о прятках? Ничего.


Мы смотрим друг в друга. Дольше, чем бывает у друзей. Ближе, чем бывает у посторонних.


– У каждого из нас своя крепость, – роняет Кэт, отводя взгляд, – и своя клетка. – Руки на коленях. Младшая сестра, Лиз, зовёт её Китти. Котята так не глядят.


Разгар октября. Изморось крошевом оседает на коже. Иду домой, отчаянно мечтая незаметно проскочить мимо Тони. Его машина здесь, значит, ничего хорошего мне ждать не приходится. Не расшнуровывая, стягиваю кроссовки. Вешаю на крючок куртку.


В кухне скворчит что-то ароматное. Вместе с запахом летит звук, что-то из репертуара Korn. Мама готовит ужин. Стою на входе, слушаю. Произношу: «Привет». От внезапности кулинарка чуть ни подпрыгивает, оглядывается и с таким облегчением улыбается, будто до меня в гости лез Фредди Крюгер.


– Только ты умеешь так тихо ходить. – Волосы подколоты карандашом, типа китайской палочки, в пучке. Из трёх проколов в каждом ухе серёжки-гвоздики продеты в одни ближние. Откладывает нож (шинковала овощи). Спрашивает: – У тебя всё хорошо?


– Да. – Ну а что сказать? – Всё замечательно.


Сам справлюсь. Через мгновенье мать уже подначивает по поводу моей "подружки". С которой "никак не познакомится ". Я отделываюсь общими фразами и, сославшись на усталость, иду к себе.


Шмыгаю в дверь. Замыкаюсь ключом. Через минуту отмыкаюсь обратно. Поди меня пойми. Говорил про тупую блядь? Говорил. Таких убивают первыми.


Включаю электронную книжку. Влезаю с ногами на кровать. Сегодня рассказ – способ провалиться в иную реальность, метнуться от надуманных проблем к проблемам вымышленным. Папка: ужасы.


Лежу, став не-собой. Персонаж мучается саспенсом. Вздрагивает от шорохов. За пределами убежища его поджидает неопределённость, сквозь запотевшее стекло не разобрать чётких очертаний, призраки пугают сильнее. И непонятно, что именно заставляет трястись, сжимаясь в позорный ком. Чего ты боишься? Самой твари? Себя, в качестве безвольной жертвы? Или же того, что хочешь быть найденным?


Дверь скрипит, не скрипя. У брата, который не брат мне, лицо неправильное. Не лицо у него: маска. Кто под ней? Что?


– Джемма просила передать: спускайся ужинать.


Папочкина подстилка его удивила. Они с мамой на короткой ноге, к вящему её восторгу и моему недоумению. Болтают о музыке, обсуждают какие-то свои вещи. Добрым товарищам наш разлад – не помеха, их возрастной разлад – не помеха тем более.


Тони колеблется в проходе. Прикидывает: «Довести или оставить в покое?» Выбирает последнее.


– Скажи, что я не голоден. – Мой ответ – вслед.


Возвращается. Щурится, привалившись к косяку:


– Что, Кэт угостила?


– До свидания. – Тешу себя надеждой. Прошу одними глазами: «Исчезни». Пока не стряслось чего похуже пикировок.


– Да ты спроси у неё, ну, вдруг понравится, – ощупывает меня, не трогая и пальцем. – Если что, мы-то всегда можем договориться, братишка. – Затягивает зубами уголок округлой, лопнувшей нижней губы. В центре – пятно застывшей ссадины. – Задница у тебя ничего, рабочая.


Это становится последней каплей.


Я вскакиваю. Пересекаю комнату, чтобы шарахнуть дверью ему по морде. Он опережает. Хватает меня за грудки и вбивает в бетонную перегородку с такой силой, что дух перехватывает.


– Ты ведь сам хочешь, петушок. Бесполезно отрицать очевидное.


Ресницы вниз. Зашторенные веки – страусиная голова в песке. Я обмякаю под его хваткой. Не хочу увиливать. То, как он прижимается ко мне, неизбежно отзывается томлением в паху. Отнекиваться не выйдет. Телу нужен Холлидей-младший. Мне самому… мне нужно, чтобы он, Холлидей, вместе со своим младшим, отошёл от моего тела.


Замедленно поднимаю лицо и встречаюсь взглядом с точно таким же вожделением. Через перепутанные пряди. Глаза – пепелище. Зарыться бы в пепел и валяться там.


Я думаю о Кэтрин. Он пытается захватить меня, как её.


Я думаю. И не стану ещё одним, ещё одной (галочкой в блокноте), какие кульбиты бы ни выдавала физиология. Ради себя. Ради Кэт.


– Убери руки с футболки. Растянешь. – Разжимаю его пальцы, дурея от прикосновения. – Скажи, что приду позже. – Отступает, что удивительно, и скалится, что выглядит на удивление красиво.


– Зря. Её стряпня съедобней, чем у предыдущей.


Разворачивается и уходит. Стою у стены и дышу. Кто уходит, кто стоит, мне представляется смутно. Вдох. Выдох.


Да-да, я помню. Про выдержку, мужество и так далее. Память меня спасает. Захожу обратно в комнату. Смотрю на ключ в замке. На замок. На ключ. Поворачиваю один в другом. Вдох. Выдох.


Амбивалентность (если верить справочнику) – это состояние, где нечто или некто вызывает у тебя противоположные чувства. Мне близко не состояние. Мне близко само слово.

Когда сгорают мечты

Подняться наверх